мама. Мы ее любить не будем. Мы любим свою маму, потому что она наша. И папа скажет: я буду тебе помогать. Всем мужчинам скажем: “Берите себе другую, у которой башмаки рваные, и сами покупайте ей белое платье и свадьбенную панамку”. А мы будем жить с мамой и с папой, потому что он с нами разговаривает. А то бабушка кричит, мама молчит, а прабабушка ворчит. А Димка Тутынин убил камнем цыпленка. Сначала убил, а потом встал на него. Я хотел его столкнуть, а он говорит: “Иди, откуда приехали”. Я ему сказал: “Ага, это не твой шар земли!” Потому что мы с папой занимались по карте. С папой счастье, потому что он с нами занимается, а у Тутыниных папа милиционер, и Димка одно слово только знает: “Мой папа вас всех вот!” – и показывает пальцами решетку. А мой папа их папу может... может... на облако закинуть. Нет, такие великаны только в сказках бывают, в них все бывает, сказка все своим умом может придумать. Мама, ты меня слышишь? Нет? Ну, ты сиди, читай, я не буду тебе мешать, только на ногах еще накрашу ногти. Дай первую ногу, а теперь – вторую...
Ее бабушка
Что за куры – везде лезут, падины, Тутынины-то их сварят опять под видом того, что на ихних грядках гребутся. Вот и расплаживай скота!.. Пора мне в могилевскую губернию... Корми ты ребят-то! Нарви огурцов. Опять он побежал в огород – паршивый петух? Куда ты, тварина! Надо его зашибать, проклятого.
Вон картошку я сварила, вылупи ее, покорми их как следует, чего сидишь! Ну и что выходной – не убегут твои книжки-те. Ты когда их кормила, утром еще. В магазин сходи, раз конфетошные они у тебя уродились. Их порода, их порода! А ты-то тут же была! Чего так неналюбишь их породу? Когда бы невлюбе просватана была, а то сама его нашла где-ко там. Я увидала когда: во бородище! Жеребище! Не жалеючи уж материал – от заведено – Бог не пожалел на него. Опевал он тебя песнями.
Иди сюда, балбеско ты мой, смиреныш мой! Хочешь есть? Сходи ты в магазин, купи конфет, корми ребят. И яиц купи. Свои опять несутся где-ко у Тутыниных в сарайке. Вылуплено врагов-то, а этот только в огород – отсеку голову, сварю. Да купи игрушки там, машину-то эта бабушка им брала, он уж расклал. Та-то бабушка ничего не бирала внукам – ничем уж себя не изубытят.
Ты что – так ходила? Да ты погляди на себя: бантик на бантике сидит и бантиком погоняет. Люди-то шарахались от тебя, нет? Кто тебе их навязал, ребята?
Да ты в зеркало-то хоть глядишь, нет? Мне и на ум не выпадало, что можно так потерять тело. А какая ты была – кругом глаза! – шибко бойка. Не гонись за книгами, а гонись за ребятами. Раньше за книжками-то не гнались. Мне приснился этот, из книжки, с бакенбардами – кто? Почему Пушкин? Пушкин-то вояка, что ли, был? Это Карл Маркс – вспомнила. Приходит и зовет на собрание. Я спросила: “Ты кто такой?” А он говорит: “Карл Маркс”. Кто же он такой? Да ясно, что звал меня, наверно, в могилевскую губернию. Пора костям на место, живу восемьдесят девятый годочек, чужие уж года это... Вот и тку, нынче холста нет, пусть мой гроб на половиках вынесут.
Корми их, тебе говорят! Не гонись за работой, гонись за ребятами. Раньше так: чуть заболел – его в баню, все было приловчено как-то. Я маленькие венички для ребят навязывала. Гладенький лист выбирали, сам к телу прилипал. Пропреешь в баньке, веником-то назбачивашься, так только здышут крылья-те.
А здесь ни веников, ниче, где побаньковаться. Уеду к старшему сыну опять, уеду! Ты письмо напиши ему – пусть приедет за мной. Купи ему рубашки-то, эти малы, я их на половики пущу.
Надо куриц кормить, а петух где? Зашиби ты его! Чего в телевизор смотришь? Корми ребят, а не про китайцев слушай, я их видела, они шелковье к нам на базар, в Отняшку, привозили. Сами-то косы долгие носят. Как когда то ли с французом воевали, то ли в первую германскую. Да, как же: и с французом помню, песню даже знаю, вот забыла начало – как он с Москвой подрался.
Сам себя избеспокоил, забирал в Москве иконы,
Погружал в свои вагоны – розжиться хотел
Он розжиться не розжился, только пуще разорился...
Пошел отсюда, скрипучее дерево – что за петух? Зарублю я твоего нелюба, тьфу, петуха. Мешаюсь умом – есть же счастливые люди, вовремя помирают. Пойду ткать. Ишь, близкослезая какая стала, без мужика-то года не прожила, а я с восьмерыми осталась, когда хозяина елкой по голове, и он умер от излияния. Елка-то, она не спрашивает, есть семья, нет – ударила, и все.
Елка не спрашивает, есть семья или нет. Ударит – и все.
ДОРОГИЕ ГОСТИ
Мурка села на гостя Володю. “Она пришла на меня полинять”, – сказал он.
– Уди, – говорю я кошке.
Напившись пирацетама и цинаризина, я уже – как Брежнев – говорю через звук в слове. А завтра придут в гости московские писатели, а муж на работе до восьми! Дорогие такие гости: лучшие писатели! Как их принять, не знаю – нет здоровья-то. И зову Володю прийти – с шести до восьми помочь мне их принять.
