— Прощай, моя козочка!
Многочисленные воскресные прохожие думали: какое трогательное прощание. А Помпи от Стерховской звонил Вязиным и говорил мусорно в трубку:
— Послушай, старик... я раньше презирал так называемую народную мудрость, с ней ты вечно ко мне лез, отравлял! А сегодня понял: она есть, точно! Мудрость! Я же думал, что это ничто, а это НЕЧТО!!! Помнишь, в анекдоте, эта же народная там... Раввин советует взять старому сапожнику козочку, потом выгнать, и тот задышал счастливо: “Хорошо-то как, ребе!”
Вязин-то помалкивал на той стороне связи, и только по потрескиванию в трубке Вася знал, что Влад слушает.
— Марта мне уже перед тобой звонила, — наконец заговорил он. — Она не нашла там твоего мужественного придатка. Он с тобой? Ты где сейчас, откуда звонишь... Ну, привет Дустику!
— Слушай, я же на содержании у женщины не потому, что я сладострастный червь, сволочь... мне КГБ не дает нигде задержаться, ни на какой работе (он говорил “ке-ге-бе”).
Вязин подумал: козлиный прононс у Помпи в слове “ке-ге-бе”, такой козлиный, словно это слово трехбуквенное придумал большой ночной козел, руководящий шабашами.
— Ну, Вязин, тут в дверь звонят, я пойду открою, Дустик сейчас в ванной, привет твой, Влад, я ей просуну...
— На кончике отростка, да? — Вязин глумливо уточнил.
...Вася открыл дверь.
— Доброслава Александровна дома? — Это был человек, желающий быть безликим и сразу стереть после себя все пятна воспоминаний, но тут произошло столкновение с Васиным желанием сунуть свой римский нос внутрь любой души, и в результате мы знаем, что кратковременный посетитель этих страниц был подпольный цеховик, спасенный от тюрьмы мамой Дустика (адвокатом).
— Вот шоколадку передайте Доброславе Александровне. — То, что Вася был в халате, внушило ему самые уютные мысли, и он по-родственному, с намеком на тепло, кивнул шершавым лицом.
Вася почувствовал, что безумно хочет кусок сладкого. Он, дрожа, начал разворачивать нежно и слабо динькающую фольгу, думая с удивлением: запах какой-то несъедобный. И вдруг в глаза ударило: слабого грибного цвета — сторублевки! Слюнные железы, которые уже готовы были пуститься в работу, испуганно заверещали за ушами, страшно тормозя. Он бросил фальшивку, “шоколадку” со сторублевками — одна к одной, — не подумав, что делает. И тут вошла Дустик, голая. Она протяжно, всесторонне блестя своей смуглой кожей, перелилась к плотной хрустящей пачке. У нее было грибосборное выражение лица. Но Помпи было куда отвернуться: в окно видна Кама. От внезапного броска взгляда все дома разбежались и легли по сторонам, а река встала вьющейся загородкой, но плотной такой. Когда он повернулся к Дустику, уже не было заметно никаких признаков денег.
— Надолго ты? — спросила Дустик. — Ко мне...
— Ну, лет на десять, а потом сядем и обсудим.
Дустик спокойно потекла головой вниз:
— Правильно, Марта пожила с гением, хватит, уступи...
— Доброслава Александровна когда придет? Кстати, бери ручку — пиши: отчества есть только у восточных славян! Значит, до сих пор еще — как бы сказать — память человека без границ плавно переходит в память рода. Странно... рудимент. Прогресс — это состояние духа, а не количество игрушек, облегчающих жизнь. Значит, мы не можем говорить об отсталости... По вертикали — слияние с предками, по горизонтали — страсть к беседам...
Невинные вещи сгрудились, они стояли, лежали, висели, тяжело стеная от ненужного соперничества, которого они сами не хотели. Серебряный восьмисвечник, видимо, давно унесенный каким-то комиссаром из разграбленной синагоги, недоумевал рядом с иконой Николая Угодника, а коврик с первой сурой из Корана был наполовину закрыт индийскими сандаловыми слониками. Трехкомнатная квартира была как бы вообще бескомнатной из-за толп и стай вещей, которые, казалось, уже вот-вот начнут висеть посреди единственно пустого пространства жилой кубатуры. Узорный кумган дагестанский... и Вася стоял на равных с ним, только узоры его были внутри. Бесшумно вошедшая Доброслава Александровна стояла и смотрела на Васю, как на очередную игрушку своей дочери. Не самую лучшую. “Не слишком он дорого мне обойдется”, — твердо решила она и дружески сказала:
— Ну, ребята, разгружайте сумку — будем ужинать.
Первые полтора года Дустик играла в то, что она записывает: хватала первый попавшийся продолговатый предмет и делала вид, что записывает мудрейшие высказывания Васи. Чтобы проявить смех ситуации, она сразу становилась маленькой, суетливой, каким-то жалким секретарским придатком. А потом снова вплывала в свое медовое бесконечное струение, и Вася был доволен почти до счастья.
А когда Вася в первый раз засобирался (это выглядело почти невинно: “Хватит, пожила с гением — дай другим!”), Дустик схватила настоящую ручку и эти слова записала. И дальше, не разгибаясь, несколько лет записывала за ним. Все же он был недоволен:
— Ты не производишь первичную селекцию. Скоро ты будешь урчание в животе моем записывать. — И колыхал всеми своими красивостями: экономно редеющими волосами и лицом с опрятно кристаллизующимися морщинами.
