— Вот что! Чтобы заработать деньги на кооператив, я сейчас завербуюсь...
— Куда? — со злобой спросила Софья.
— На рыбные промыслы Дальнего Востока.
— А для чего ты женился на мне? Лучше б тогда я за Баранова...
— Так я буду деньги присылать.
— Деньги вместо мужа — держите меня! — закричала Софья. — А Серафима что подумает? Зачем ты к ней в аспирантуру-то поступил?
— Уже пять минут первого, это была первоапрельская шутка. — Влад показал часы.
Но Софью уже не обмануть: износились, истончились под ней те небеса, на которые она поднялась в браке. И она полетела, оглашая округу характеристиками мужа. Одновременно она шла походкой Серафимы Макаровны, как будто все время в гору.
Вася Помпи вдруг решил, что ощущает всю поверхность города, как свою кожу. А впереди, за Слудской площадью, стылое тело Камы.
Отвернув носы, все быстро прошли мимо заброшенной Феодосьевской церкви, которая отчаянно жаловалась, что ее красоты превращены в дракона с тремя головами (так без крестов выглядели маковки). Почему же ее до конца не порушили, думал Вася, это было бы гуманнее, чем стоять обгаженному храму посреди города и быть приютом бичей. Может, здесь что-то специально-воспитательное задумано? Вот, поход в первый отдел как-то продрал мозги освежающим сквозняком, и теперь многое стало заметнее, некоторые слепые пятна во взгляде отпали.
Брусникин оглянулся: где же его Лида. А она, крупно выгребая ногами, так же как и Софья, шла с другой стороны с Пашей Суровцевым.
В 1998 году Паша Суровцев, уже автор нескольких книг о гонимых после революции пермских иереях, приехал в Белогорский монастырь на чтения “Женщина в православии”. В этот день, крупно и истово шагая, к монастырю приближался крестный ход. И была у всех такая походка, как будто бы шло триста Серафим!
* * *
Все ушли, а разговор остался.
“Этот Баранов со своим талантом уже задолбал нас. Мы не будем терпеть, что он самых красивых под себя подгребает”. — “Ха-ха-ха, да он пропил все, давно импотент, физический и творческий”.
Алексей думал: ничего себе — стена-то пропускает звуки! Не замечал до сих пор. Ну, послушаем, интересно о себе со стороны узнать. Только вот что-то сердце трепещет, а пот прямо заливает глаза, выедая. Чифирку бы сейчас! Да и броситься к картону и пещрить его, пещрить карандашами, доказать им сейчас, этим соседям, что я не кончился! А они, соседи, вдруг резко изменили разговор: “Это из-за него, Баранова, меня в КГБ вызывали”.
— Кабачковой икрой хорошо бензобак заправить сейчас!
— Пора бы его, падлу, выбросить в окошко.
Баранов даже не находит слов! Какие!.. Ведь они же спокойные там жили всегда, историки. А оказывается, эти... сейчас я их разнесу! Он кинулся, а комната соседей встретила его прямодушной пустотой. Дверь была не заперта на ключ и отлетела от легкого толчка. Может, вышли курить? Или сбежали, струсили? Вот как быстро они выбежали!..
На кухню! Баранов решил: соседи там. Курят. Лишь бы отогнать от себя догадку, что голоса раздавались в голове. Это хуже всего! Пусть лучше на самом деле все вокруг говорят, какой он гадкий пьяница... Но на кухне были только кастрюли. Алексей открыл кран, чтобы пот смыть, а вода мучительно потянулась через тесное медное горло, забормотала:
— Не лей меня! Не лей мня!
Надо коменданту сказать: пусть починит, если воде тесно, больно, может быть. Мало ли что она там говорит не лить, вода-то нужна всем! Пусть починят водопровод... трубки эти.
— Вагиф, — требовательно начал Баранов, — сделай что-нибудь. — Он взмахнул руками дугообразно, чуть не задев за кавказский нос Вагифа. — Вода из крана что-то все жалуется, прямо так натурально сказала мне: “Не лей меня — больно”. И еще про то, как в плен взяли из речки!
Вагиф ужаснулся, но — конечно — виду не подал никакого! Сейчас же бежать к ректору с докладной, а то подумают, что наркотики через меня из Азербайджана идут.
— Разбэромся, — твердым голосом вождя, берясь за ручку, сказал комендант. — Иди, везде разберусь. Ляж аддыхны.
Но это была не травка. Вагиф ошибся. Это было то, что ласково называют “белкой”, чтобы как-то приручить ужасное сочетание слов “белая горячка”. А приручить, чтобы не изменять себя, ни-ни. Много есть таких попыток. Вместо “алкоголик” говорим “алконавт” в надежде, что сразу возникает романтическое “космонавт”. “Белая горячка” — это не болезнь, не окисление мозга, а белка, отдельное существо. Разумное. Оно не дает бросить пить. Поэтому оно и появляется, когда человек хочет выйти из запоя и не пьет день-другой. Баранов был месяцами в легком поддатии, а тут два дня делал газету в квартире Серафимы и не брал в рот ничего. И вот существо, которому было поручено взять в разработку Баранова, сияло своим витым панцирем, нависая над ним со всех сторон. Оно выпускало щупальца бредов. Главной задачей белки было — испугать. Тогда от страха человек бежит и выпивает. И голоса страшные уходят... Некоторые видят белую горячку в виде чего-то зелено-мохнатого с рогами, с копытами, с хвостом. Но это не она сама, не белка. Это ее рабочий орган!
