Рассказы
Вайлеры
Упреки, колкости, насмешки…
Валентина Михайловна старалась не обижаться на сына Гришу. Перед зарплатой скажет она:
— Барка жизни встала на большой мели…
Он сразу краснеет из бронзы в медь:
— Не надо Блока. Он был антисемит.
Тут, конечно, сразу в самый центральный нейрон бьют воспоминания: Гришино дошкольное взрослое детство с хроническим гепатитом — в больнице по полгода лежал четыре раза! Потом приезжают Валентина с мужем к сыну в летний лагерь, Гриша первым делом спрашивает: “Как там инфляция?”
Поэтому она с ним много не спорила, а быстро закруглялась:
— Я так устаю, так устаю…
И засыпала на лету, еще голова была на пути к подушке, а ровное дыхание уже звало туда, в счастливые миры, где муж-альпинист еще не погиб на Памире. Очередная умная колкость сына пролетала мимо. А сам статный, бронзовый, с походкой леопарда. Но нервный такой леопард, шипит на мать, загривок дыбит!
Был у Валентины Михайловны и другой сын, которого она звала “сынку”. Приезжал с женой-украинкой и двумя маленькими детьми. И они шумели, как два пятых класса. Раз Валентина не выспалась, второй. И чуть не уронила двухмесячного Вольку. Этот Волька не родной, а барский — из семьи балерины Его она нянчила за деньги.
После этого Валентина сказала:
— Сынку, ведь Грише надо диплом писать по Серебряному веку, а малыши шумят.
И “сынку” зажурился, что мама гонит родную кровинку, и отправился на выставку “Жилье”: можно ли дом построить под Москвой, какие цены.... Вернулся, весь плывет, будто бросил его с подкруткой опытный борец, и он ударился о жесткую поверхность:
— Никогда я не плакал! А тут вышел, и слеза со скрипом потекла! Цены неподъемные! Никакого жилья в Москве не купить! Никогда!
— Так что поезжайте, хлопцы, обратно в Белую Калитву, тем более что бабушка там скучает.
А про себя Валентина Михайловна твердила: я не буду скучать. Так где же нынче взять бабушек той естественно-терпеливой выделки, что моют посуду с таким видом, будто они на подиуме. Мать Валентины масштаб своего сада возле Донца чувствовала как полноту вселенной. Ей не хотелось ехать в Москву и покорять столицу. А Валентине ради Гриши пришлось пожаловать сюда.
Когда “сынку” и его семья уехали, Валентина продолжала нянчить Вольку. Ее зарплата инженера попятилась и исчезла еще тогда, когда она переехала в столицу. Ну а пенсия… Вот вы, пенсионеры, скажите, что она такое? Объявляем конкурс на лучшее определение…
Сначала Валентина не понимала, что происходит, когда она нянчит чужого младенца, — думала: подъем возникает от хорошего молотого кофе (там его можно было пить сколько угодно). Но кофе ведь не дает замирания души у горла? От кофе ведь не станешь хвататься за сердце и за кота, когда Волька бросается к ней, воинственно размахивая пейзажем с двумя солнцами.
— Слушай, почему у тебя два солнца?
— А солнцу одному скучно на небе, и я ему друга нарисовал.
Вдруг Вольке исполнилось три года, то есть ему нужно идти в детский сад. И начала Валентина сама себя укорять: родных внуков отправила обратно в Калитву, а к чужому ребенку хожу тайком, как на свидание. Сквозь ажурную металлическую решетку, сквозь колючий шиповник выжидает, когда Волькину группу выведут на прогулку и все рассыплются по участку с дикими радостными криками, словно гунны в набеге. Один только Волька засядет с лопаткой в песочнице продолжать свою мелиорацию.
Валентина не хотела показываться ему: ведь если бы ребенок пересказал все дома, отец его — вечно обиженное нечто — найдет способ отодвинуть ее от Вольки навсегда. А так она мечтала: на четырехлетие позовут, и она там вручит ребенку незабываемый подарок, и он будет помнить ее долго, пока подаренный арлекин с предписанной улыбкой не рассыплется под когтями времени. Этого арлекина ей захотелось сшить, потому что купила в секонд-хенде юбку в ломаных ромбах.
А чем этот самый любимый Волька лучше родных внуков, отправленных в Калитву? Он и глупее, и некрасивее, если честно, если прямо. Но ради родных надо дотла каждый день убиваться и непонятно как воскресать; а тут чистота, красота и изобилие изысканной еды! Неотнятые силы превращались в дрожащее обожание. А может, любовь к Вольке возносила ее до высот прежней жизни инженера.
Неожиданно ее пригласили раньше четырехлетия. Мама Вольки сказала:
— Мы уезжаем жить в Питер. Приходите к нам провести вечерок. Волька часто вас вспоминает.
Кот, любимец хозяина, исчез из квартиры, и Валентина Михайловна поняла, что здесь был развод. И хозяйка ходила с осанкой измученной царицы.
— Помните, Валентина Михайловна, как мы устраивали свидание Коту и кошка поползла к нему на спине? — спросила мама Вольки и, не дожидаясь ответа, сделала заявление: — Так вот, я не поползу.
Тут мобильник сбацал “Болеро”, и она удалилась разговаривать на кухню, а Волька подошел к Валентине и сказал на ухо:
— Папа заразил маму.
— Гриппом? — произнесла Валентина внушающим голосом.
