— Жизнь — цейтнот, сказал енот. — И далее Изя подробно расписал, что может быть. — Я же не вижу в дверной глазок всего, сами вы говорите или под ножом или пистолетом. А зайдут с вами незваные гости, шарахнут мне по голове — тут даже не поможет бросок через бедро с захватом волос из носа…
Проволочная вода
Роману было видение.
Он лежал в палате после операции. Голос сказал: жертвы — все.
— Как все? — возмутился Роман. — Одно дело — Шаламов, другое дело — конвоир, который под штыком держал Шаламова на морозе без одежды!
Голос приблизился и повторил: оба — жертвы.
Роман переспросил:
— И тот судья, который влепил мне семь лет строгача? И падла начальник лагеря? И эти охранники, чуть не отбившие мне легкие?!
Голос твердил: да, все жертвы.
— А КГБ? — с мольбой вопрошал Роман. — Мой следователь из КГБ — тоже жертва?
Но Голос ушел вверх и затерялся среди березовых сережек.
Откуда эти березовые сережки? Ведь только что была палата…
Да, я сейчас стою на остановке возле мастерской и вспоминаю, как лежал после операции.
Советская власть казалась тогда плотной, как сыр, хоть ножом режь, ничто не предвещало… ну, и так далее.
Роман хотел в этом монолите прокопать, прогрызть место для себя. В мастерской он три часа сваривал чудо-рыбу — из полосок стали. И все равно одна узкая полоска выглядит хитро. Надо его изоржавить, это ребро, подумал он и пошел к Мандельштаму с Шаламовым. Все говорили, что хорошо у него получаются только те, кто сидели.
Дело в том, что в Перми все сидели: Мандельштам, Шаламов, Буковский, Щаранский, Ковалев.
— Пермь такая гостеприимная, — отвечал Роман, когда в перестройку в санатории “Мемориала” кто-нибудь подходил и говорил: “А я у вас в Перми сидел”.
Роман представил: а что, если всех узников посадить в ряд на одну большую скамейку — вот они СИДЯТ вечно…
…и лег подремать. Стучат в дверь. Принесли повестку — срочно явиться. Господи, ну почему, за что, я уже отсидел свое, чего они меня треплют. Воронок — конечно — вороного цвета… В приемной — никого, ни охраны, ни цепкого секретаря, дверь в кабинет настежь! Делать нечего, придется войти, сами понимаете!
Вошел. А Сталин сразу из-за кожаного дивана стал холсты доставать! И тихим голосом произносит: я тут на досуге пишу, ха-чу услышать ваше профессиональное мнение. Ужас Романа охватил: такие под передвижников грязно-коричневые пейзажи! А жить хочется! Это вообще невозможное дело — растолковать дилетанту, в чем его провал. Вождь в это время не молчит — все объясняет, объясняет, расставляет холсты в экспозицию:
— Я почти никуда не выхожу. Вот вид из окна и здесь вид из окна.
Ухватился Роман за это:
— Белизна зимы гагачья… н-да, получается уникальный взгляд на мир, такого в нашем искусстве еще не было.
И тут Роман вздрогнул и очнулся. Секунду боялся, что Сталин вывалится из сна сюда, но он быстро развеялся. Правда, не до конца: по небу проплыли пару раз облака, похожие на тот самый френч.
С тех пор прошло без малого двадцать лет.
В арт-салоне Роман с порога увидел: нехорошо! Пейзаж со Свято-Троицким монастырем перечеркивается бронзовым эквилибристом. Начал отодвигать скульптуру. То справа, то слева мельтешил кто-то, одетый под художника — в бархатный богатый пиджак.
— Давайте я помогу, — сказал он. — Вы же после операции.
— Спасибо.
— А меня узнаете?
Роман смотрел-смотрел, пожал плечами:
— Извините, нет.
— Так я же определил вашу судьбу!
Роман тык-мык: какую судьбу, где судьбу?
— Я ваш судья — в 1970 году назначил семь лет строгого режима за антисоветскую деятельность.
Да у тебя щеки по плечам, как мне сейчас было тебя узнать, подумал Роман. А когда ты меня судил, там были две географические впадины.
Судья еще любезно хвалил работы Романа, а глаза уже ушли вбок, к другим картинам. Лишь руки остались из прошлой жизни — сцепленные в железный замок. У него каждая часть тела словно управлялась отдельным компьютером.
Роман вдруг вспомнил, что фамилия его — Томный.
— Я слежу, слежу за вашим взлетом! — продолжал судья Томный. — На выставки хожу, хотя у вас все в полторы краски: фиолетово-жемчужное. Медаль вы получили — всероссийскую серебряную медаль — знаю. Пастернака вашего в Перми не могут установить — видел я передачу в прямом эфире. Но это не главное.
Что же главное, удивился Роман.
— Как вам мои работы? — некоординированно подпрыгнул судья, и рубенсовский его живот поплыл в одну сторону, а указующий перст — в другую. — Это мое творчество, я же пишу картины.
А там (снисходительно говорил потом нам Роман) все зайчики да котики, котики да зайчики!
И тут Романа спас поэт Черноиванов. Вы же знаете, как он подлетает, пальцами жует свитер на локте своем, весь искрит:
— Хорошо бы сделать памятник жене Сократа! Если бы Ксантиппа не доводила его, он не стал бы философом.
