ва возникая, и не понимал... в перерывах, когда он приблизительно оформлялся в этом мире, находил руки-ноги и голову возвращал, закатившуюся в угол чердака, он успевал несколько раз сделать предложение Марте, но не успевал услышать согласие, и его снова разбрасывало по всему миру.
Бодрыми излишками плоти обросшая кастелянша шла по общежитской лестнице с пустым бачком. Она подрабатывала уборщицей. Во взгляде на Марту и Помпи, спускающихся с чердака, было: “Да, я бы с вами поменялась”. Вслух она сказала: “А я сижу с внуками, и никакой любви”.
...Василий закончил бриться. В это время Брусникин открыл глаза, похожие на лакированные бусы:
— А твои рифмы! “Матчи—мальчики”... инфляция поэзии! Это же чистый Андрей Андреич. — И Брусникин ушел в умывалку.
Тут прибежала секретарша филфака Полина Матвеевна:
— Вася, зачем ты язык-то не подвязываешь!
Она вздохнула. И это была не подделка под кротость, называемая у нас подвидностью, а самый настоящий эталон.
— Иди теперь в первый отдел. Тебя вызывают. Понимаешь? Никого не упоминай, ни единой фамилии. Они тебя будут пугать, а ты не бойся. Сейчас не сажают. А сажают, так не расстреливают.
Вася почувствовал страшно колыхающуюся в теле ртуть: он двинул рукой по направлению к пиджаку, и жидкая тяжесть толкнулась в руку.
— Чем ночь темней, тем ярче звезды, — частила Полина Матвеевна. — Серафима Макаровна всем помощница, маковка наша! И тебя, конечно, не даст в обиду.
Вася думал: хоть бы Брусникин пришел и начал говорить какую-то ерунду. Секретарша Полина Матвеевна ушла перерабатывать тонны канцелярской целлюлозы. А Василий все удивлялся, что он становится большим героем, чем хотелось бы.
Когда он шел по лестнице, снова встретил кастеляншу, которая “сижу с внуками, и никакой любви”. Она посмотрела на Василия: “Что это с тобой? Уже на девок не тянет?” Тут он начал вспоминать, что же такое намолол за полгода учебы, что уже и не понять, к чему там они в первую очередь прицепятся. Ну, например, на семинаре разбирали поэтические ритмы. Помпи, конечно, вылез с Бродским:
— Его вибрации уникальны. — И нижняя губа Васи охотилась за нижней.
А все вокруг дремали в привычном зимнем авитаминозе и едва ли что-то слышали, поэтому доцент Ц. пропустил мимо ушей обжигающую страшную фамилию и погнал учебный процесс к звонку. “Надеюсь, не к последнему звонку...”
— Так вот, о Бродском, — рубанул Помпи, входя в первый отдел. — Вы думаете, что он — тунеядец, а его стихи уже растворились в мировой ноосфере! — После чего Вася соизволил закрыть за собой железную дверь.
— Ну-ну, что дальше, еще хотите сказать что-то? — поощряли его ошалевшие сотрудники, переглядываясь: “Почаще бы нам встречались такие дураки!”
Вася перехватил эти взгляды, ужаснулся, упал в пропасть без дна и вспомнил совет секретарши Полины Матвеевны: “Язык подвяжи”. Они про мою любовь к Бродскому и не слыхали, видимо...
Тут сотрудник первого отдела откинул деревянную перемычку в барьере. Все они стали Васю усаживать, предлагали закурить, сами начали наперебой цитировать: “Мы боимся смерти, посмертной казни... тра-та-та при жизни предмет боязни. Пустота и вернее, и хуже чего-то...” Вася этих... э... вибраций... никогда не слыхал, может, у них спецотделы есть: под Бродского, под Галича пишут?
Как объяснить новым поколениям, что такое первый отдел? Можно его сравнить с каким-нибудь обычаем: усаживанием время от времени голой задницей в крапиву. Впрочем, крапива лучше первого отдела. Она стрекает всех, кто в нее вломился по глупости. А первый отдел — ему нужно отборное людское сырье. И вот Вася наш сидит в крапиве, то есть в первом отделе. И твердо решил молчать. Но тут же разболтался, хотя рвение работников в те годы было уже формальным. Власть уже дремала, постарела, вяло жевала, сил проглотить не было, и она выплевывала жертву, полуживую, не в силах переварить. Авось сойдет и так за назидание. Вот это все он им и высказал. Ну, они даже развеселились. “Мы это запишем, учтем...”
Когда Вася это Вязину пересказывал, друг кивал: да, человек — существо мифологическое, ты давай, опрокинь стакан-то; человека не заставишь зверствовать, суля одно лишь благополучие материальное, миф нужен, идея светлая для зверств, а она повыветрилась за десятилетия, слава Богу, да?
Кстати, Вязина тоже вызвали потом в “исповедальню”.
— ...помочь вашему товарищу, Помпи... Вы не думайте, мы желаем ему добра! А про вас и говорить нечего, — частил кэгэбэшник. — Вы же без пяти минут кандидат.
Вязин смотрел на дверь в другую комнату: все, как в языческом храме, есть место особое, выделенное, тайная тайных. Статью бы написать! “Этнографический взгляд на структуру тайной полиции”.
— ...не надо ломать свою жизнь! Подумайте о жене. А ведь если мы ее вызовем, беременную, то может отразиться волнение.