— Наверно, — вежливо ответил Волька и посмотрел на нее взглядом, говорящим: не все ты в этой жизни понимаешь, глупая добрая тетя Валя.
Мама Вольки вернулась, и Валентина стала громко вспоминать первое попавшееся: мол, оттого, что вашего кота звали Кот, у вас был семейный юмор: “Наш наш кот Кот любит любит мишку Мишку”…
И мишка Мишка из бархата тут же сидел на диване в судорожной позе игрушки, кося зелеными бусинами: “Да уж, из-за ваших глупостей не увижу я кота”.
Валентина поцеловала Вольку и отправилась домой. Но зазубренные страдания по этому ребенку кусали с такой силой, что она не сразу поняла, что говорит ей Гриша (как всегда, почесывая ладонь от аллергии).
— Как в Германию? — переспросила она, распуская на ночь длинные фиолетовые волосы — они у нее вьются, как воздушная, испаряющаяся сирень.
— Ма, я тебе говорил: шеф обещал мне стажировку. Тема диссертации: “Холокост в искусстве”!
— Ты же бьешься с теми, кто отрицает убийство половины евреев... А в Германии сейчас никто не спорит.
Он наморщил лоб, стараясь походить на отца-альпиниста, который хотел походить на Бельмондо, погонял губы вправо-влево и сказал:
— Я же тебе давал свою статью, мама.
Конечно, давал, и Валентина пыталась ее читать, но статья была написана в соавторстве с шефом, там ничего не разобрать: интеллигибельный, интенция, эскепизм, контемпоральный… И все же хотела она это тугое научное тесто вымесить и осилила треть.
А там ударила ее в висок фраза: “Нужно осмыслить холокост как уникальное явление…”
Эх, все не то! Не так!
Убивают — и уникальное!
Валентина бы написала: “адское явление”. Или “сатанинское”.
А эти ученые — они же как дети. Думают, что всегда нужны научные термины…
Но Гриша такой сложный, поэтому она только встрепенулась виновато:
— Как же, я прочла… и как Персию переименовали в Иран, чтобы угодить Гитлеру. Ведь “Иран” в переводе означает “арийский”.
Сын покачал головой:
— Если ты вышла замуж за еврея, то понимаешь: наш народ был принесен в языческую жертву.
— Отец твой не так говорил. Он считал: если бы Гитлер не ополчился против евреев, то гениальные физики не бежали бы, а создали для фашистов атомную бомбу, и могло быть еще хуже… Вместо мира была бы ямка, и отбросило бы нас на десять тысяч лет.
Гриша весь потемнел, ладонь в кровь расчесал:
— Отца часто посещали безумные идеи. Ничего себе: мир спасли холокостом!
Она решила перебить это потемнение, которое вот-вот распространится на все. Зачастила, с испугом швыряя слова:
— Да ладно, от отца тебе достались рост, стать, ум. Квартира эта московская, ну, конечно, деда уже твоего по отцу…
Гриша посмотрел на мать: мол, да, квартира, но перепала она деду как потомку красного комиссара.
Через неделю Гриша уехал в Германию. И Вольку увезли, и сын уехал. Это, думала Валентина, мне наказание, что я больше любила чужого детеныша, чем своих внуков. Но Господи! Как же их все время любить, если они бесконечно кричат и нагоняют гипертонию!
Стала она кормить ворон каждый день, но мало, мало этого. Однажды в подъезде увидела меланхоличного кота-подростка, мосластого, как Гриша. Он подошел к ней породистой походкой, задрал голову и молча отсканировал будущую хозяйку. Валентина назвала его Базилем, но иногда он был Василий.
Перезванивались с Гришей все время, он старался как-то развлечь мать: здесь немки чаще бьют мужей, чем наоборот.
Она вздыхала:
— А у нас мужики — потомки победителей, вот они руки-то и распускают до сих пор…
На третий день Валентина так заскучала по сыну, что набрала на Яндексе слово “холокост”, и ей высыпались два миллиона страниц по этой теме!
Через час чтения боль стекала прямо со стен.
Она остановилась, отдышалась и решила: начну делать ремонт и еще поживу.
Тут нужно сказать, что у обеих московских подруг Валентины были одинаковые имена, только одну звали Лиза-черная, а другую — Лиза-светлая. Лиза-светлая позвонила и завосклицала:
— Какой ремонт, когда Шагал! В Третьяковку привезли!
А Лиза-черная пришла в гости, села в кресло (она всегда вязала что-то фиолетовое) и сразу стала утешать:
— Да уж, трудно клеить потолки нашими шестидесятилетними ручками. Но ничего, держись, это же в последний раз.
Вот так она всегда утешала.
В Белой Калитве Валентина враз бы отлучила ее за такие слова. Но московские подруги с неба не слетают. С обеими познакомилась на выставке в Манеже, и приходится такими дорожить.
В процессе ремонта Валентина обнаружила папку, на которой красиво написано: “Повесть”. Это после армии Гриша хотел самовыразиться в древнерусском стиле: “В лето 2003 бысть мужеложество страшно во полку российстем”. Дальше все было перечеркнуто. А также лежали в этой папке вырезки из армейской многотиражки “Марш-бросок” с Гришиными стишками:
Да здравствует обученный боец
И мужество прекрасное его!
Она вспомнила, что тоже грешила этим, когда муж погиб от кислородного голодания на Памире: