Где друзья? Растаяли они.
Но гони, мой двигатель, гони.
Ну, тогда иные замужние подруги отдалились: свежая вдова казалась им опасной.
Гриша рассказывал, что стихи приказали написать всем, но получилось у немногих. А напечатали двух: Гришу и его друга, которому Гриша зарифмовал дюжину строк тоже.
За три месяца без Гриши также обследовала Валентина свою спину, которая не имела никакой ответственности перед ремонтом и все время о себе нагло заявляла. Ее направили к мануальщику, и вот снова возникла проблема денег. Пришлось опять нянчиться с новорусским ребенком, на этот раз Димочкой. Он больше всего интересовался гантелями отца и даже мультики смотрел с гантелей в руке. А спина-эгоистка не давала Валентине возиться с этими железками: то отнимать их, то прятать. И чувствовала она себя от этого все время несчастной.
Но когда она встречала Гришу в Домодедове, то все, что раньше, превратилось в почти что счастье.
Весь зал вдруг померк и повалился куда-то вбок.
Потом сразу Валентина лежит. И над ней машут резко пахнущей ваткой.
Затем она начала определяться в реальности: где Гриша. И родные бронзовые мощи выглянули сверху. Кто-то — не сын — подал ей руку, поднял. Тот, про которого она твердо знала, что это Гриша, выглядел как узник концлагеря.
— Скелет один, — давясь безумною улыбкой, шептала Валентина. — Ты что, совсем не ел?
Он посмотрел на нее взглядом стрекозы: непонятно что выражающим.
Взяли такси, приехали домой. Борщ, утешитель во всех бедах, уже остыл. Поэтому она сразу зажгла газ, стала резать хлеб…
— Я есть не буду.
— Почему?
— Не могу есть после Освенцима.
Валентина не знала, что ответить, только бормотала:
— Одни мощи, мощи, а не сын!
Робко спрашивала:
— Что-то, может быть, можно? Вегетарианское.
— Гитлер был вегетарианцем.
— Гриша, но ты подумай, все люди живут, Гриша, кушают… Вот Сталин любил хинкали, и кто от них отказался?
— Ма, покопайся в том месте, которым думал еще Сократ, и поймешь…
Базиль удивленно дернул хвостом, когда Валентина предложила ему большой кусок мяса. “Не пожалеешь?” — вопросительно просигналил он своими янтарными фарами, а потом с достоинством съел.
Господи, как бы так мне чуть пошутить, чтобы все наладилось?
— Спроси у кота Василия: “Прекратятся ли в истории насилия?”
Гриша вновь посмотрел на нее стрекозиным взглядом и взял бутылку минералки из холодильника. Он скрылся в своей комнате.
А Валентина отправилась кормить ворон. Они, как всегда, ее узнали и возле самых ушей шелестели крыльями. Валентина уже понимала их юмор, когда они пикировали на нее, с хлопком возникали возле лица и вдруг брали в сторону.
Только одна ворона сидела поодаль и в клюве держала пакет из-под майонеза. Похоже на рекламу. На майонезной фабрике работала сводная сестра Валентины. “Объявляю всеобщую мобилизацию!” — решила она и начала со звонка сводной сестре.
И к ней приехали: из Калитвы — кузина, из Подмосковья — эта самая сводная сестра с дочерью, две Лизы и один подлец с гроздевидным носом, который недавно женился на другой и которому Валентина сунула кофе, как цикуту. Он зачем-то вырастил слюносборник — клочок бороды под нижней губой, но все равно оставался седым красавцем, проклятый.
Ходили на цыпочках, только Лиза-черная сидела в кресле и вязала что-то фиолетовое, приговаривая:
— Не одни вы болеете за судьбы еврейского народа. Я сама еврейка по прабабушке. Папина бабушка была еврейка сверхчистая, на все сто процентов!
— Что-то нос у тебя курносый.
— Ну и что нос. Вот что я вам скажу: нужно все это забыть. Да! И газовые камеры тоже! Уничтожили миллионы, а остальные миллионы должны выжить. Если ж раны растравлять, то не будем есть, пить, любить. И вымрем!
— Забыть? — вскрикнула Валентина и оглянулась на комнату. где лежал Гриша. –Тогда Майданек в квадрате, в кубе повторится!
Тут она изобразила лицом старушку историю в маразме.
— Да, все, что забыто, повторяется, — откликнулась кузина из Калитвы.
— О, вэйз мир, — Лиза-черная оставила вязанье и пошла на кухню, чтобы со всеми выпить и взбодриться для интеллектуально-спасательного штурма.
Они все уже поздоровались с Гришей и думали: как этот живой скелет напитать силой сопротивления.
Мобильники запускали на площадке. Через них дотягивались до знакомых: врачей, батюшек, психологов. А подлец, он же седой красавец, и как будто этого всего было мало — еще и помощник депутата Госдумы, сказал, вальяжно пощипывая свой слюносборник:
— Дайте мне номер научного руководителя!
Ему дали. Уже через минуту все слышали:
— Кто говорит? Штаб по спасению Григория Вайлера!
Вот так же роскошно он двинулся семь лет назад на временно робкую от переезда в Москву Валентину, бормотнул что-то о женитьбе, метнул в нее ноутбук, французский шарфик, пылесос желтой сборки, а потом — предложил связь втроем.