От Дустика он ушел к Лучику, у которой в паспорте стояло имя Любовь. Это случилось уже во время перестройки: тогда Вася издал свой первый сборник стихов и воссиял на весь регион, лучась на противоположные скаты Уральской гряды. В белых джинсах и белой рубашке, в моднющем пальто колоколом с одной пуговицей величиной с блюдце и со смуглотой лица, дающего отблески — теплые, чайные! — на белую одежду... он закидывал друзей, бывших жен, сына, жадно растущего ему навстречу, мелкими, но очень дорогими подарками: кольцами, часами, икрой. Это с его стороны был фонтан, а на каждого проливалось по дорогой капле, и поэтому не было впечатления пошлости.
Он открыл клуб поэзии “Орфей”, организовал фонд имени Смышляева, театр моды “Ганимед”, клуб любителей кино “Скамейка”, кооперативное издательство “Орфей тож”, мифологический театр, так и называемый “Мифотеатр”, издавал ежеквартальник “Урановый век”.
Пил он реже, но больше и страшнее. В это время в Перми у Помпи появился соперник: Автомедонтов. Сквозь него мерцало что-то дымно-светлое. Казалось: внешняя сдержанность обуздывает могучую натуру. Это впечатление подкреплялось сине-черной шершавой огромной бородой, самой мудрой частью его облика. Потолкавшись два года в Москве на каких-то литературоцентричных курсах, он привез бумагу с грифом Министерства культуры и с настоятельной просьбой выделить средства на театр-студию и еще на какое-то тоже издательство и даже галерею. Ходили слухи, и все их с удовольствием повторяли, что в столице Автомедонтов подвлюбился в зама министра, но вы не вздумайте подозревать нетрадиционную ориентацию: он подсыпал с женщиной, увядшей в своих надеждах и временно ожившей, когда мудрая борода склонилась над ее жизнью.
И бумага с грифом принесла Автомедонтову много средств от администрации города и области, все газеты напечатали интервью с новоявленным культуртрегером... Не появилось никаких студий, галерей или издательств. Недаром предки предупреждали, что буйное покрытие волосами имеет волшебность, так вот, Автомедонтов волшебным образом втянул все эти деньги в себя так, как будто бы они к нему никогда не поступали.
Помпи был приятно возбужден, когда появился Автомедонтов: конкуренты украшают жизнь — но он и не расстроился, когда Автомедонтов исчез, потому что не заметил этого (был в белой горячке).
Вообще Вася был последним, кто в нашей компании переболел ею. Однажды он увидел огненные полотнища за окном. Они были скомканы в виде голов. Эти три головы сначала подошли к нему яркой текучей поверхностью, а потом по рассеянности развернулись тылом и сзади оказались пустые, как гипсовые отливки. Они не могли к нему пройти сквозь крестообразные переплеты и с той стороны спрашивали: “Ты нашел нам игрушку?” Вася боялся, что в эти минуты Лучик повернется к нему спиной — а внутри она тоже выеденная! Лучик оказалась сзади целой, но это нисколько его не успокоило — ведь любой мог оказаться с той стороны пустым. Это ожидание было нестерпимее всего. Тело Васино, ничего не понимая, реагировало на опасность, добросовестно потея, чтобы охлаждать кожу...
Эти пустотелые головы все-таки пустотелый-то ум имели: они оставили свои попытки проникнуть через окно и решили сочиться через стены. Они были какие-то деловитые, и от этого становилось еще невыносимее внутри, эти вспыхивающие головы, с канцелярскими гримасами. Словно они пытались пробиться к Васе, чтобы перелистать его, как картонную папку. И от этого перелистывания ему бы не поздоровилось. Одна, главная, голова распласталась по стене и образовала фреску, нарисованную как бы светящимися мелками. Ну, так мне и надо! А одна подчиненная голова хриплым голосом обвиняла: “Марту ты ударил тогда, помнишь, нет?! А сыну-то ни копейки не давал, пока с Дустиком жил!” — “Но я, я позавчера купил ему дубленку!” — заорал Вася.
Власти только-только дали ему двухкомнатную квартиру, он еще не знал соседей... Длинный бесконечный железный стрекот начал раздирать воздух во всех направлениях. Вася подошел к двери и распахнул. А сосед, в пижаме, оплывший слегка, видимо, только начинающий свой путь к “мультикам” алкогольной зависимости, спросил:
— У вас что тут — расчлененка? Кто кричал?.. Ну, пойдем и примем на грудь. Николай. Я тут вагон сахара обмываю. — И уже совсем понимая, сочувственно: — Пошли, полечимся!
В ту же секунду Вася понял: он не будет никогда уже больше пить... что он организует группу анонимных алкоголиков, где всех вылечит (желающих и не желающих). А за окном два последних трансцендентных жителя, подергивая обрубками шей, сделали последнюю попытку вломиться к Васе, но гримасы размазались, и их развеял ветер.
* * *
Все началось со щелчка диктофона. Московская гостья, поуютнее устраиваясь, расцвела детским счастьем: “Сижу в хорошей пермской компании, а этот предмет японский за меня сам всю работу делает”. Но Екатерина Лях тут вся взорвалась: