— Ну, я и бегала вдоль берега — попала в больницу с сердцем.
Здесь Вася совершил стряхивающий жест рукой, как бы роняя в чужую беседу драгоценную микродобавку:
— Вам сказали бегать вдоль берега моря, но не вдоль же всего берега.
В семьдесят пятом году предъявляли свои имена после таких вот долгих разговоров и принюхиваний под маской задушевности.
— Василий Помпи, эсквайр.
— Марта Белова. Читали мою статью?
— Кажется, в “Нью-Йорк Таймс”?
— В “Пермь-юниверсити Таймс”... Против “Романса о влюбленных”.
Аспирант-молодожен-говорун Вязин, всюду искавший пользу для народа, сказал так: мол, вы, Марта, наезжаете на фильм, а как же — “улица корчится безъязыкая”? А режиссер пытался дать язык массам.
— Уже всем понятно, что я — Марта. А вас как зовут? Влад Вязин... А жена? Софья. Так вы прямо, у, как Толстой: он тоже все страдал, что отбирает у народа последнее...
— Граф и не представлял, что придут большевики и все остальное отнимут у народа, — подпрыгнул Василий Помпи и лягнул воздух.
А тут все ходили, кому не лень, форточку закрывали, чтоб не дуло, открывали, чтобы проветрить. И подошел не отличимый от других студент, но после него на жизни осталось пятнышко мертвечины. Все почему-то замолчали.
Пока они рылись у себя в черепных коробках, ища сырье для речи, Василию хотелось соскочить с этого мира и подтолкнуть его плечом, как буксующий грузовик.
— На каком вы факультете? — Он замахал красивыми мослами рук. — Я на филологическом.
— Я тоже, на втором курсе. — Марта жадно ловила сигаретой огонек Васиной спички.
— А мы в аспирантуре с Владом, — рассеянно сказала Софья Вязина, глядя на раковину (чтобы никто без очереди не втиснулся).
Она начала чистить налима и в промежутках между свирепыми рывками ножа резко выдыхала:
— Серафима Макаровна... о “Романсе о влюбленных”, что ее греет одна реплика... жить — больший подвиг... чем погибнуть...
Быт был волшебный: он пристегнут сбоку и не замечается, потому что весь завален беседами, байками... Очередь Софьи к раковине подошла поздно, и она успела поведать Василию Помпи свое мучение.
Свадьба Вязиных началась, как у всех: пришли сроднившиеся в битвах за просвещение люди, чтобы выпить радужной опилочной водки и поискрить дружбой. Им казалось, что после каждой дружеской попойки жизнь начинает выписывать виражи, уводящие их от жадной черной прорвы в конце... Вязины сидели во главе стола и видели, как в распахнутые двери вливались реки людей, все общежитие волнами прошло через эту свадьбу. И были там два фотографа: они все время появлялись то сверху, то снизу, рассеивая смачные щелчки своих вспышек. Кажется, их никто не приглашал. Потом вдруг получилось, что их японский широкоугольник давал такие эффекты: лицо невесты все ушло в нос, а у жениха — в бороду. Вязины совали им деньги, но Серж Кульбако процедил: “А вот что вы мне сделаете: достанете третий том Ильфа и Петрова”. В тоне его звучало “куда ж вы денетесь!”. Вязины стали погибать в возмущенном ужасе. (Это все равно что сейчас, в 1998 году, потребовать с аспиранта “мерседес”!) Негде было им взять третий том Ильфа—Петрова!
— Да откуда этот гном появился? Зачем нам его уродливые фотографии!!! Да если б мы знали, что он так бесстыдно потребует... — нежным голосом с матерной информацией причитала Софья.
Вот тут и подошла очередь ее к раковине, и она принялась с бешеной силой мыть слизистого налима, пучащего глаза: “Я-то вас не фотографировал, и Ильфа-Петрова не нужно...” А рыбью голову Софья швырнула в бачок с мусором.
