– Точно? – то ли не расслышал, то ли не поверил он.
– Точно! – громко крикнула я.
– Смотри: только точно!
Я отправилась домой, вернее – в дом моих родителей, где я каждое лето провожу два месяца, чтобы немного закалить своих трех малышей. Почта уже пришла, но мне опять ничего нет. Муж второй месяц не пишет. Что там с ним стряслось? Я из-за него голову потеряла, а тут еще болезнь сына!..
Вечером я с фруктами и конфетами подходила к лор-отделению больницы. Рядом с табличкой “Ухо. Горло. Нос” вывесили свежий плакат: “Курение или здоровье – выбирай сам!” Почему-то он вызвал неприятные предчувствия. Войдя, я сразу столкнулась с процессией: двое мужчин шли с носилками, на которых лежал, видно, только что скончавшийся человек. Успела заметить поразительную белизну его лба. Несколько женщин в полосатых больничных халатах сопровождали носилки, я услышала скорбное: “Прибрался Иван Николаевич” и “Рак горла – это рак горла”.
Я побежала к сыну.
Он лежал лицом к стене и безутешно рыдал, так что сумеречный свет в палате, казалось, дрожал. Возле него сидел и крестился старичок, длинные волосы которого были сзади заколоты женской скрепкой. Лежащий на соседней кровати полный мужчина сказал мне:
– Вибромассаж вашему Саше сделали. А батюшка его утешает.
Я разглядела белую вату в ухе батюшки и догадалась, что сам он тоже лечится здесь. Действительно, он прошел в угол и лег. Оставались пустыми еще четыре кровати.
– Саша, почему ты плачешь?
– Ага! Все люди умрут, и никого не останется, солнышко будет, а никто его не увидит – все-все умрут, – причитая, как на поминках, рыдал мой ребенок.
– Ты слышишь? – обрадовалась я, прижимая сына к груди и успокаивая: – У вас тут, видимо, говорили о покойном. Но ведь не враз все умрут, Саша. Земля пустовать никогда не будет. Я тебе конфет купила.
– Сначала, значит, ты умрешь, а потом – я?
– А у тебя останутся дети, в них будет течь твоя кровь, твои мысли останутся у них в голове. Значит, ты не весь умрешь – останешься в своих детях. А они – в своих. Успокойся!
Но он не успокаивался. Его маленькое тельце бил такой озноб, что его аж подбрасывало в постели, словно мальчик всеми мышцами тела, а не только умом, борется со страшной мыслью о смертном конце каждого человека. Я как-то успокоила его все-таки. С надеждой он переспросил:
– Я не… не умру?
– Опять! Ты вырастешь, женишься на самой доброй, самой чудесной девушке, и она родит тебе…
В это время в палату вошли те мужчины, которые спускали носилки. Только они успели прилечь, как заглянула старушка.
– Отнесли? В морг? Интересно, как там – скамейки или столы? Или нары? А? Чтобы иметь представление…
– Лед там, – угрюмо ответил самый молодой из мужчин. – Доски поверх льда.
Старушка удовлетворенно закивала:
– Доски все-таки… Ага! – и прикрыла за собой дверь.
Я решила, что пора уходить, и стала прощаться, но Сашка разразился таким волчьим завыванием, какого я в жизни от него не слышала. Кто-то из больных рванулся к окну, распахнул его. Сашкин плач тотчас вылился наружу и таким образом мешал уже выздоровлению всех больных этой клиники.
– Ну и ночка нам предстоит, – сказал кто-то уныло-кислым баритоном.
Я схватила сына в объятия:
– Ну, нельзя же так! Пушкин почти в твои годы оказался в лицее, – я пошла на искажение фактов, – там мальчики все без родных жили, одни.
– Ну вот и умерли!
– Кто?
– Пушкин и другие. Ты сама говорила, что Пушкин умер.
– Ну и ночка! – опять я услышала кислый баритон.
– Димедрол ему дать! – сказала тень у окна.
– Самый лучший димедрол – ремень, – ответил молодой голос.
И вдруг чей-то сочувствующий тон:
– Боже! Да разве можно таких маленьких без матери оставлять!
Я решилась:
– Хорошо, Саша! Я с тобой буду спать. Дяди хорошие, мы им не помешаем, ты подвинься – я лягу. Вот так!
Сашка мгновенно прижался ко мне всем телом, для верности еще крепко сжав мое колено своими ножонками.
– Голова даже заболела, – уныло протянул баритон.
– Это у тебя от систематического недопивания! – сказал наш ближайший сосед.
– Ну нет, я шесть лет назад лечился, и с тех пор ни разу! Мне даже предлагали как-то лекарство на спирту, я отказался! – А у самого при этом в голосе не гордость, а тоска такая…
Я подумала: вот тебе и уныло-кислый! А сила воли есть – вылечился же!
Сашка вдруг вскочил в кровати и криком спросил:
– Ты скоро-скоро умрешь?
– Я? Почему?
– Так ты же детей уже родила! – И он снова заплакал.
Хотя в палате на этот раз молчали, я решила все-таки прекратить это безобразие:
– Замолчи!
– Все-все умрут… ых-ых…
– Саша, ты всех жалеешь, а этих дядей почему не пощадишь? Им спать хочется, они не умерли еще, а живые люди должны высыпаться, иначе – не вылечатся! Из-за тебя всё.
