А помню, как сидели мы с нею в первом ряду, и вошла Людмила Мироновна, которая вела у нас древнерусский, еще она была на первой лекции в корсете шейном (после травмы позвоночника). Первая фраза:
— Господи, как вы все красивы!
И смотрит на Георгину, не отрываясь.
Сначала у нас не было ни адреса, ни телефона Георгины. Я пару раз звонила ее сыну, но не застала. На презентации мемуаров филфака его тоже не было: якобы он повез прах с могилы Пушкина на могилу Кюхли (модное прахоложство?).
А я надеялась что-то узнать про нее, но…
И представьте: в ту же ночь звонит сама Георгина:
— Я тебе расскажу про Любимку.
Любимка? Я даже сначала подумала, что речь идет о собаке. Но сразу выяснилось, что это ее сосед по коммуналке.
— Нина, сегодня мы с ним выпили — день рождения. Оказывается, он учился в Суворовском училище как военный сирота. Ну, мы приедем на Новый год, все расскажем. Я хочу показать ему свой Пермь-град. А ты знаешь, как он признался мне в любви — в голом виде! Пришел и: “Мы тебя любим”. Я спрашиваю: кто это — мы? “Я и он (показывает на мужское достоинство)”… Весь он в крыльях: крылья носа такие! Брови тоже, а губы, как крылья ангела. Понимаешь, Суворовское училище, там он напился в самоволке, ну — это же практически лицейское братство, ты меня понимаешь?
Я не понимала, но это не имело значения в данном случае.
Георгина любит жизнь, как тысяча итальянцев Возрождения вместе взятых. Но характер, но пылкость! Так что они — конечно — иногда ссорятся. И тогда Любим ее посылает… на Васильевский остров!
Она поехала один раз — на Смоленское кладбище, чтобы посмотреть, что к чему. Там ее запачкал мороженым подросток, стал оттирать и обчистил карманы. Правда, там были только перчатки… Любимке она так сказала:
— Рекорд: вчера новые перчатки были со мной ровно три часа.
— Минус на минус дает плюс.
— А какой плюс, если мы оба такие. Ты можешь положить деньги на чужой сотовый. Какой плюс?!
— А такой, что по отдельности пропадем.
И вот сегодня ночью опять — в Перми было два часа — Георгина позвонила — выпивши.
А я-то проснулась и в ужасе ледяном к телефону шла, что с мамой или папой (им под восемьдесят)... такие вокруг интересные люди...
— Нина, об этом не пиши, я сама напишу. Уже даже написано. Есть в анналах. Я занесла уже в анналы — у него огромная львиная голова.
— У кого?
— У Любима. У кого же еще. И весь в крыльях… Но не в этом дело. Перейдем на серьезку.
И тут она рассказала все, ради чего разбудила меня средь ночи, — про ГЛАВНОЕ событие своей жизни.
Дело в том, что Георгина тоже шла по “процессу мальчиков”, как я его называю. Она тогда, в студенчестве, влюблена была в нашего поэта-красавца. И ради него участвовала во всех диссидентских делах 1968 года (листовки против ввода наших войск в Чехословакию и т.д.).
После процесса и после того, как Георгина вернулась в Пермь из южной ссылки, она работала в универе, вела древнерусский. А ректор на Большом ученом совете спросил:
— Кто из участников процесса еще работает у нас?
— Георгина…
— Немедленно уволить!
А у Георгины уже двойня родилась! И к ней все кафедралы подходили и говорили:
— Георгина, к тебе на суде органы как отнеслись? Ты можешь их попросить о защите? Спасут только они.
Георгина тогда домой пришла подавленная: и страшно, что уволят, и страшно, что ПРЕДПОЛАГАЮТ такое, что она может ИХ попросить о чем-то!!!
А Слон в этот вечер пошел в народную дружину — по графику просто. И возле центрального гастронома его остановил мужчина:
— Вы — муж Георгины? А я — ее следователь КГБ (это был год так семьдесят третий, то есть он был уже полковник — за процесс все звезд нахватали там). — Как у нее сейчас дела?
— Ее собираются увольнять, — бухнул Слон.
— Ну, хорошо, — сказал полковник.
Слон, рассказывая Георгине, удивлялся: зачем он сказал, что хорошо?!
На следующий день было заседание Ученого совета филфака. Декан виновато сказал:
— Дела наши не очень хороши. Нам придется уволить одну молодую преподавательницу.
В это время его позвали к телефону. Он вернулся и сказал, видимо, в растерянности:
— Все изменилось. Она оказала услуги следствию.
Так вот, Георгина мне по телефону говорит:
— Я всю жизнь это переживала! ВСЮ ЖИЗНЬ. Что вы подозреваете!
— Ничего мы не подозревали (но я тут же вспомнила, как шла с Георгиной по нашей улице, а тогда в Перми вырубали тополя, и она шепотом сказала: “Знаете, почему тополя срубают, — партизан боятся”, и я подумала: что за провокация?).
— Но оправдал меня Воронов! Нина, ты понимаешь, о ком я говорю?
— Ну, которого тогда посадили, помню.
— Он сейчас приезжал в Пермь от радио “Свобода” и прочел все тома следствия как корреспондент. Он мне позвонил и сказал: “Георгина, ты молодец! На все вопросы отвечала правильно (разливала вино, делала бутерброды и т.п.)”.
Оранжевая от счастья, что ее Воронов ее оправдал, она пошла и купила билеты в Пермь. А может, она говорила, и навсегда вернется. С Любимом, конечно.