— Что ты делаешь? — поразился Влад. — Голову можно сварить.
— Все так делают, — отрезала жена.
— Ну, если появилось такое божество по имени ВСЕ, то... — Василий Помпи захлебнулся от насмешливого ужаса.
Из коридора донесся диковатый смех Баранова.
— Баранов от меня бегает, — опечаленно сказала Марта. — Когда волны смеха его слышу, словно я...
— Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом баране, — ввернул Помпи.
“Вот ты и символически победил соперника”, — подумал Вязин про нового друга Васю.
Марта быстро соображала: Баранов увидит, что я еще кому-то нужна, и не кому-то, а самому Василию Помпи... и тогда мы вечно будем втроем!
— Я вам достану Ильфа и Петрова! — В глазах Василия зажегся всепробивающий огонь.
А Софье — растроганной — этот огонь показался фиалковым лугом.
Мир для Василия раскололся с этой минуты на СВОИХ и ОСТАЛЬНЫХ. Для первых он был готов на все, не задумываясь, что могут застукать на краже Ильфа—Петрова. А впрочем, хозяин книги — не из своих. Чего там со стыда сгорать! Свои всегда книжки читают, а у не своего стоят стены из собраний сочинений, мерцая в предчувствии возможных читателей-потомков.
Когда Василий принес Вязиным Ильфа—Петрова, темно-красный том, натруженного цвета, он сказал так:
— Из второго ряда взял. Долго не заметят. Пыли будет меньше — поздоровеют страшно.
И Софья радостно кивала, стараясь напором слов затопить серое чувство неловкости:
— Да, нам нужно, так нужно! Ангел ты наш... подлецы фотографы.
— Во втором ряду книги спрятаны знаешь для чего? Сокрыты, сокровища... незримое поле удачи трепещет вокруг них, — втюхивал Влад Вязин своему юному другу. — Что сокрыто, то и сильно. Сокровища от “сокрыть”.
А Вася думал: как я раньше-то жил — без Вязиных? Жизнь была впалая, как грудь подростка. Он от радости насколько мог сильно раздвинул ребра:
— Ну, я пойду: у меня встреча с Мартой назначена.
...Через четверть века Влада Вязина будет снимать телеканал “Культура”. Ввалились четыре мужика — все такие петербургские. И вдруг среди них обнаружился Серж Кульбако с мощным выхлопом изо рта. Остальные трое беспрерывно источали интеллектуальный озон, но мощные русские выхлопы Сержа пробивали в нем дыры.
— Влад, твои “Вечные страшные сказки” получили такой резонанс, — говорил растроганно Кульбако, устанавливая “Хитачи”.
— Серж, Серж, — тревожно кикали, как большие умные птицы, режиссер с помощником. — Тремор, тремор убери!
— А ты знаешь, Влад, что из одной твоей фразы родилось целое направление в фотографии. Ты сказал: “Глаза лгут”, и я сделал цикл зажмуренных портретов...
Вся телекомпания с удивлением посмотрела на Сержа: им было непривычно, что он повел себя не как голая функция алкоголя, а как бы слегка подвоскрес.
Теперь отмотаем снова двадцать пять лет назад. На выходе из комнаты Василий Помпи стремительно перекрутился, как гибкий шнур, и спросил небрежно: как давно Баранов стал избегать... обегать Марту?
Супруги подумали одновременно: да Баранов, он еще на Марте лежал, а сам другой уже махал. А внешней оболочкой они приблизительно по-родительски строили мягкие улыбки и делали успокаивающие пассы.
Баранов появился в коридоре. Он шел, подтанцовывая и обмахиваясь двумя разрисованными картонками. Ум-па-па, за каждую картину, за эти шедевры, Катя Кондеева даст по рублю, а если добавить четыре копейки, получится две бутылки “Яблочного”. Посреди твердых чеканок лица у Баранова таращились глаза, будто изнутри смотрел трехмесячный младенец. В них иногда словно пробегали мелкие морские волны. Они транслировали незатейливую честную передачу: “Я вас никогда не обману!” Это были глаза последнего эльфа.
И вдруг две бутылки яблочного, тщательно вымысленные, со свистом взвились и улетели сквозь потолок, а ведь только что витали вокруг, зовя крутым бедром... Баранов законвульсировал на тоненькой ножке, поймал у самого пола одну из выпавших картинок и упал в комнату Вязиных.
— Влад, Владик, спрячь меня! Марта там... а с ней высокий... — И Баранов закрылся на ключ изнутри, после чего встряхнулся, принял онегинский вид, протянул Софье натюрморт.
— Какие цветы: испуганные, как купающиеся девушки, — сказал Влад Вязин.
О, Вязины, подумал Баранов, как у вас все слащаво, словно слеплено из цветных леденцов!
В дверь застучали. Не открывайте, задрожал Баранов — лицо его пересохло от страха, даже куда-то ухитрился глаза эльфа затолкать.
Софья спросила мужа:
— Ты что — подглядывал за купающимися девушками? А я думала, с трех лет мифы народов мира читал.
Вязин куда-то наискосок вверх взглянул, как бы указывая на параллельность процессов: исследование прекрасных купающихся девушек и чтение мифов.
В дверь стучали и кричали: “Баранов, Баранов, открой!”
— У, — взвыл Баранов. — Ну кто меня просил лезть со своим х... куда не следует! Отрезать бы его!
— Отрежут, непременно отрежут, — устало вздохнул Влад Вязин и пошел к двери. А Баранов залез во встроенный шкаф и притаился в компании швабры и ведра. “Не открывай, — шепотом молил он Вязина. — Я Марте должен тридцать рублей!”
— Баранов, открой, не бойся, поговорим, — донеслось из-за двери.
Все это выглядело, как будто Дон Жуан и Командор решили шутя побегать друг за другом. Первой ворвалась Марта, гордо куря на ходу. Вид у нее был какой-то французский: сверхмодный широкий ремень кричал: “Видите, какая тут талия?!” Никто не знал, конечно, что ремень сей Марта сама сшила из обложек толстых тетрадей.
“Марта вся из бердслеевских каллиграфий, — подумал Вязин, — но... ломом тебя не убьешь”.
— Выйдите на фиг, — рявкнул он. — Я вас не приглашал с сигаретой.
Марта быстро поплевала на ладонь и по-грузщицки лихо затушила в ней сигарету, с шипением повертев. Она сразу же увидела картину в руках Софьи:
— Эту я тоже заберу в счет долга. Баранов, где ты, мне с тобой надо поговорить.
“Уж я знаю эти разговоры, — тяжело дышал шкафным запахом Баранов. — Зубов не напасешься. Он кажется костлявым, этот... с Мартой который шел, но кости, наверное, у него очень твердые”.
Вася Помпи взял в руки лежащую на кровати картину Баранова. На этой были изображены саламандры, рыжие духи огня. Они бесились и словно перетекали друг в друга. По легкой дрожи этой картинки, которая повернулась в руках в направлении своего творца, сидящего в пыльном шкафу, Помпи все понял. И распахнул дверцу. Пять секунд они с Барановым молча глядели друг на друга. Вася разглядел выцветшие торчковатые усы, как будто густо насажанные обрезки лески. Вокруг них, как от брошенного в воду камня, разбегались тонкие морщинки. Проще говоря: Боярский в светлых тонах. И вдруг у Баранова начала медленно расцветать улыбка. Через муть проспиртованной плоти прорезывалось чистое веселье. Улыбка говорила: ну, щас я тебе расскажу парочку баек, снов, и ты не будешь делать мне больно, мы еще подружимся. Славяне ведь от слова — “слово”, и мы подружимся на этой почве. Так сигналила его детская улыбка. Он загрохотал ведром и вылез.