И сама при этом чуть не залилась слезами: вылитый отец! Тот тоже гуманист, обожает парапсихологию, считает, что она одна может спасти мир от третьей мировой войны, а жене сообщить о командировке – нет его. Командировка – это мой вариант его молчания-неотвечания на письма. Воспоминание о муже сделало меня решительней:
– Пойду-ка я домой, раз ты все равно плачешь!
– Не-е-ет! – взвился Сашка и вцепился мне в руку.
– А чего ты так себя ведешь, словно… словно я тебя не родила, а в капусте нашла! – Я вырвала руку.
– Не в капусте! Не в капусте! Почему ты говоришь “в капусте”?
– То-то! Нелегкое дело было тебя родить, такого большеголового! А ты не слушаешься.
Он притих, потом вдруг шепотом спросил:
– Мама, а старуху Шапокляк кто родил?
Я задумалась над ответом. Дверь снова отворилась. В палату вошел мужчина, от “здравствуйте” которого пахнуло грузинским выговором. Несмотря на девяностопятипроцентную темноту он разглядел меня и воскликнул:
– Что такое! Уже женщины, па-ни-ма-ишь, – и направился ко мне.
– Да сын плачет, – стала оправдываться я, – вы не обращайте на нас внимания.
– Па-чиму не обращать? Нельзя! Знаете что: он уснет, и я вас провожу. Хорошо?
– Зачем?
– Затем.
– Вы же видите: я здесь из-за ребенка. Не отпускает он.
– Ничего, семнадцать лет ему будет – сам мать отошлет, чтобы не мешала, – сказал сочувствующий голос.
– Вах, красавица ты моя южная, – взял меня за руку грузин (рука у него горячая – типично пылкий грузин, и неизвестно, как его “разгрузинить”).
Я громко вздохнула. И тут тень у окна, протягивая мне руку помощи, спросила:
– Вы не здешняя? Выговор-то у вас не южный.
– Из Перми.
– А кем работаете, интересно?
– Журналисткой.
Грузина как по лбу ударили: я перестала для него существовать как женщина в ту же секунду. Он прошел к своей кровати, ухнул в нее прямо в туфлях и больше не сказал ни слова.
Шел мерный разговор о деньгах, снабжении, вдруг баритон, который вылечился от алкоголизма, спросил:
– Скажите, а как рак горла получается?
– Вам лично это не грозит. Такой волевой человек, который вылечился… он не заболеет.
– Да! Шесть лет в рот не беру! – впервые без капли кислоты в голосе сказал он. – А скажите, батюшка, почему Бог вам уши не лечит? Вы бы помолились, и все.
– А врачи тоже от Бога, – ответил батюшка.
И тут в палату вошла медсестра со шприцем в руке и включила свет:
– Саша! Колоться. А вы, мама, все еще здесь? – Она быстро сделала ему укол и спросила: – Далеко живете?
– Близко.
– Ну вот что… Берите ребенка, идите домой! Только утром к шести приходите.
Мы с сыном вскочили и побежали вниз по лестнице. На улице стояла тишина и южная густая темнота. Сочные, мясистые какие-то звезды посылали удивительно мало света. Я сказала:
– Не дрожи. Нас никто не тронет – все спят.
– Все? И котята, и дома? Но почтовый ящик не спит.
– Почему?
– Ждет письма. Сейчас ведь можно письмо послать – опустить? Да? Ну и вот, может, папа уже опустил письмо.
Я представила мужа, гуляющего где-то под руку с другой. Вата жалобно белела в ушах сына, и я вспомнила все болезни, которые сваливались на него и на двух других детей, – все это пережили мы с мужем вместе. А теперь – молчание. А Сашка вдруг вспомнил про конфеты и фрукты:
– А они у меня все съедят, да?
– Ни в коем случае.
– А завтра меня заберешь ночевать?
– Если отпустят.
– А велосипед купишь – двухколесненький?
– Не знаю. Если папа найдется…
С такими животрепещущими темами мы вошли в дом. Младшие дети давно уже спали. Мы быстро разделись и легли. Сашка заснул мгновенно, но во сне вздрагивал. Я гладила его и думала о том, что нужно телеграфировать мужу. Врач сказал, что лететь самолетом вредно для ушей. А всех троих поездом – мне не осилить… Да, а Сашка-то завтра опять начнет… Про смерть. Я мысленно полистала книги по воспитанию детей, но там все только о жизни. Откуда дети получаются – пожалуйста, варианты ответов. Для нас это пройденный этап. В прошлом году, когда я уходила в роддом и вернулась с дочерью, братья вдоволь наобсуждались тогда… О рождении детей они знали уже, но почему в больнице? Больно, что ли, это? Пришлось объяснять про хождение на двух ногах и про то, что плод должен прирасти, чтоб не выпасть. Потом Сашка дошел до логического конца:
– Я понимаю: ты из живота меня родила, но в живот-то я как попал?
Ответ я еще раньше вычитала в книге одного американского педиатра: папа приносит семечко, и мама его проглатывает, вырастает ребенок. Дети тут радостно загалдели:
– Семечки! Кто принес семечки?
– Ура! Папа семечки! Купил семечки! Где они?
Они так любят семечки, что вопросы происхождения отступили на второй план. Но много месяцев спустя Сашка вдруг сказал:
– Конечно, своей доченьке папа дал, наверно, красивое семечко, все разрисованное разными узорами. – Он явно наслушался наших восторгов по поводу ее голубых глазок.
“А может, как о семечке том, Сашка завтра забудет о проблеме смерти?” – подумала я и заснула.