— Я же не мазохистка, — сказала Валентина, но все же ходила иногда с этим Аполлоном и его новой пассией в балет.
Руководитель в это время был в Париже. Его голос из мобильника был навсегда утомленным, но привычно-щедрым:
— …Записывайте телефон лучшего врача. Он мой одноклассник. Сошлитесь на меня.
Но Гриша не хотел лучшего врача.
Он пил минералку, ничего не говорил, а только листал альбомы по живописи рукой, которая превратилась уже в скупой набросок плоти.
Лосиный остров сыпал прямо в их окна птичьи звуковые цветы. Протягиваясь через угловатые туши домов, они увядали на барабанных перепонках. Гриша только пожимал плечами:
— Столько людей истребили, а мы будем птичьими песенками наслаждаться?
Вдруг попросил купить ему новый большой альбом Ренуара. Валентина позвонила подлецу, и он через два часа подлетел на служебной машине с сиреной, мигалкой и альбомом. Гриша листал его при матери, ничего не хвалил, но иногда говорил: “Вещь”, а пару раз: “Жесть”.
К вечеру сын попросил салат из свежих огурцов. Как в детстве:
— Салатику…
На следующий день, подгадав к Синьяку, выпрошенному у Лизы-светлой, Валентине удалось влить в сына глоток бульона. Через две недели неустанных разговоров с Матиссом, Утрилло, Леже… Особенно уговаривал его Шагал: наплевав на законы физики, он то летал с Беллой среди мерцающих, плывущих облаков, то присаживался на крышу дома и играл на старенькой скрипке.
В общем, скоро Гриша перешел на благословенные каши.
А дальше — любовь-морковь, все-таки этот скелет был здоровенный, что-то в нем закипело. Даже созерцать скрипичные очертания девушек — и то требуются дополнительные траты сил! А есть ведь еще неотменимый долг исполнить что-нибудь смычком!
Поэтому через месяц Гриша сказал:
— Каши-малаши!Я младенец, что ли? Замути-ка борщ, ма!
Валентина наварила кастрюлю, по южной привычке — на три дня. Это последнее усилие проявило надорванность, и она свалилась с температурой сорок.
В знойных потоках болезни Гриша уплывал, возвращался, ведя участкового врача, потом еще — тень или девушку с татуировкой инь-ян на щеке.
Смирюсь я, вздохнула горячим суховеем Валентина Михайловна, накожная графика лучше, чем никелированный болт из ноздри…
Каждый день ей удавалось выгребать из расплавленных потоков, которые содержали в себе зловещее чудо вмиг превращаться в жидкий лед — он имел руки, которые трясли Валентину, крича изнутри в темя: “Где комиссары и евреи?!” Конвейер таблеток иногда милосердно выносил ее на передышку.
По мере выплывания девичья тень становилась все более плотной и соразмерной и наконец глянула лазоревыми глазами и спросила:
— Как насчет паровой котлеты с рисом?
Валентина кивнула. Гриша, волнуясь, наблюдал за ее первой сознательной реакцией на Ульяну и сказал как бы безотносительно:
— Эта стройка за окном — какая-то беда. Не пыль, а целые барханы по комнатам вольготно разлеглись.
И закрыл Ульяну своим уже обросшим прочными жилами скелетом, и эта валькирия вся спряталась в нем!
Вдруг Валентина почувствовала, что жизнь, как большая птица, трепещет у нее в руках. Даже прибежал Базиль, размахивая полосатым хвостом и светя янтарными шарами: что тут такое трепещет?
Валентина привстала в постели, одну руку положила на мощную башку довольного Базиля, другую протянула руку к полке и достала фотоальбом.
Фотографии эти — вся судьба рода. Вот папа Валентины без ноги (оставил под Будапештом), мама с улыбкой Мерилин Монро (тетя говорила: у нас улыбки пэтэушницы Мерлин, потому что ее папа был тоже русским)…
Маму посадили в пятидесятом: кусок мыла она разрешила взять из больницы одной нянечке многодетной… а та пошла, думая, что очень умная, это мыло продавать.
Когда все случилось, у папы единственная оставшаяся нога стала подвертываться и проситься под Будапешт…
Маму в тюрьме насиловал следователь. Через три года, когда подох отец всех следователей, она вышла из Чуслага.
Муж сразу умер — он еле дождался, когда ему можно отправиться к друзьям, которые лежат под Будапештом. Перед смертью он сказал Вале, и то тихо:
— Фрицев хоть я мог убивать, а этих — из органов — попробуй тронь.
К маме, бывало, вся улица приходила смотреть, как украшена комната к Рождеству (уже в брежневскую вегетарианскую эпоху): стул, на нем — детский стульчик, все покрыто алой скатертью, на этом пылающем престоле — икона Богородицы с младенцем в искусственных лилиях…
Только когда отца не стало, Валентина узнала про следователя. Бывало, целыми месяцами думала: как его найти и что сделать, чтобы он исчез. Потом очнулась: ну, посадят меня и загубят, а мама не переживет.
Подумала, что выкарабкалась.
Даже удивлялась, когда подруги шепотом, сжимая руки, восторженно говорили о сладком растворении и называли “оргазм”. Этого у нее и тени не было, но она не связывала ничего с мамой и красным фашистом следователем.
Лиза-светлая и Лиза-темная, каждая по отдельности, говорили, что все связано, но что нынче это лечится у психотерапевта.