— Что можно записывать — какие вечные истины у Помпи! Вася, — обратилась Екатерина, — я вижу, вы сегодня не пьете, в чем дело?
— Я теперь никогда не пью и вам не советую. — На лице Васи двигались тени нежности ко всем, сожаления, ожесточенности.
Уже третий час ширилась вечеринка в доме Вязиных. Она уперлась в стены, пол и потолок, а потом беззаботно стала шумами по всему дому разливаться.
— Ну, а вспомните брак в Кане, где Сын Божий превратил воду в вино... если бы он был сторонник Горбачева, то превратил вино бы в воду! — Вязин собрал компанию, чтобы московская гостья, зам редактора журнала “Мета”, пообщалась с пермской мыслительностью, да и назрела уже гроза веселья, которая должна была разрядиться через людскую густоту. (Были все свои, включая университетских Расима и неизбежного во всех компаниях Брусникина, а также Екатерина Лях, с которой Софья дружила редким пунктиром — через полгода. Кроме того, Помпи пришел с заметно покрупневшим во все стороны братом Петей, который заглянул в Пермь на своем отпускном пути до Карловых Вар.)
— Помню, — Екатерина сделала взмах рукой, будто извлекла высшую ноту из арфы, — лежали вы, Помпи, посреди теплой лужи в парке Горького и читали свои стихи. Вы были так человечны тогда. Ивы, как райские видения, тихо струились над поэтом. А сейчас! Какой у вас монолитный голос. — Она трубно пыталась воспроизвести Васю, взревев: — Я НЕ ПЬЮ, и ВЫ НЕ ПЕЙТЕ! Нет, в луже вы были гораздо милее.
От нее повеяло победой: Екатерина кинула окрестный взгляд, призывая всех потихоньку потягивать из бокалов и слушать ее дальше. Тут Помпи сказал:
— Мадам, вы сейчас в климаксе, поэтому в кризисе. — На слове “сейчас” его голос дрогнул, давая надежду, что потом вся эта спесь у нее пройдет (и она присоединится к непьющей партии Василия Помпи).
Ну, столкнулись два меча: лязг, искры и молнии! Они с мучительным удовольствием отдались полуспору, полувойне. По-гречески, кстати, полемос — это и война, и дискуссия.
— Да надо распять братца на диване да влить в него двести граммов спирта “Рояль”, — с густым смехом предложил Петр — работа начальником частной охраны склоняла его всегда к простым и резким решениям.
Влад Вязин пошел на кухню и прополоскал мозги раскинувшимся на полмира закатом. Природа, как домашнее животное, словно говорила: смотри, как я хороша. Природе был нужен Вязин-человек, и Влад начал стыдливо чиститься от бурьяна, проросшего в нем от мутных перепалок. Вязин вернулся, когда Софья кудахтала:
— Нет, нет, ничего не надо вливать. — Она то приседала низко к земле, то с хлопаньем взлетала к люстре. Вязину тут же захотелось закогтить Василия и Екатерину и слегка полетать, а потом усесться на утесе шкафа и...
А Маринка Кондеева звонко и умиротворяюще пела:
— Не надо обижаться на Помпи! Это поэт, это творец, завтра же все будет выложено в стихах! Он просто все сейчас проговаривает сырой прозой.
Брусникин грустно бормотал:
— Выпил я “Роялю”, и стал я роялист.
Тут солнце заходящее вмешалось, как заботливый врач, и немного удалило излишки спирта испарением, а то уже компания начала створаживаться. Московская гостья сидела, оказывается, с рюкзачком за плечами и мигала аристократически-бесцветными веками.
— Ну и жара, — сказала Екатерина низким голосом, трогающим мужиков за гениталии.
— За такой жарой люди ездят на юг, большие деньги платят, — пискнула Лучик. — А здесь задаром берите!
— Люди не ценят, что даром дается, — не утерпел Расим.
— О русский мятущийся человек, это его качество привело к расцвету русской литературы, за которую давно пора выпить!
Вязин не успел опрокинуть рюмку, как Помпи выдал встречную истину:
— Россию пропили! Оглянитесь вокруг, посмотрите на эти тела — павших от алкоголя!
И как будто все вокруг стало прозрачным, и все увидели: по покатой поверхности России тут и там лежат проспиртованные тела, иные еще слабо шевелятся, пытаясь выразить особенность русской души.
— Но с радости-то можно выпивать? — поддержала мужа Софья. — Радость реже, чем горе, поэтому с радости не сопьешься.
Помпи построил наступление так: ах, радость, дионисийство безразмерное, а вы знаете, Дионис — какой дух? С рогами! Чем заканчиваются вакханалии? Разрыванием живых существ!
— Все-таки в луже вы, Василий, смотрелись репрезентативнее, — протрубила Екатерина. — Да и врачи советуют для здоровья... принимать по сто граммов.
— Я же советую: вот рука... если она потянулась к рюмке, то бери топор и отрубай ее!
У Екатерины выпала рюмка из испуганных пальцев и тихо начала кувыркаться, на ходу из нее начали выползать бугорчатые прозрачные щупальца спирта.
Брусникин взял ножницы с телевизионного столика и стал смотреть на московскую гостью сквозь кольца: “Можно вас полорнировать, мадмуазель?”
— Да, у вас тут, в глубинке, просто шекспировские страсти, — сказала столичная дива, вставляя новую кассету в “Филипс”. — Так что вы, Влад, говорили про двадцать первый век в Америке? Будет индейское Возрождение?
— Будет! Из “Деяний и хроник” ХХI века: “И встретился Питер Честной Реактор с магнатом биоинженерии Альбертом Могучий Чип”...
Влад мягко ходил по комнате, а руками выгребал, как опытный пловец в тяжелых водах идей:
— Это будет вариант восстания масс, все пойдет по накатанному уже в ХХ веке сценарию отказа от культуры — в пользу энергичного примитива...
...Шли по Компросу, между стаями лип, и один комар нападал на Васю то справа, то слева.
— Кого-то он напоминает мне, — медленно сказала Лучик, как бы увесисто отдыхая на каждом слове.
— Да, в самом деле! Что-то я сегодня вечером всех жалил, — быстренько покаялся Помпи, чтобы освободить время для полезных слов и поступков. — Язык до полу...
— Да какое там до полу! Как у трехрогого африканского хамелеона, который может выбросить язык в два раза длиннее себя!
Возле магазина “Хлеб—Кофе—Торты” лежал пьяный, а рядом сидела собака со смесью пород в своем теле. Если бы у нее были плечи, она бы ими пожимала: “Чего он упал? Странно”. Помпи вырвал из записной книжки листок и написал: “Если ты проснешься, друг, не испытывай испуг! Лоб от пота промокни и скорее позвони”. И оставил номер телефона общества анонимных алкоголиков. Не успели ступить несколько шагов, как из-под арки вывернулся какой-то маленький, измученный, а на нем со всех сторон обвисает туловище друга, почти закрывая его. Они падают, поднимаются, но сантиметр по сантиметру двигаются в каком-то ломаном направлении.
— Почему вот всегда маленький пьяница несет рослого? Никогда я не видел, чтобы наоборот.
А Лучик с ее наклонностью к дедукции сообразила:
— Рослый быстро уносит своего мелкого друга домой, а вот такие сцены надолго затягиваются.
Помпи дал бы этим двоим телефон общества анонимных алкоголиков, но маленький носильщик был абсолютно неконтактен.
Помпи увидел Марту. Она выскочила из дежурной аптеки. Она двигалась в светящемся летнем воздухе, как в жидкости. Если б не белые ночи, она б меня не узнала! А плохая же она мать: наверное, опять Сергей заболел! А я столько денег на них даю и всю жизнь буду давать.
— Какой же ты отец! Думаешь, откупился, да? — Марта физические стремительные перемещения превратила в атаку. — Вчера Сережа спросил: “Мама, у тебя бывает так, что хочется на улице всех перестрелять?”
— Лучик, иди домой, я зайду к сыну. Видишь, надо срочно...
Марта зачастила:
— У него жар, понимаешь, за сорок, а для тебя ребенок — только повод написать стишок.
“Ты писал давно мне “Я хочу целовать твои туфли...” А вот уже сколько лет в нецелованных туфлях хожу — и ничего, не умерла!” На самом деле она чувствовала, что давно почти умерла, только барахтанья вокруг Сережи выносили ее на поверхность.
В квартире было столько комаров, словно весь воздух — один большой комар. Надо помочь им с обменом, мимоходом подумал Вася, я доплачу, сколько нужно будет.
Сережа сразу стал рассказывать, быстро, с жаром, подстегиваемый температурой:
— В три года я мечтал в песочнице... клад найти! В детсадовской группе. Первый бежал после тихого часа в свой угол песочницы и копал, копал, мечтал найти папе брюки и рубашку! Мама говорила, что нет денег, у тебя все износилось. А я уже знал: клады на свете бывают. Правда, смех какой?
— Я буду чаще приходить, — пообещал Вася.
Марта сунула таблетку сыну:
— Это литическая смесь — сейчас температура упадет, сухое белье дам — переодеться, когда вспотеет...
Родители вышли на кухню успокоительно отравиться куревом. От волнения Марта держала сигарету за горло, возле самого огонька:
— Видела во сне Баранова. Он сказал: Найдите меня. — И она вопросительно посмотрела на бывшего мужа.
— Да, я найду его. Сон — это ведь не просто сон, это телефон навсегда, который нельзя отключить за неуплату.
Но так до Баранова руки и не дошли — подвернулась новая одиссея.
Серафима ведь не только внушала: “Я жду от вас духовных свершений” — причем слово “свершений” она выговаривала серьезно, без этого кривого отлета иронии. Она и следила за успехами своих учеников. Новые их книги своими лицами прижимались изнутри к стеклу шкафа и завистливо смотрели на ту, которую Серафима брала в руки:
— Называется “Голоса”. Написала Аня Бердичевская.
Придет беда,
Уйдет беда,
Вы их услышите тогда,
Как я их слышу иногда.
Они все только что пришли оравой: Помпи с Лучиком, Вязины, Маринка Кондеева, Расим и Р-в, который был главный пермский диссидент и говорил, что сидел в одиночке вместе с Натаном Щаранским и учил с ним иврит. “А как же вас вдвоем в одиночку затолкали?” — спрашивал, бывало, Помпи. В ответ Р-в показывал таинственными движениями лица: вот, такое изуверство было со стороны этих органов. Помпи готовил к изданию стихи Р-ва “Под колючей сенью”, где рифмы были такие: ГУЛАГ — кулак, Помпи за спиной его морщился. Но никогда не жалел потратить фонды, выделенные властями. Через три года Р-в повесится, одиночка его догнала.