— Насчет гениальности. У меня есть только одно доказательство — она мне явилась. Вся, в четырех действиях. Астральное доказательство.
— Вы в ЭТОМ понимаете?! Здорово! Какой у вас знак?
— Чего?
— Зодиака?
— Я родилась...
— Это... между быком и козерогом, так, эмм... мм... Ага! Вот! Это значит: “Проблемы Толстого и Достоевского одновременно”. То, что нужно.
— Смотрите-ка! В этом что-то есть. Действительно, одновременно. Да-а...
— Вы оставьте пьесу. Я постараюсь кому-нибудь передать. Ах, какое название! “Рой”! Блеск! Запишите мой телефон.
— Домашний?
— Нет.
— Рабочий?
— Нет.
— Какой-нибудь астральный?
— Обязательно. Я позирую тут, одному, для Христа. В общем, звоните в четверг утром. Успею еще вашу вещь ребятам показать своим, они стосковались по работе. Совсем нет современных пьес.
— Они у вас где, ребята-то?
— В ГИТИСе, где еще. В общем, звоните, вы мне понравились. Вы замужем?
— У меня трое детей.
— Это ужасно.
Среда.
Служебный вход Художественного театра. Осторожно пробираюсь между каких-то труб. Вдруг прямо из-под земли вырывается столб пара, я отскакиваю, но тут же на ноги мне из-под огромных ворот вытекает лавина горячей красной жидкости. Репетируют они, что ли? Благополучно взобравшись по лестнице, вхожу. На вахте седая интеллигентная старушка.
— Здравствуйте. Мне бы заведующего литчастью.
— Она только что ушла. А что такое?
— Я пьесу передать.
— А какая у вас она: современная или из исторической жизни?
— Современная.
— Это хорошо. Нам очень нужны современные.
— Если я оставлю, вы передадите?
— Обязательно. Как она называется?
— “Рой”.
— “Рай”?
— Нет, “Рой”... это так, это рабочее заглавие, неважно...
— Но почему какой-то “Рой”?! — недоверчиво тянет вахтерша.
— Это... это вытекает из содержания.
— Ну, я почитаю, — снисходительно пожимает плечами.
— Вы?
— А что тут такого? Не думайте, что мы за семьдесят рублей здесь сидим! Мы за любовь свою сидим. И театр понимаем!
— Да я ничего, я не к тому... Просто.
Оригинально у меня складываются отношения с театральными вахтерами...
Ох, пьеса, моя пьеса! Долго ли ты будешь шуршать крыльями в руках человеческих или взлетишь наконец, вырвешься на свободу, на подмостки, пропоешь на весь мир?! Как мне вывести в люди свое детище, как сосватать ее какому-нибудь режиссеру, такому, чтобы не очень ее притеснял, а полюбил бы всей душой, нарядил в достойный наряд и вывел на сцену?!
Такие мысли одолевают меня весь вечер, несмотря на то, что Королев упорно призывает расслабляться.
Четверг.
Я снова на Таганке. Волнуюсь: прочли или не прочли? И что скажут. Вхожу. Сразу замечаю, что моя рукопись, расхристанная, валяется на столе вахтера. Конечно, бумага папиросная, мнется быстро, но все-таки неужели нельзя поаккуратнее. Нехорошие предчувствия одолевают меня. Другой вахтер (может быть, тоже студент) равнодушно смотрит, как я начинаю разглаживать листы и прижимать их к сердцу. Робко спрашиваю:
— Значит, не захотели читать мою пьесу?
— Почему же, читали-и, — басит он.
— Значит, не понравилась?
— Почему же, понра-а-авилась.
— Тогда что получается: со мной не хотят разве поговорить, посоветовать что-нибудь, кто читал-то?
— Пожарник вон читал, — и показывает рукой на сидящего поблизости пожарника, судя по всему, третьего студента.
— Пожарник?
— У нас литчасти нет. А режиссер пьес не читает. Мы вообще прозу все время ставим, вы разве не заметили?
В растерянности я набираю номер, который позавчера дал мне вахтер:
— Алло! Это вам авторша из Перми позвонила...
— Да-да! Я вас прочел. Но театру это не подойдет. Не совсем отработано. Я обычно такие вещи сначала переписываю в прозу, а потом снова в пьесу.
— Да? А может быть, вам следует цепочку удлинить?
— Как?
— А так: в прозу, в стихи, потом в серию комиксов, ну и обратно — в пьесу.
— Да вы не расстраивайтесь! Хотите, я вас на спектакль в наш театр проведу? Могу на любой.
— А вы какой валютой берете?
— Никакой. Бесплатно.
— Так я и думала, что астральной. Что ж, я согласна, хоть расслаблюсь.
Пятница.
Я уже спокойна. Будь что будет. Вхожу в “Современник”. Сидит вахтерша. Я автоматически выпаливаю:
— Мне к завлитчастью. Привезла пьесу. Из Перми.
— А разве есть такой город — Пермь? Это что — за Полярным кругом?
— Да. Нет. Это на Урале.
— На Урале?
— Конечно. Неужели не слыхали? Астафьев еще от нас вышел.
— От вас? Да он, наверное, просто жил у вас, а Астафьевым уже стал сам по себе.
— Так можно мне пройти к завлиту?
— Нет, ни в коем случае. Позвоните вот по внутреннему телефону... Ну, что она говорит? Репетиция? Оставить машинопись? Вот здесь подпишите: Боголюбовой. Что вы пишете?! Не Боголюбовой, а Богомоловой. Не то! Пишите: Богоявленской. Нет, честное слово, провинциалы сразу видны... Что с вами?