Один из гэбистов стряхнул с рук прилипшие папки, и из глубины спины вынырнул, покачиваясь, острый горбик. Этим он просигналил: пожалейте меня, напишите для моего начальства. И с мольбой протянул Вязину несколько листков. Влад написал: “Помпи никогда не вел со мной антисоветских разговоров”.
— А теперь подпишите... о неразглашении.
Он подписал, пошел домой и тщательно все рассказал жене, начав так: “Я шел в первый отдел с противной физиономией во всем теле...” Потом он разыскал Васю Помпи и ему все изложил, включая жалобный горбик. Вечером ворвался жаждущий Баранов и с восторгом выслушал всю историю. Затем, разумеется, Алексей Баранов ходил по общежитию и рассказывал про первый отдел, воспев и Васю Помпи, и Вязина, и себя — за мужество дружить с такими людьми. Его примерно в каждой пятой комнате поили. Его эпос брызгал искрами все новых событий: в первом отделе одновременно находится подпольный бордель, в горбике у сотрудника — рация, а на подоконнике в ящичке выращивается “план”. Забористый такой сорт, им поощряют самых лучших сексотов. Однажды хохочущего Баранова оборвал мужественный биолог-третьекурсник:
— Лан, лан (ладно). Комендант сказал: был в ректорате — там слышал, что твоего Васю будут исключать... А мне понравилась его слайд-поэма “Под покровом нетленным”.
...когда в прорехи бытия
отхлынет вдохновенье,
то на мгновенье
и стулья, и столы, и чашки, и стаканы
лежат пред нами бездыханны.
— Да, какие слайды! Наклоненные стаканы, голые бородачи... — Баранов вспомнил, что в тот момент, когда он смотрел на простыню с мерцающими черно-белыми пятнами, сладкий восторг проникал в каждый волос.
* * *
...Зимнее небо, потягиваясь суставами туч, разминалось для короткого зимнего дня. Ректор Пикчурин посмотрел в окно, на календарь. Сейчас придет Серафима Макаровна, декан филфака. Насчет Помпи. Первый отдел полутребует исключения. Давит, но не сильно. Помпи — что-то итальянское... Зевс, обернувшись орлом, похитил красавца Ганимеда. Молодец!
В это время Серафима Макаровна, маршируя, говорила Василию:
— Вы только молчите, молчите!.. Понятно? Наша задача — дожить до следующей оттепели, когда ледник снова отступит.
Серафима в самом деле верила, что из поколения Помпи выйдет новый Хрущев. И она хотела обеспечить хорошее образование таким вот — смельчакам-дуракам...
Три девы в углу коридора ковырялись в сборнике упражнений:
— Это второстепенный член, второстепенный.
— Не говорите так: ОН ОБИДИТСЯ, — тихонько шепнул Помпи и обменялся вспышками глаз с ними; вспомнил про Марту, спохватился, но было уже поздно.
Его взяли в прицел и вели до самого выхода из общежития.
Перед ректоратом Серафима еще раз оглядела Васю: да, вид квелый, но сойдет за покаянный. Обитатель кабинета всплыл легким пузырем навстречу им:
— Серафима Макаровна, как вы умудряетесь героически молодеть — при такой работе?
При этом он смотрел на Помпи. Ректор был бескорыстным ценителем мужской красоты, то есть робким. Решил с первой секунды: помогу. “Но полчаса отведем на воспитание”.
Вася почувствовал: это огромное подобие розового младенца странновато. Он мимоходом слышал, что ректор — гомик, но только сейчас понял, как это на самом деле выглядит. Когда ректор Пикчурин теплым маслом взгляда омыл его всего, желудок Васи слегка приподнял диафрагму. Впрочем, его больше волновало, останется ли он в универе. Серафима размеренно вдалбливала в лысеющую ректорскую голову:
— Вступительное сочинение. В стихах. Без единой ошибки. Уникальный случай...
Помпи тут открыл рот, но Серафима мгновенно стиснула (больно!) его локоть, чтоб молчал. Блин, пальцы-то у нее, как прутья, а Вася уже ослабел слегка за эту неделю (днем первый отдел, а ночью — с Мартой на чердаке).
— Нетерпеливые юноши, — вскрикнул Пикчурин легонько. — От службы в армии студентов освободили... я в вашем возрасте еще серпом внаклон жал!
“Жал-то ты жал, конечно, чье-нибудь колено”, — развеселился про себя Вася.
— Александр Иванович, спасибо за помощь, я вам отслужу, — полыми словами отстучала Серафима и взглянула на Помпи в поисках помощи, оживления: теперь уже ему можно было говорить.
— Когда я получу Нобелевскую премию — половину отдам университету на ремонт, — поклялся Василий.
Через час он что-то браво говорил Вязиным о своей стойкости.
— В школе мы собирались. В Клубе голубых сигар. Обещали друг другу: закваску правды нести. В народ! — Пузырьки восторга гуляли у Васи по телу, и он даже подумал: “С такой силой я это говорю... такой клуб на самом деле должен где-то существовать! Откуда-то ведь полезли подробности: махорку смачивали одеколоном, чтобы благороднее курилась”.
А Вязины видели: новое что-то появилось в движениях Васи. Спину он старался к стене припереть. А когда бродили по коридору, Помпи застревал на неуловимый миг в углах. Софья думала: словно он боится, что кто-то прыгнет на него сзади. Мир будто для него делился на два: спереди подобрее, а сзади почернее. “Как часто он оборачивается”, — думал Вязин. “Почему он часто оборачивается, — думала Марта, — как будто что-то услышал или унюхал”.