Я демонстративно ничего не записывала за гостями, потому что сами писатели – сами свои реплики используют. За мужем только записала одну фразу про неудачное слово “интернет” – в нем “нет”, значит... нет!
– Дайте, Нина, вашу повесть, которую не можете пристроить, – в “Москву” отдам! – сказал писатель В., с которым мы с девяносто седьмого года заочно знакомы (вместе тогда напечатались в “Октябре” в качестве молодых авторов).
А я видела накануне сон, что мы на телеге с мужем везем эту повесть. Слава сбоку идет от лошади, держит за поводья, а я сзади плетусь. Повесть лежит в папке, как покойник... в телеге, значит. Мы приходим в “Знамя”, там сделан почему-то евроремонт, совсем не та обстановка, что была ранее. И в коридоре сидит Чупринин, берет повесть, листанул и положил в ящик. (В долгий ящик?) В общем, я уже по ТЕЛЕГЕ поняла, что долго нам ее не пристроить. И поэтому не иду искать для “Москвы”. Нам уже вернуло эту повесть “Знамя”: сначала звонили к соседям, говорили, что берут. А через месяц снова звонили – уже отказ. И так-же не взяли ее в “Новый мир”, в “Звезду”. Вернул на днях (тоже звонили к соседям) журнал “Октябрь”.
– Я потом вам ее пришлю, – говорю.
– Зачем? Ведь я в понедельник уже ее передам в “Москву”! Найдите!
У меня в рукописях беспорядок, но иду в соседнюю комнату, сразу почему-то нашлась повесть. Это уже хороший знак.
Гости в это время обсуждают мою картину:
– Если б я гулял вон по тому облаку, я б свернул вон в ту ложбинку с прохладной синей тенью, посидел бы – чайку попил и... дальше пошел... – завершает дискуссию мой муж, и я снова записываю за ним фразу (за ним можно).
Москвичи все время используют слово “проект”. “У нас проект – печатать мемуары. У вас есть о местной литературной тусовке что-нибудь?”
– Есть, но в рукописях беспорядок, их слишком много...
– Найди, пожалуйста! Нина, поищи! Проект у нас!
Иду искать: нахожу экземпляр с восьмой страницы и еще один – вообще с двадцать шестой страницы. Начала нет нигде. Отдаю так... Настроение очень хорошее. Тут девочки пришли с прогулки, жадно сели слушать маркесовские истории писателя П. Буквально: потрясающе! Он работает в больнице, и все его истории начинаются с одной фразы: “У нас в морге...” (Забегая вперед, скажу, что еще два дня моя младшая дочь слово в слово пересказывала эти истории старшей сестре, старшему брату и другим – гостям нашим, ей, видимо, нравилось, что она как бы ВЛАДЕЕТ этими устными историями, ибо запомнила СЛОВО В СЛОВО)...
Наконец сосед по кухне стал мне выражать недовольство: я ему должна пятьдесят тысяч, не отдаю пока, нету. А гостей принимаю, мол. Я объяснила, что все принесли сами гости, он не верит в существование таких гостей...
Современный Белинский понял, что пора уходить, но писатель П. просил: “Еще пятнадцать минут”, “еще полчаса”. И прекрасные его истории лились, а мы только восклицали: это готовый роман, эпос, чудо. Боже мой!
Но вот истекли последние полчаса историй, гости уже одеты, обуты, и тут случается непредвиденное! Современный Белинский решил всем нахамить:
– А до встречи с вами я был БОЛЕЕ ВЫСОКОГО МНЕНИЯ О ВАШЕЙ ПРОЗЕ!
Муж не растерялся, сразу отвечает:
– Это поправимо: один рассчитанный точечный удар по черепу, и легкая амнезия обеспечена – ты снова будешь высокого мнения о нашей прозе, ибо забудешь о знакомстве с нами!
Гости поспешили уйти. А я легла с головной болью на кровать и говорю:
– Зачем он это сказал? Мол, пока не знал нас, так проза казалась вымышленной, а теперь видит, что мы – такие, как в романе!..
– Дорогая, успокойся, все позади, больше не будем принимать московских гостей-писателей-критиков, вот и все. Урок на будущее. Крученые они. Он то есть. Кстати, где его книга?
А гости подарили нам свои романы, повести, в том числе критик – свою подборку статей о реализме. Я открыла наугад первую статью “Белинского” – там много восторженно про настоящего Белинского, “неистового Виссариона”... Дальше читаю: “Реалист... лепит не по собственной воле, а по “образу и подобию”... и в этом счастье”.
Говорю мужу: что же это – пишет одно, провозглашает, и в жизни... другое! Недоволен, что мы похожи на героев своих, что слишком реалисты... в натурализме даже обвиняет этим! Ужо вот напишу я НАТУРАЛИСТИЧЕСКИЙ рассказ о нем, пусть увидит, как он отличается от романа! Там – глубина, а перед вручением “Букера” (не нам) о романе мы начитались в газетах московских и журналах – до двенадцати разных трактовок... а в рассказе будет один смысл... (И тут Мурка с укором поглядела на меня: о ней-то не подумали – кто рыбки привезет?!)
С утра и до порога
– Редкая пробка от шампанского долетит до нашего потолка! – сказал Кораблев и добавил: его мать путает бездействие с полетом, а время – со звуком, не дай нам Бог!