— Ничего, голова...
— Что голова? Да вы полностью побелели! Вызвать “скорую”?
— Да. Это криз, ничего страшного...
— Сейчас, сейчас! Да что же это!
Когда “скорая” уезжает, я вижу, как вахтерша убирает со стола остатки стеклянной ампулы, заваривает чай:
— Велели чаю сладкого, вот, пожалуйста, что это вы такая слабенькая и пьесы пишете, не женское это дело, я и то смотрю, женщина что-то написала, как будто мало уже понаписано, а пальтишко-то, вам бы одеться получше, да вы пейте, пейте...
— А можно от вас позвонить?
Телефонный разговор.
— Здравствуйте, это Художественный театр?
— Да. Литчасть слушает.
— Вам передали мою пьесу? “Рой”?
— Да. Я прочла уже. Дважды прочла. Очень понравилась! Это которая ваша пьеса — по счету?
— Первая.
— Не может быть!
— В самом деле. До этого я рассказы все...
— Потрясающе! Зачем рассказы! У вас талант драматурга. Но...
— Что “но”?
— Мы не можем взять пьесу незнакомого автора, вы понимаете?
— Понимаю, — отвечаю я, хотя ничего не понимаю.
— Но вам нужно писать. Обязательно писать вторую!
— Да?
— Да. И знаете что... Если есть у вас в жизни что-нибудь светлое, пишите об этом. Все-таки театр — это луч света в темном царстве. А первая пьеса у вас слишком мрачна. Есть светлое? Вы меня слышите?
— Да. Нет.
— Вот и пишите! Желаю вам удачи. А неизвестного автора мы поставить не можем.
— Значит, вы считаете, и нигде в Москве не возьмут?
— Я считаю, что в провинции ее точно не возьмут, нужна столичная коррекция и... Очень уж мрачно у вас все.
— Но там целых два положительных героя!
— А отрицательных сколько! В процентном отношении очень-очень мрачно. К тому же героиня, она, конечно, добрая... упрощенно говоря, но... она живет такой тяжелой жизнью. Жизнь-то у нее слишком тяжелая. Отсюда еще мрачнее...
Суббота.
Третий час сижу в театре на Малой Бронной. Вахтерша объяснила, что у завлита выходной, но главный режиссер здесь, ведет репетицию, нужно ждать. И я жду. Расслабляюсь. Мимо меня ходят знакомые мне по кино артистки, фамилии которых я не помню. Но это не мешает мне примерить каждую на ту или иную роль в моей пьесе. Некоторые очень подходят. Особенно одна высокая блондинка — прямо главная героине и все тут. Я даже с опаской гляжу на длинный шарф, обмотанный трижды вокруг шеи и все равно свисающий чуть не до полу. Мода модой, но страшная гибель Дункан меня пугает. Мысленно заклинаю эту актрису не ездить в открытом автомобиле и беречь себя для моей пьесы... Время от времени появляется буфетчица с кроссвордом в руках и спрашивает:
— Театральный художник на шесть букв, первая — Я.
Все молчат.
— Якулов, — робко отвечаю я.
Буфетчица примеряет “Якулова”, смотрит на меня с уважением, предлагает зайти в буфет и перекусить. Но я боюсь уйти с поста наблюдения. И хорошо, что не ушла. Вот спускается величественный старик. Я бросаюсь к вахтерше, шепотом:
— Это режиссер?
— Нет, это артист Броневой.
И она потеряла ко мне всякий интерес. Что за курица — пьесу написала, а Броневого не знает. Самое обидное, что я его знаю, только в кино он совсем молодой... Но вот на лестнице появился наконец другой мужчина: в замше, усталый и значительный. Я снова к вахтерше:
— Режиссер?
— Нет, это наш завхоз.
Он направляется сразу ко мне:
— Вы от Василия Ивановича?
— Нет.
— От Ильи Петровича?
— Нет, нет, не беспокойтесь.
Он смотрит на меня пристально, отводит в сторону.
— У вас муж есть?
— Что? У меня такой вид, да? А ведь действительно: продаю, продаю, никто не покупает... Есть муж, есть.
— И дети есть?
— И дети. Трое.
Замшевый завхоз оторопело смотрит на меня, потом восхищенно:
— Темпераментная!
Я отскакиваю от него, выскакиваю из театра. Следом голос вахтерши:
— Подождите! Куда вы! Спустился главный режиссер...
Я уныло возвращаюсь и что-то невнятно бормочу в лицо главному: что оставила троих детей, что привезла пьесу, что, по его книге судя, он ищет современную пьесу... Он слушает меня, берет машинопись и устало отвечает:
— Хорошо. Звоните мне. Я вам что-нибудь скажу.
Забыв записать телефон, я еду за билетом. Пора домой, к детям.
Воскресенье.
— Мама приехала!!!
Прибежали все. Чмоки, смех, визг, шум, кто-то же мяукает. Старшая несет свою тетрадь по письму:
— Смотри: большая пятерка!
— Ты все еще не понимаешь: дело не в размере в самой оценке. Поняла?
Она моментально переводит разговор:
— Ну как, приняли твою пьесу?
— Нет, детонька, не приняли.
— А что говорят?
— Мрачная слишком.
— Ну вот! Я говорила, что сказку про белое-черное радио и гроб па колесиках не нужно вставлять, а ты все: расскажи да расскажи! Ты сильно расстроилась? Мы тебя сейчас развеселим! У нас появился котенок!