Я прямо восхитилась вылуплением мысли из самой себя – тело мысли, такое прекрасное, могло быть совсем не видно Гарри, но тут, к счастью, Боря разлил чай, и разговор переключился. Муж мой начал: Гарри, вот Боря – неомарксист, он и литературу любит, но не взаимно (намек на неудачные стихи Бори – понятен ли он Гарри?). Главное: они мечтают захватить власть в свои руки, семьдесят лет марскизм-ленинизм ставил эксперимент на выживание, им все мало...
– Воды в туалете нет, – на ходу сообщил мой сосед, проходя по коридору мимо нашей двери.
– Эксперимент по выживанию продолжается, – ответил муж.
Надо перевести разговор, думаю я, вот на полке томик Огдена Нэша, кто ваш любимый поэт, Гарри?
– Я Набокова, между прочим, люблю. Дело в том, что я учился в ФРГ, и хотя русский мой основной предмет, я люблю и немецкий...
– Берите икру минтая, – предлагает сын, – или вы ее не едите?
– Я все ем, но мое любимое блюдо – орвл... такие желтенькие, растут, едят с солью, не знаете? Словарь можно найти в доме? Я вам покажу в словаре...
Он произносил нечто вроде ОРВЛ, мы не понимали, словарь не нашелся, русско-американские отношения висели на волоске, и я решила относиться к нему еще на порядок более, как к равному. Гарри не знал, чего от него хотят, потому что равность моего отношения в тоне выглядела так, словно от него чего-то хотят, наконец он что-то понял и в свою очередь врубил ответную равность, и в воздухе бешено закружились сталкивающиеся потоки прав личности и этнического самосознания, на мгновение показался и исчез Авраам Линкольн, но почему-то загорелый очень-очень.
О Сэлинджере может спросить? А где наш Сэлинджер? Я помню, в книготорге всем победителям соцсоревнования раздавали по Сэлинджеру (чувствуете, дзен-буддистский момент – Сэлинджера за соцсоревнование!), и в том числе бухгалтерше, старой деве, любящей детективы, то есть она не старая дева, она каждое лето ездит в Грузию, то Грузия и забастовала, опять она едет, надо ее удовлетворять, может, ты, Гиви, займешься, а? Нет, я лучше под танк, погибну, как мужчина... в общем, у нее я выменяла Сэлинджера, а его не видно на полке. На нашей убогой книжной полке, ободранной, но ведь если идет продукт духовной деятельности, то вокруг дворец, и какая разница, какого вида полки стоят вокруг, в то время как никакие полки не украсят лачугу, в которой нет продукта духовной деятельности.
– Как же вы живете, если сто граммов сыра на ребенка в месяц?
– Друзья бесплатно деньги дают, вот Боря в том числе, помогают.
– Это результат вашего обаяния или человеческий фактор? – спросил Гарри.
«Человеческий фактор» – что имеется в виду? Мы никогда в своей жизни не пользуемся этой языковой единицей.
– Человеческий фактор, – спешит ответить мой муж, и слава Богу, а то недавно в одних гостях я похвасталась, что собачка ко мне кинулась, мол, вот как далеко я продвинулась по пути самоусовершенствования, что животные меня выделяют, а потом оказалось, что собачке просто захотелось моего пряничка.
– Я езжу по следам Кеннона, который сто лет назад был в вашей стране и написал книгу... Хочу тоже написать.
– Гарри, у нас есть друг, Рудик Веденеев, он хотел лепить Кеннона, очень увлечен, вам нужно с ним встретиться. Это удивительная судьба, он сидел – много – строгий режим – годы застоя – диссидент – распространял письма Раскольникова Сталину – суд...
– Но я через час в гостинице должен встретиться с одним человеком, я завтра могу с Рудиком... Как вы можете охарактеризовать Пермь? Что стало самым главным за последнее время?
Нитраты, все время отравляемся, феномен Перми изучают даже социологи, почему так тихо, ни митинга, ничего, а пещерный быт отнимает все силы, самый голодный город, был всегда закрыт для иностранцев, поэтому не заботились, нет шампуня, мыла, порошков, а наш Капитолий! Вы видели это здание в центре, похожее на цементный завод! Обкомовцы вот вокруг своего жилого дома на Швецова нарастили забор, боятся возмездия, которое к ним, им кажется, идет медленно, но неумолимо, как взрыв в Чернобыле, собираем подписи против строительства АЭС, угроза землетрясения из-за плохой дамбы, СПИД...
– СПИД в Перми? А говорили: закрытый город. Значит, зря все на иностранцев ссылались? – Гарри очень спешил это записать в свою огромную записную книжку.
– Два смертных случая, говорят, но нет ни одноразовых шприцов, ни стерилизаторов.
– Смотрите: мне вырвали зуб – два сантиметра крови вышло, – похвасталась Даша.
Да, была эпопея на днях с этим зубом, с таким трудом вымолили в больнице одноразовый шприц, что дорогой от волнения его потеряли...
– А что хорошего? – спросил Гарри. – Что радует?
Мы запереглядывались, Антон вдруг вспомнил, что из-за отсутствия телевизора он приучился читать и теперь увлечен фантастикой, сам пишет фантастику. Гарри переспросил: не ту фантастику, которую пишут журналисты о советской жизни? Нет, не ту, наш сын – нет... И тут мужа осенило: моржевание! Он же моржует с девочками – это большая радость.
– Что есть моржевание?
– Это зимой во льду прорубается дыра, прорубь, и туда ныряешь – голый, то есть в трусах...
– Это ужасно, – поежился Гарри и отхлебнул горячего чая.
– Что вы – так себя чувствуешь хорошо после этого! Настроение сразу меняется в лучшую сторону...
– Сумасшедшие, – буркнул Гарри как бы сам себе. – Нина, а что является импульсом для борьбы?
– Ну, я ведь дитя первой оттепели, наше поколение выросло на повестях Аксенова в «Юности», и потом, в годы застоя, уже этого из меня ничто не могло выбить...
– О, Василий Аксенов, – перебил меня Гарри, – Он живет со мной в Вашингтоне на соседней улице, я часто вижу его...
А где же наш том Аксенова? Нет тоже на полке... Вечно с этими запрещенными книгами проблема, когда нужен Аксенов, а он запрятан, ищешь, находишь Солженицына, если же ищешь Солженицына, то находишь Виктора Некрасова, и так появился закон нашей квартиры: чтобы найти что-либо, нужно искать что-то другое. Но вроде ведь недавно выставляли Аксенова на полку...
– А что можете сказать о Перми, скажем, в сравнении с другими городами? (Я думаю: как Гарри хорошо владеет русским! И вводные...)
– Пьяниц больше, – бухнул мой муж. – Очень много.
– В Свердловске был Ельцин, и это надолго изменило атмосферу города, а у нас в Капитолии никто и отдаленно не напоминал свободомыслящего человека...
– Ну, а еще какие можно назвать радости?
Да что он зарядил: радости да радости... Какие радости-то у советского человека: как в анекдоте про склеротика: забыл – вспомнил – радость. Подписку на журналы запретили – разрешили – радость. В общем, как в анекдоте про козочку и старого рабби (взять, намучиться, выгнать – хорошо-то как!)
Одна-то радость есть: переплавлять беды в рассказы. У нас прошлой весной атомную тревогу сыграли – смерти, инсульты, сумасшедшие, – я рассказ написала. И так всегда. Вот его взяли в эту книгу, которая выйдет в Москве, но аванс обещали пять месяцев назад, я уволилась, голодаем, а они все не шлют и не шлют...
Муж мой махнул рукой в мою сторону и стал жаловаться Гарри, что я не понимаю, как через этот аванс в издательстве, далеко в Москве, подпитываются энергией, они знают, что я нервничаю, привязана к ним мысленно, и пьют мою энергию, пьют, как коктейль, и чем больше Нина нервничает, чем чаще им звонит, тем больше она подпитывает их. Ее энергия уходит, а их прибывает. И это понятно: они ведь мало удовлетворения получают от своей работы на государство, вот и питаются таким образом... Праножоры они.
Гарри, кажется, понял все верно, смеется.
– Да и вся бюрократия, – завелся муж, – подпитывается энергией народа, который привязан, нервничает, когда ему не так делают, они всегда не так и стараются, и рады – пьют нашу энергию.
Гарри забирает две огромных папки рассказов: моих и мужа.
– Аванса не ждите, – предупреждает он нас. – Если опубликуют, то все сразу заплатят...
– Но вряд ли, – говорим мы. – У нас слэнг. Знаете, что такое слэнг?
– Русский язык – мой основной предмет, я стараюсь знать...
На самом деле-то я понимаю, что кому это будет понятно? Все народные частушки, афоризмы, словечки, которые я так обильно использую! Кофе растворимый привезли на базу – привезли на базу – растворился сразу, и этот апогей, то есть апофигей, Ленин и теперь жалеет всех живых... и так до бесконечности. Здесь почти не печатают, и за рубежом это будет никому не понятно...
Антон на прощанье пригласил Гарри в детскую и все-таки показал ему свой компьютер. У Гарри такой же, только маленький и легонький, выяснилось там. Но Гарри, видимо, не понял, что у его маленького и легонького компьютера есть пара каналов, которые связывают его с центром, с библиотеками, а у нас-то ничего нет, наш компьютер – это все равно что «Волга» в тундре. Можно включить фары, можно погудеть, но поехать нельзя, дорог нету... Можно поиграть в компьютерные игры, можно написать учебную программу, но информация не идет...
И все-таки прошел почти целый вечер, а Гарри давно должен был находиться в гостинице, где назначена встреча. Американцы – точные люди? – спрашиваю я, нет, не точные, а русские? – нет, тоже нет.
– И все-таки, что хорошего можете вспомнить за последнее время? Как к выборам отнеслись?
Ах вот чего он ждал, что мы начнем восхищаться новой свободой выборов, но, во-первых, я уже об этом написала рассказ и позабыла, во-вторых, выбор между плохим и плохим – это не выбор.
– А о пермских митьках вы не хотите узнать, Гарри? – донеслось из угла, где сидел художник Сережа, митек до мозга костей.
Но Гарри, оказывается, уже в Питере встречался с «главным» митьком, а в Москве – с главой «Памяти» Васильевым (четыре часа записывал на магнитофон).
– «Память» – это природный процесс, – спешит заверить Гарри мой муж. – С нею нужно бороться, как с наводнением, ураганом – без эмоций. А если моя жена срывается и приписывает «Памяти» человеческие качества, то это ее личные заблуждения...