— Где он, давай-ка его найдем! У тебя все припасено? — И раздалось металлическое звяканье. — Ну, закрой чемодан, пошли. Захвати сверло.
Баранова озарило: надо выпить! И все это исчезнет. Он представил, как те, что подбираются к нему, звеня чемоданом, исчезают на полушаге.
— Опрокину милую стопочку и поцелую ее в жопочку.
Но выпить не было, денег тоже — под рукой одни сигареты. Он закурил. И тут через него прошла конвульсия, стянула колени к животу. Он едва добежал до раковины в умывальной комнате. Ну, думает, теперь уж все равно: нужно разбиться, но достать. Достать. Что делать? Придется портрет Софьи толкнуть. Потом выкуплю его, посулил он себе и даже на миг поверил в это. Получив от Вязиных пять рублей, Баранов понесся в магазин, не обращая внимания на весну, которая хотела изо всех сил ему понравиться (уж он-то мог ее написать, перенести мокрыми карандашами на картон). Что-то купил душистое, крепкое, выпил глоток за углом, привычно хоронясь. Дальше не шло. Подумал: ничего. Сейчас соберусь с волей, все преодолеем... Судорога! Бросает его чуть не под трамвай! Вагоновожатый бешено зазвонил, этот звон превратился в пот, в котором он начал липко бултыхаться.
Баранов чувствовал, что ноги — температуры самого тротуара (ледяного). Но руки еще держали бутылку, неподъемную. Она выворачивала все суставы. Он губами уже не мог шевелить, но мыслями еще что-то выражал: “Донесу цистерну эту... самое главное”. И, тяжко кренясь на одно крыло, по лестнице протянулся до Вязиных.
Софья сидит со словарем. Софья ищет градусник. Во все стороны летят порошки, таблетки. Надо схватить Вязина за руку, а то можно умереть.
— Вязин, Вязин, не уходи!
Все сложилось отлично, воспаление легких пришло, точно по намеченному свыше расписанию, не опоздало, молодец. И сущность “белки”, изгнанная голодом из Баранова, приготовилась нехотя улететь, предвкушая еще большую добычу впереди.
Софья смотрела на свой токсикоз как на технические неполадки в себе. Она с равнодушным терпением ждала, когда муж соберется вытащить ее на шампанский весенний воздух. Шел второй день легочного воспаления у Баранова, и температура уже не давала брызжущего во все стороны пота. Антибиотики особенно не понравились этому существу в мерцающем панцире — см. выше.
— Вязин, Вязин, Влад, ты куда? — К Баранову вернулся страх, что сейчас снова заговорят за стенкой. — Не уходи! Я умираю.
— Конвульсий не вижу.
— О, как ты гнусен и груб!
Софья закричала о воздухе, уже не в силах терпеть. Баранов, с другой стороны, в слезах:
— Влад, я тебе расскажу, признаюсь, как я сделал женщинами всех крошек: Марту, Катю, всех. Но Софью я даже не... Будь спокоен, подойди!
Вязин загрохотал могуче:
— Ко мне, носки мои родные, вы не оставите меня, и ваши песни боевые...
— Меня волнуют, как коня, — заключил Баранов, кисло наблюдая, как Вязин обувается.
— Конечно, есть такая профессия — Баранов, — начала Софья и не закончила, как часто делают женщины.
Баранов занудил, потея вновь: “В тебе, Софья, шевелится будущий Вязин... а я ждал от тебя свершений, где эта трепетная женщина, что с тобой сталось! Ты променяла меня на этого дуболома!”
Некоторые слова тогда были так переиспользованы, что к ним можно было мысленно подставить добавку картонный. Картонно-трепетная Софья. Каких картонных свершений он от нее ждал? Слово “свершения” вообще было таким пыльным, что из каждой его поры вырывались миллионы мертвых семян. Вязин чувствовал, что слово живое, что у слова внутри есть узелки и трубочки, по которым циркулируют силы, что каждое слово — сложноустроенное существо. Сказал слово — породил существо, состоящее из летучих трепыханий, а каждое трепыхание силу несет. Да слово — это чуть ли не разумное существо, каждое! В нем есть проблески сознания. Но когда его перенапрягаешь, слово, оно начинает болеть и потом летать в виде теней звуковых...
Вязины ушли, а их раздражение продолжало тут ходить. Вдруг (читатель, проснись!) начали выступать шепоты из пустоты: Вязины сейчас едут — в Америку — ты им надоел. А в густом киселе застоя никакой поездки в Америку не могло быть. И одним боком себя Баранов понимал, что снова слышит бред. Его виноцветные глаза остекленели от страха. Он опять лежал, как отключенный механизм, только вздымались дыханием желтоватые усики. Никто. Никогда. Не придет. Но... Серафима наша как говорила на лекции по Пушкину: “СНАЧАЛА в душе настало пробужденье, а ПОТОМ уже явилась ты!” С себя нужно начать, с насильственным юмором подумал Баранов. Он взял сигарету и хотел закурить, но руки так дрожали, что спичка вся сгорела, а до сигареты не добралась. И сгоревшая спичка, в виде чуть ли не Богоматери с иконы “Деисусный чин”, упала на тумбочку. И тут внутри такой вопль раздался, без всяких шуточек — Баранов воззвал: “Не допусти этих страшных голосов снова!” Руки его сами зашевелились, сами взяли ножницы, раскрыли их крестообразно, и вот “белка”, то бишь белая горячка, вылетела из него вон и умчалась вон.