Но сначала в дверях воссиял Мыльников с букетом белых лилий: в каждой из них было желтое продолговатое пламя, как от свечи. Однако Кораблев не начал улыбаться до тех пор, пока не убедился, что в сумке у друга – шампанское. Еще оказалось, что Мыльников принес зеленые бокалы для шампанского (новоселье же, подарки нужно вручать, вот тут и прозвучала фраза про пробку, которой не долететь до потолка – потолки в новой квартире высокие).
– Три с половиной метра, – сказала Людмила Кораблева печально, чтоб дать понять гостю, как дорого достались им эти высоты (пришлось съехаться со свекровью).
Анна Владимировна, мать Кораблева, уверяла, что она летает плюс заявление, что все Людмилы – людоедки, минус изучение сорока иностранных языков (хотела изучить сразу сорок восемь и просила купить журнал “Курьер Юнеско” на всех языках, но смогли достать только на восьми).
– Теперь мама говорит: слаб человек – смогу выучить лишь восемь языков.
– А у меня и такой слабости нет, – развел руками Мыльников.
– А ты знаешь, отчего поднимаются дрожжи? А сына вот сегодня спросили в школе.
Всех, кто поступает в первый класс, тестируют по новой системе… Я – кажется – начинаю понимать, от чего поднимаются дрожжи – от ужаса перед такими вопросами, – он изобразил подымающиеся дрожжи (в основном – надуванием щек).
Андрейка, сын Кораблевых, выбежал с подробностями:
– Еще, главное: чем отличается девочка от ку-у-клы-ы, – он хорошо передавал манеру психолога цедить слова. – Я сказал: девочка – она живая, а кукла – примерно как вы!
Потом психолог вызвал меня в соседнюю комнату: мол, ребенок очень агрессивный. А будешь тут агрессивным – Людмила протерла бокалы. – Мне чуть-чуть налейте.
– Мы чуть-чуткие… А шампанское от красоты этих бокалов кажется еще вкуснее!
А бокалы казались прекраснее из-за налитого в них шампанского, все ощущения закольцевались, и каким-то образом сюда, в это кольцо, входили лилии со светом свечей внутри. Но в это время из комнаты Анны Владимировны послышалось дикое пение.
– Уж лучше посох и сума! – прошептал гость.
– Нет, не сума! – закричала Людмила. – Мыльников, скажи ты ему, чтоб снова пошел к этому Мерингу! А то целыми часами бродит по квартире, скоблит свою волосатую грудь… Ну подумаешь, редактор спросил: “Можешь ли ты пройти по городу голым?” Если теперь всюду тесты, даже в первый класс!
– Люд, когда ты молчишь, мы тебя понимаем, так веди себя понятно, а?! – И Кораблев снова выпил – на этот раз за устройство на работу.
Он ждал прихода так называемого кайфутки. Уже в ушах от шампанского начинает посвистывать, а все еще нет его – кайфутки. И вдруг скачок произошел! Полусухей шампанского промчался, оставив вокруг счастливых собеседников.
– А где сын, Люда?
– На фонтане.
– А фонтан где?
– У дворца…
– Королева играла-а в башне танка Шопена-а, – донеслось из комнаты Анны Владимировны.
Вдруг с улицы донесся сильный порыв ветра.
Кораблев увидел в окно, как заспешили прохожие. У бежавшей по своим делам женщины из выреза платья выскочила тяжелая грудь. Деловым движением кормящей матери она заправила грудь обратно в платье. Кораблев заметил, что у пробегающей мимо собаки, видимо, тоже кормящей матери, соски захлестывались на один бок. “К щенкам своим торопится”.
Почему жизнь выплеснула навстречу его взгляду именно это? Может быть, произошла передача истины непосредственно от мира человеку? Что самое главное в жизни – материнство! И он, Кораблев, – должен смиренно все от матери выносить!
– Послушайте! – крикнула им Анна Владимировна. – У клеща есть эта… не личинка, а лимфа! В газете написали. Рома где? Вы его не отпускайте одного – там лимфа!
– Да здравствуют нимфы, киприды, дриады! – поднял очередной бокал Мыльников.
– А также – лантаниды и ланцеты! – добавил Кораблев. – А Менделеев бы не пропал в Гулаге, он бы смог гнать там суперчифирь или спирт.
– Саша, ты позвонил в Кремль? – громко спросила Анна Владимировна.
– Я не Саша, а Андрейка – не Рома. (Он имел глупость недавно громко сказать, что видел на заборе надпись “Кремль – на мыло!” – теперь мама просит предупредить правительство.)
Мыльников вдруг заявил:
– Как человек грубый, я налью себе сам.
– Наливай, а я уже на том берегу.
– А мне налейте полбокала, – сказала Людмила.
– Полбокала ей и власяницу.
И тут пришел от фонтана Андрейка, пытался сосчитать бутылки: сколько будет пять да три?
– Будет ужас, – ответил ему Мыльников.
Людмила пошла проведать замолкнувшую свекровь. Анна Владимировна спала. Изо рта ее торчал недожеванный кусок дневника. Людмила хотела осторожно достать его, но зубы мертвой хваткой держали бумагу. И тут Людмила поняла, что свекровь умерла.
В это время раздались бешеные звонки в дверь. Голос соседки:
– По радио сказали: создавать спасательные отряды! Будет ураган… ветер какой-то в секунду.
– Спасибо, спасибище! – И сразу после ухода соседки Кораблев начал возмущаться: – Как будто кто-то когда-то кого-то обучал! Спасательные отряды! Спасать – это надо уметь…
Людмила предложила: Андрейку в ванну спать положить, если стекла полетят из окон – он будет в безопасности.