– Таблетки кончились, – добавляет муж. – От реальности. Мы раньше гостям их давали, чтоб нашу реальность скрыть, но вот закончились... Чай крепкий, может, прикроет нашу реальность немного флером восторженности, а если не подействует, то придется им видеть все, как есть... во всей неприглядности...
– Да ладно, реальность пусть... – махнула я рукой. – Вон по ТВ показали Иртеньева, а перед лицом его муха пролетала несколько раз. Сейчас век реализма... Кстати, с писателями будет этот знаменитый критик, защитник и теоретик реализма, современный Белинский, так сказать. Из “ЛГ”.
– Так, я должен играть роль мужа. И обнимать Нину можно, да? – Володя примерял ситуацию. – Можно обнимать?!
Дочери сразу добавляют:
– У нас папа не только обнимает маму, он зарплату приносит!
– Еще он каждый день делает нам массаж ног!
– Он стирает с тех пор, как мама заболела...
Гость Володя театрально представил ситуацию: одной рукой отдал зарплату, другой стирает, третьей – делает массаж, а сам все время спрашивает: “Скоро ли восемь часов?!” Гости-москвичи очень удивятся: зачем ему восемь часов, почему он так любит восемь часов...
– И вот в восемь я уже приду! – мой муж гарантирует, что мучиться Володе придется только до восьми.
– А тебя спросят: кто такой? Муж? Но муж уже здесь.
– Так, значит – ты муж Нины, а я кто? – значит, Володя. Еду к жене... Как, к какой – к Марине! К твоей. Что – не нужно? Хорошо, остаюсь...
В общем, договорились. Девочки с утра вычистили чайник до блеска и вымыли все, что можно вымыть. Но я не учла, что гости придут с едой и вином – не раздвинула стол. Думала: чаем напою, и все. В помощь Володе пригласила еще Сережу (он был накануне тоже в гостях). Так, подстраховавшись, как мне казалось, основательно, я днем писала, потом шесть картин еще пальцем намазала, потому что Сережа как раз накануне краски принес в подарок, а я уже давно была без – наскучалась!
И вот звонок: два писателя, один критик, с ними зав. кафедрой литературы нашего университета и еще один пермский критик из “Вечерки”. Ну, и с моей стороны: Володя и Сережа. Стол явно нужно раздвигать. А только раздвинули: оттуда пошли тараканы – аж двенадцать особей, все женского пола, т. е. с контейнером яиц... Боже мой! Как все закричали: “Тараканы, тараканы!” Что мне делать? Говорю:
– Всюду жизнь. Чего вы так кричите, это тараканам нужно кричать! Вы их пожалейте, представьте: нас бы сейчас вдруг выгнали с насиженного места.
И стала я срочно в сознании гостей закрывать то место, где отпечатались тараканы: дарить в большом количестве картины свои! Какие понравятся – те и дарю! Лишь бы закрыть яркими красками тараканов...
А ведь перед приходом гостей я трижды прочла “ПАРАКЛИСИС” Божьей Матери, чтобы все прошло хорошо... Значит, плохо прочла, торопливо...
– Нина, ты точно подарила мне эти цветы? – спросил пермский критик. – О, они будут мне освещать утро! Я бреюсь перед работой, а они – освещают...
– А вот я написала: “Стефаний Пермский заглядывает в окна галереи, вопрошая, когда же отдадут верующим храм”. Он в самом деле... его они видят, правда, Запольских говорит, что пить меньше надо работникам картинной галереи.
Только нарезали рыбу и открыли консервы с лососем, только запах хорошей колбасы и еще более хорошего сыра разошелся волнами по комнате, как Мурка прыгнула на колени московскому гостю. Он дал ей и рыбы, и колбасы, и сыра. Мурка была очень довольна гостями! А я была недовольна, что призванные на помощь Володя и Сережа молчат. Выпили, молчат. Поели. Молчат. Начинаю сама развлекать гостей: рассказываю страшную историю, что меня чуть не убила накануне...
– И тут со мной случилось самое страшное, что может случиться с человеком!
Все перестали даже жевать. Что они подумали?! Я срочно проясняю:
– Я совершенно, напрочь ЗАБЫЛА, ЧТО ЕСТЬ БОГ!!!
Все облегченно вздохнули и снова заработали вилки. Зазвенели рюмки... Защелкали фотоаппараты (гостей).
И тут пришел муж! Он в запасе имеет много способов развлекать гостей. Первый: прочесть страницу моих ежедневных записей. Уморительно выделяет голосом все сокращения: “и пр.”, “и т. д.”. Все лежали. Потом критик, современный Белинский, завел разговор о положительном герое, мой муж и Володя, сидящие за разными концами стола, все на пальцах сообщали друг другу, в какой степени они сейчас положительные (то плюс, то муж хотел два показать – двумя пальцами перекрыл один палец другой руки, но вышел крест, тогда он решил четыре плюса сделать, но вышла решетка, буквально тюремная... все визжали).
– Нина, так ты мне точно подарила эти цветы! Они будут освещать мне каждое мое утро!.. – повторял пермский критик, и его милые реплики были чудесной прокладкой между сверхинтеллектуальными фразами гостей из Москвы. (Без его реплик могло быть невыносимо высоко по накалу интеллекта!)
Мурка мурлыкала на диване: она была больше всех довольна приездом москвичей, на ее умном лице читалось следующее (буквально): “Как бы и впредь так развивалась русская литература, чтобы москвичи чаще приезжали и давали мне сыра и колбаски!”