— К тому же внук в Перми родился, — закончила ночной наш разговор Георгина. — Нина, знаешь, я хочу с внуком поговорить на языке кошек, как Бродский однажды с ребенком говорил!..
В конце — как водится — она приказала:
— Славу от меня целуй неукоснительно!
И вот именно сегодня, после этого ночного разговора с Георгиной, встретила я разлучницу — Богатую! Ту чиновницу, к которой от Георгины ушел Слон.
Богатая — она и есть богатая: шуба комбинированная, перчатки в тон, ну а остальное все по-прежнему: брови домиком, а улыбка оптимистки. Покупала она сердечко такое (если бросить в воду, то полотенце получится). Неужели Слону — на День святого Валентина?
Но оказалось: есть у нее привычка покупать такие мелкие сувениры.
— С тех советских времен, Ниночка… Тогда все письма детей Деду Морозу к нам в обком приходили. И были выделены средства на покупку подарков. Один мальчик писал, что мечтает о цветных карандашах, другой — о книге “Сказки Пушкина”, девочкам — куклы… Я покупала это все и отправляла бандеролями. Каждому на открытке писала: привет от Леонида Ильича Брежнева и Деда Мороза!
Я пришла домой совершенно потрясенная.
— Что — опять о Бродском думала? — спросил муж.
— Слава, представляешь! Даже обкомовцы делали в Новый год добрые дела!
— Да, представляю, я без тебя смотрю: на кухне паучиха не убегает, а возле моих ног носится. Пригляделся: на венике остался детеныш прозрачный. Я осторожно его спустил, он прыгнул матери на мохнатую спину, и они унеслись счастливые. У пауков и тех есть такое…
* * *
Журнальный зал | Урал, 2008 N1 | Нина ГОРЛАНОВА
Сосед и сказки
Наш сосед по кухне десятилетиями не давал нам спать: носился (в киоск —из киоска), зажигал газ... Когда запах гари становился трудновыносим, я выходила на кухню. А навстречу летели из соседской кастрюли яйца, в воздухе взрываясь, как фейерверк: желток падал вниз, а белок мелкими частями вместе со скорлупой — мне в лицо...
Пожарных вызывали два раза, а сами спасали квартиру — без счету...
Когда кого-то из нас сосед встречает на кухне или в коридоре, то грозно спрашивает:
— Фамилия?!
А когда он приводит собутыльника, обычно вскоре начинается драка, и тогда мы закрываемся на ключ, чувствуя себя кроманьонцами среди неандертальцев...
И вот недавно мне Юра Фрейдин дал совет:
— Нина, а начните писать добрые сказки, и тогда — может быть — вокруг что-то изменится в лучшую сторону.
Я подумала: хороший совет (Слово ведь влияет: написал Гумилев, что пуля отлита, отлили — убили. А я буду писать что-то светлое, вот и светлее будет).
Этот разговор происходил в Москве, на вечере Наташи Горбаневской. И рядом стояла Людмила Улицкая. Она сказала:
— Как можно писателю что-то советовать — ведь он может писать только то, что пишется.
Я подумала: и она права! “Ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона”... Начали же мы писать исторический роман, ну и что — на третьей странице князь Владимир закусывал помидорами (а сын пришел: ма, помидоры появились у нас 200 лет тому назад).
В общем, оба правы, так кто же более прав? Не найдя ответа, забыла я про этот разговор.
А в столице я познакомилась с Яном Шенкманом из “Независимой газеты” — дело было у Сережи Костырко в “Новом мире”. И вскоре Ян написал электронное письмо — предложил публиковать сказки с моими иллюстрациями.
Стали мы с мужем писать сказки. Они словно сами вдруг посыпались просто из нас или откуда-то из пространства возле нас... Одна за другой, десяток подряд!
И вот через три месяца заметили, что сосед наш не пьет. Чудо!!!
И месяц он не пьет, и второй. А такого НИКОГДА не было! Наш сосед мог терпеть — максимум — два часа, ну — три (редко). Один раз не пил сутки, потому что валялся в отключке, перепивши.
И тут-то мы вспомнили тот совет Юры начать писать сказки! Точно: мир вокруг нас переструктурировался!
— Теперь вы обречены писать добрые сказки! — сказал наш друг Запольских.
— Да мы что — мы только рады!
И вот тут-то сказки у нас перестают писаться, и все! Так же точно садимся за компьютер (то есть Слава садится, а я лежу на диване и читаю наброски, мы их обсуждаем). У нас сюжетов полно — самых сказочных, но тык-пык... не идет ничего! Слова деревянны.
— Он снова запьет? — печально вопрошаю я.
И сосед запивает. Только иногда уже печально смотрит на нас: мол, вы что — нисколько о моем здоровье не думаете, что ли?
И вот привозят внуков, а самый старший — пятилетний Саша — что-то прячет за спиной. Ну, думаю, сюрприз, рисунок какой-то, наверное.
— Саша, покажи!
Он — раз! — резко руку достал из-за спины, а она — в гипсе.
— Сломал руку! Господи Боже мой!
— Дедушка, знаешь, я боюсь рентгеновского снимка, я его на лоджии спрятал!
— А рука со снимка ночью стучит в окно, — начал дед (и сказка покатилась, но если б меня спросили: пусть рука у внука будет сломана и сказка написана или рука цела, но сказки нет... я бы — конечно — ответила: