— Застенчивый, как розовые подштанники, рассвет. — Первыми словами Баранов как бы пробовал ситуацию: покруче завернуть или помягче? Помягче. — Это я сон рассказываю... Сажают меня в лодку, а на том берегу костер горит (маячок взгляда обежал всех и принес решение: сейчас покруче) — инквизиция. Башлыки с прорезями для глаз, наполовину ку-клукс-клан, и я кричу...
“Сколько из Баранова обаяния хлещет — словно он на продажу его вырабатывает”, — подумала Софья.
Баранов понял, что бить не будут.
— Значит, так... там, во сне, я кричу: “Не надо меня сжигать: так не бывает, неправда, что так бывает”.
Сколько мы знаем Барановых, все они отличаются от Козловых. Понятно, что в детстве их зовут коротко: Козел и Баран. Козловы растут порывистыми, с гневливыми глазами, а Баранов выбирает другой, как теперь говорят, пох...стский стиль поведения. Один из наших знакомых Барановых, когда смотрел по ТВ съезд КПСС, всегда комментировал так: “Кого среди делегатов не хватает, так это — Баранова!”
Помпи сам предложил: не выпить ли нам, счастливцам праздным! И Марта поняла: Баранов понравился Васе — значит, есть надежда сохранить их обоих возле себя.
Вошла Катя Кондеева с лысеющим красавцем, который назвался Сергейчуком. Баранов заговорил пышно и пошло:
— Господа, эти мистические саламандры — сколько горя они принесли! Я знаю три случая, когда от их присутствия в доме начинался пожар. (Он знал два случая, но выскочило “три”). Картина всегда возвращается ко мне... И что мне с шедевром делать?
Марта предложила продолжить эксперимент и подарить Серафиме Макаровне в деканат: сгорят все пропуски лекций...
— Все эксперименты проводите над собой, — заметил Вязин. — С латыни переводится “экспериментум” не только как “опыт”, но и “искушение”.
Баранов взял шляпу Вязина чаплинским жестом и, скособочившись, прошелся внутри компании с просящей ужимкой. Сергейчук сказал: “Я по вторникам не подаю”. И тут же дал трешку.
Дыхание у Кати Кондеевой замедлилось в три раза. Она не могла отлипнуть взглядом от Сергейчука и голосом хлопотуньи зашептала Софье Вязиной:
— Иван скоро пойдет в морг, обмывать покойников, и у нас денег будет — полно!
Много лет спустя Кондеева и Сергейчук разведутся, потому что Катя встретит более сочного финансиста. Влад Вязин в это время ездил к родителям в Среднюю Азию и увидел богомола, который охотился на муху. Богомол долго сидел, замерши, а потом щелк — выстрелил шипастой конечностью, и муха исчезла в его ротовом механизме. Вязин подумал: вот так же Кондеева проглотила Сергейчука. Но окажется, что она проглотила его не до конца, потому что много раз видели Ивана весело куда-то бегущим, а после — в эпоху рынка — едущим на своем “ауди”. Ходили зыбкие слухи, что видели его в областной библиотеке с пачками полуистлевших газет времен нэпа. Видимо, он умудрился высосать из них свои полезные соки...
Баранов двигался по кругу со шляпой, а руки зубчато подрагивали.
— Братцы, — вскричала Кондеева, — хотите, сделаю луковый салат с кипящим маслом?
И в Кукуштане, и в Перми, и в Магадане, и в Москве жизнь не устает лепить добрых маргарит и магдалин, готовых услужить художнику душой, телом и делом. Женское служение — слепое. Марта и Катя видели и не видели, что Баранов, приплясывая, катится к разрушению самого себя. Даже аспирант Вязин — и тот думал, что Баранов проходит опасный, но недолгий период самоопределения.
В комнату заглянул попользоваться насчет общения сосед с лицом честного парубка. Фамилия его Журдо. Безпятиминуткандидатство так и тикало во всех чертах его лица. Он увидел Катю — между передними зубами ее — синеватая черточка в глубине (через молочную полупрозрачность как будто бы канал, проточенный мельчайшим существом). И такой звучный голос, как будто бы тело ее все звучит, так что Журдо хотелось схватить это тело и прижать, чтобы звуковые волны встряхивали его всего.
— А хотите, я ликер “Шасси” принесу? Народный самородный! — И он помчался за самогоном, сдобренным глицерином и сиропом.
Иван Сергейчук приник к гитаре и запел. Это было даже не пение, а обаятельный вой. Пока Катя режет лук, Софья сооружает бутерброды, а Вязин кромсает сало, Ивану что-то нужно делать, вот он и окутывает их песней. Мелькало: темной вуалью, допьяна, не стой на ветру. Журдо внимательно выслушал и сказал озабоченно:
— Псевдонимус-то Ахматова взяла не русский! И вообще наследила: стихи посвящала Сталину.
Тут раздался легкий скрип зубов. Вася Помпи сказал, как бы от лица всех:
— Так у Ахматовой сын в лагере сидел. А если бы ты был на ее месте?
— Никаких “если”, — мягким внятным голосом отвечал Журдо. — Каждый живет в ту эпоху, которой он достоин.
— Ах, без “если”, — заорал Вязин. — Хорошо. У тебя, Гена, сын есть?
— Пока-то нет...
— Тогда заткнись!
— Ты более достоин, чем Ахматова? — дернулся Василий. Марта взяла его за руку и стала гладить пальцы.