И пошли Роман с Черноивановым прикидывать, как изваять Сократа вместе с женой. В общем, сошлись на том, что из кувшина Ксантиппы бесконечно льется вода на лысину мыслителя.
А судья что? А он предложил друзьям выпить и закусить. В руках его оказалась уютная фляжка, а вскоре и стаканчик, и кусок твердокопченой колбасы. Роман отказался, сославшись на недавнее шунтирование. Черноиванов же выпить выпил, но закуску отклонил.
— Хорошая колбаса! — сквозь колбасу же говорил Томный.
— Не буду.
— Почему?
— Я жду вдохновенья! — закричал Черноиванов. — Вдохновенье придет, а я что — с колбасой в зубах!
Вдруг нахлынули разноцветные дамочки, которые жаждали купить судейский зверинец. Развевая щеками, под газом, экс-судья торговался направо и налево. Котики и зайчики спрыгивали со стены и разбегались в разные концы необъятной Пермской области, вдохновляя новых русских на построение хрен знает чего.
Но не будем скрывать: висел среди котиков и зайчиков один натюрмортец, с худосочными огурцами на коричневом столе, тут проглядывал какой-то итог жизни автора-судьи. Его — правда — никто не захотел приобрести.
А наш Роман вообще ничего не продал на этом арт-салоне. Только чиновник, похожий на хомяка, подрабатывающего официантом, вручил ему сертификат. И там было написано: …имеет право дать любое имя небесному телу. Лучше бы подкинули денег! Но не пропадать же сертификату!
Он дал имя астероиду — Теща. Дело в том, что Роману в мастерскую она раз в неделю примерно приносит свою стряпню. А как узнала, что астероид носит ее имя, стала приносить больше. И, поедая ее разборники, мы в гостях у Романа услышали, как он мучается:
— Не чересчур ли я практичный? Назвал астероид Тещей и столько всего выиграл!
— Да-да, твоя практичность огромна, как орбита астероида. Помнишь, как ты во всеуслышанье угрожал Князеву на суде? И все считают, что именно за это прокурор накинул тебе еще год, — ответили мы.
Прокурора Роман Ведунов помнит до сих пор в его мельчайших чертах. У него под глазом чернела ангиома, которая придавала ему вид разбойника. А про судью Томного он, крякнув, подумал тогда: рельефная натура! Хорошо бы в скульптуру трансформировать этого судью, и чтобы лицо его было сбоку жопы.
Томный буквально выделялся своей падшей красотой: блондин с вьющимися волосами и с таким маленьким печатным ртом, что непонятно, как до сих пор он не умер с голоду.
Когда Томный дал слово Князеву, тот сначала это слово не брал, а молчал, кутался в какую-то белую тряпку.
— Говорите! — потерял терпение судья и царственно похлопал ладонью по столу.
— Я видел, на самом деле видел у Романа Ведунова японский альбом Хокусая, в котором Фудзияма — это пароль для связи…
В зале смеялись все, включая судью, потому что сейчас не нужна была восточная версия. Это до войны вас могли бы назвать шпионом хоть Антарктиды. А сейчас судья Томный строго попросил:
— Свидетель Князев, освободите рот!
Но Князев продолжал кутаться в свою белую тряпку — полотенце ли, простыню ли. Только блестел в непредсказуемом месте один глаз. (“Зуб, зуб болит”, — бормотал он.)
— Вы говорили на следствии: Ведунов ездил в Москву — встречался с Красиным и Якиром и брал у них самиздат…
— Да-да, каждый месяц ездил он к этим антисоветчикам! А бывало — и чаще.
Рома слушал его со страхом и яростью: на самом деле ездил-то один раз всего! Князев, сволота, что ты делаешь, ты меня убиваешь, строгача не избежать!!!
А мама Князева сидела в девятом ряду и с ужасом смотрела, как два здоровенных молодца, поухивая, играют рядом с ней в карты. Она шептала:
— Ой, Восподи, батюшка Бог, помоги, чтобы сердце начальников в суде было мягким к моему сыну. Архангел Михаил, унеси ты этих картежников от меня на двенадцатый ряд! Если они прокурора не боятся, разве я могу им сказать…
Тут еще из железной клетки этот страшно закричал на ее сына: “Сука, я выйду — тебе не жить!”
Перед ней все поплыло, она застонала и откинулась на казенную спинку. Два звероватых здоровяка прекратили игру и стали картами как веером обмахивать ее лицо.
Она пришла в себя, боязливо отказалась от стопки, протянутой одним из картежников… Да хорошо, что ты такой дурак в клетке и проговорился. Я отправлю Мишеньку к сестре в Клязьму, и ты там его не найдешь.
На самом деле эти амбалы были никакие не бомжи, а друзья Романа, которые пришли его поддержать и играли в карты в порядке художественного протеста. Теперь-то они оба за рубежом: один в Израиле, другой в Америке.
А Князев тогда думал: я у мамы один, если я буду гнить в лагере, кто же ей споет:
— За Камой, за Камой два селезня летят,
А пули свистят.
И еще ведь с отрочества Князев чувствовал: в его груди заложена свистулька — она высвистывает фразы, которых раньше не было вокруг него. Как с этим? Неужели сломают свистульку и бросят в лагерную грязь? А Ведунову ничего не сделается. Достаточно посмотреть на его плечи неандертальца и лоб Достоевского — это сочетание вынесет все и станет только крепче.