Баранов сразу понял, возвратясь с выпивкой, кто здесь виноват в разрушении всеобщей приятности:
— Это ты, Ген, на Ахматову батон крошил! Ну-ка, гад, глотни с нами скорее — за то, чтобы она тебя простила. — Он поставил на стол пять бутылок водки: маловато, думал он.
Все выпили со вкусными звуками, луковый салат и сало так и запрыгали в молодые рты. Журдо не отставал в бодрости от всех: жевал радостно, но зубы пару раз визгливо скрипнули.
— Слушай, у тебя проблемы, что ли, в жизни? — Помпи хотел срочно помочь человеку.
— А, не умеете вы обсуждать вопросы... глубокие... Сразу обижаете — на личность переходите, — уличил всех Журдо.
Кондеева превратилась в кивало: она кивала то ему, то всем остальным. Ваня молчал, но и его молчанию она кивнула несколько раз.
Все тут упорно захотели перейти на личность Гены Журдо и слегка отметиться на ней мужскими кулаками. Баранов больше всех рвался:
— У меня удар страшный с правой — мне папа-майор поставил удар!
Гена у всех на глазах поплыл, как запах, и исчез.
— Братцы, а когда же он усочился? — спросила Катя.
“Моя Марта никогда не скажет “братцы”!” — про себя порадовался Помпи. Он видел всю картину сразу как бы восемью глазами: и сверху, и из какого-то своего внутреннего угла (рифма: ребристая мгла). И такое тяжелое счастье плитами навалилось — не продохнуть. За что? Только жаль, что Марта время от времени заводит глаза на Баранова. И Вася сразу заговорил о декабристах и Пушкине:
— Слушайте, судари мои, а если бы они завоевали свободу и Пушкин стал бы министром культуры?
— В лагере бы он сгинул, — выдохнул Вязин и подложил свою кисть, испорченную каратеистскими набивками, под челюсть.
— Почему в лагере — они же все были друзья, как мы с вами! — забурлила Софья.
— Какая там уж дружба. — Вася согласился с Вязиным. — Диктаторы Раевский с Пестелем все время бы требовали: “Пиши не эту свою фигню... любовь, богат и славен Кочубей... а воспой-ка ты 14 декабря!” Ну, раз бы Саша ослушался, ну два...
Вечеринка, как хорошая ракета, уже прошла точку своей наибольшей выси и плавно приближалась к поверхности жизни. Баранов зарыдал, стряхивая перлы слез на грязноватые усы. Энергия стремительно уходила из него.
А вот Журдо, который провалился сквозь стену, через двадцать с лишним лет прошел через стену областной Думы и воссел там депутатом от какого-то района. Его сыну нужно было очень быстро выучить английский язык, и Гена организовал фонд поддержки молодых талантов. Городская казна дала денег, и на эту сумму Гена издал книгу стихов Кати Кондеевой “Подземный ангел”. Взамен она день и ночь занималась английским с его отпрыском. Когда она дарила Вязиным томик с обложкой из льдистого верже, они спросили: все ли еще Гена скрипит зубами.
— Даже странно, в самые лучезарные моменты жизни: на банкете...
— В постели, — добавил Помпи, бывший в гостях.
Он тут же перекинул треть книги и прочел:
ПОДРАЖАНИЕ ЦВЕТАЕВОЙ
И слово “хер” на крышке люка
Прочла семь раз без звука.
— Это сакральное “семь”, — прокомментировал Вязин.
Вдруг Помпи от лица женщины разыграл это: “Один раз я прочла — что за набор из трех букв? Снова прочла: что-то ведь знакомое. На третий раз: ба, так вот же это что! На пятый раз пришел восторг: о! Ну а на седьмом прочтении — эти волшебные судороги...”
...А Василий Помпи после той вечеринки, где Пушкин почти в концлагере сидел, брился четвертый раз в жизни. Он последние минуты был обыкновенным человеком. Дальше из него жизнь будет усердно делать героя. И с большим успехом.
Он в это утро словно рубился в битве, как его предок-легионер, безжалостно выкашивая целыми рядами упрямую щетину. Колыхалось что-то в голове про вечеринку. Но все перекрывалось хаосом впечатлений после ночи с Мартой.
О, наша юность: первая ночь любви, первый вызов в КГБ — где все это? Да там же, где у современных юных бизнесменов первая повестка в налоговую инспекцию...
Василий, конечно, каждый день видел эту железную лестницу на чердак, но не мог вообразить, что другим концом она упирается во вспышку, взрыв, миг несуществования. На крышке этого чердачного люка и было написано то самое трехбуквенное слово, вдохновившее Катю Кондееву... Когда Марта по-обезьяньи пропрыгала вверх по перекладинам, она отбросила люк, как пух от уст Эола. Это она открыла дверь в его, Василия, восторженный страх. Лестница загремела, как усилитель его дрожи. Потом когда он закрывал люк, то чуть не крякнул от надсады. А от Мартиных рук, тонких, бердслеевских, эта железная пластина вспорхнула с нездешней быстротой.
Марта уже была в середине чердака — он обнаружил ее по слабому золотому мерцанию волос среди тьмы. Он ничему не удивлялся, потому что Златовласка и должна из ниоткуда достать одеяло, которое накрыло чуть ли не полчердака. Так и не было никакой возни с одеждой, которую скрупулезно демонстрируют во французских фильмах, изредка залетающих в глухие уральские гнездовья. Какие-то лучистые взмахи... Баранов опять где-то гнусовато засмеялся внизу... Василий трепыхался среди вспышки, испепеляясь и сно