Когда Слава стал преподавать иврит, мы смогли купить письменный стол, как сейчас помню — за сто рублей. У Холоденок, которые уехали в США. Мы везли его зимой на санках через овраг и кое-что сломали во время перевозки (замок, полку, стенку у одного шкафчика). На столе стоит моя машинка. Она тоже все время ломается. Особенно часто — буква “О” отгадывает. Тогда я свои записи печатаю, выбирая слова без “О”. Например, “Увы тебе, круглая буква!” Или с московским аканьем: “СлАмалась буква круглая”... Машинка знает все наши мысли. На ней семь лет печатался “Роман воспитания”, потом — “Учитель иврита”, после — “Капсула времени”. Сейчас на ней же печатаю повесть о Таисии (девочке) и новый роман о Перми. (“Пермь конца тысячелетия” — примерное название.)
Возле машинки лежит разная бумага (толстые листы и тонкие). Мне ее обычно дарят милый Колбас Владимир Сергеевич и Лебедева Ирина Александровна. Это для меня всё очень дорогие подарки, потому что я много работаю и много извожу бумаги. Бывает, что страницу повести перепечатываю восемнадцать раз, а уж восемь-девять — обычное дело... А потом пишут, что я стенографирую за... “жизнью”. Но я записываю именно слова мужа в беседе (чаще всего). А не чьи-то там... или свои мысли, по поводу. А в произведении уже сделан и выбор, и монтаж, и ритмизовано все соответственно замыслу вещи, а подтекст — разве он может быть застенографирован?
Справа и слева от окна висят две большие картины маслом. Это кошки. Но не наши. Просто гуляла на крыше дома, что напротив, белая кошка. А крыша — темно-красная, блестела после дождя. И Слава сказал: вот бы написать. Даша и Агния сели и написали. Только одна и та же кошка у Даши изображена хулиганисто-веселой, хвост далеко в сторону, а кошка Агнии кротко-застенчиво поджала хвост под себя, и вся такая в комочек собранная (лапы тоже поджаты). Два взгляда.
На окне мои цветы. Света Вяткина научила меня делать красивые горшки из... пластинок! Старых и ненужных. И я наделала их много. Дело в том, что имею страсть делать подарки, но когда книга перестала быть подарком, который радует (недоступная цена!), я... взяла у своей подруги Наденьки Веретенниковой красный цветочек, он рос и ветвился так обильно, что я чуть ли не каждый день отрывала от него по веточке, сажала в горшок и дарила.
А вот эту фиалку — розы на ней целые, словно не фиалка, а роза, — я от своей учительницы, классной руководительницы привезла (с родины, из Сарса). Анфиса Дмитриевна Малухина подарила мне ее прямо с горшком. А вот этот листок фиалки я выращиваю, так как его мне Игорь Ивакин разрешил сорвать в школе для больных детей (я там выступала). Он мне напоминает о мужестве детей и тоже помогает в трудную минуту (выстоять).
Еще здесь сохнут расписанные мною и Дашей тарелки (мы их научились расписывать только что в Москве — у нашего друга Рубинштейна Г.В.). Даша написала портрет Пушкина, а я... яблоко. Но за кроватью есть немного кв. сантиметров свободного места: там сохнет моя новая картина — Пресвятая Нина Грузинская Равноапостольская. Краски подарил Сережа Андрейчиков.
На моей кровати спит наш кот Зевс, сиамец, красавец, а подобрала его Даша на улице совершенно ободранного, в лишаях и нарывах. Вылечила. Зевс спит с таким видом, словно говорит: “Чтоб вы так писали, как я лежу!”
Рядом с Зевсом лежу я и пишу. Не потому, что подражаю Пушкину, а потому, что все время прибаливаю. Рядом со мной сердечные лекарства, Евангелие и первый том Кюстина (подарок переводчицы, моей подруги — Веры Мильчиной). Надо мной — пятна на потолке. За писание мы платим неуютом, а за уют — неписанием. Мы даже пытались забелить пятна (они огромные). Соня восемь раз их шпакрилом проходила, наконец я возопила: мол, жизнь дается один раз и не всю ее пускать на забеливание. Да и снова вскоре потекло с потолка. Но это плата за то, что мы живем на самом последнем этаже. Именно из-за этого счастья и небо в пол-окна.
Смертью друг друга
они живут
— Смотри, — дочь любуется фруктовым, по-китайски капризно изогнутым червяком в яблоке. — Нарисую. Картины на свете появились оттого, что в три года ребенку нечего делать, и он рисует.
— Дзинь, — раздалось в коридоре.
От испуга я съела остаток яблока вместе с червяком.
— Ничего, это белок, — говорит муж.
Но это пришла не Леона, которая приходит каждый день, а долгожданная Эра Викторовна. Она приехала из Норвегии и привезла в подарок гравюру Мунка.
— Эра Викторовна, мало того, что вы Эра, так еще Победителевна, — я в это время уронила вилку и начала черенком ее стучать по полу, шепча: “Сиди дома, сиди дома!”
— Дзинь! — выкрикивает муж.
— Почему невозможно все “дзинь” регулировать, — начинаю стонать я, умещая в морозильник принесенное гостьей шампанское.
— Нина хотела бы все “дзинь” регулировать — особенно “дзинь” критиков, — не останавливается муж.
Наша кошка села на гравюру Мунка. Выражение у нее такое: я понимаю — вы все для меня делаете, но мне нужна рыбка, а не эта гравюра!
Эра Победителевна в Норвегии отвыкла от кошек:
— Там почему-то имела дело только с собаками — даже на лекции в первый день обомлела: в аудитории сидят три огромных пса, и такие умные морды, так слушают!
— Дзинь, — раздалось в коридоре.
— Познакомьтесь, это моя подруга Леона Одиноких, — представила я гостью Эре Викторовне.
Леона улыбнулась своей негреющей улыбкой. Ее красивое узкое лицо, подобное шпаге, нельзя оценивать в таких категориях, как женственность или обаятельность. Нужны категории другие: сталь высокопрочная или другая, еще более крепкая.
— Очень приятно!.. И что оказалось! Да, Леоночка, я тут про Норвегию рассказываю. Оказалось, что трем старушкам, которые учат русский язык, не с кем оставить своих псов.
Леона ставит на стол букетик икебаны (она их делает), и наша кошка начинает его грызть, как бы укоряя: “Рыбки хочу, а не этих сухих веточек”. Но тут под взглядом Леоны кошка уходит под кровать. Леона объясняет:
— Все мое детство прошло с котами-личностями, интеллектуалами, я терпеть не могу таких вот драных кошек.
Муж решительно ушел на кухню печь блины.
Леона набросилась на меня: неужели я хочу повесить ЭТУ ГРАВЮРУ!
— А что такое? — удивилась Эра Викторовна.
— А то, что эту вещь может повесить в своем доме очень красивая женщина! Нина же будет проигрывать на этом фоне.
Эра Викторовна перевела разговор: она — оказывается — еще не все подарки достала из своего сине-фиолетового пакета. Из него вдруг выпрыгнула сказочная куртка для моей младшей дочери. Я знала, что Леона не позволит мне принять такой дорогой подарок. И вот она уже качает головой, осуждая меня. Я сдаюсь:
— Спасибо, но я не могу принять такую дорогую вещь.
— Ниночка, эта вещь стоит двадцать эре, то есть пять копеек по-нашему. Я купила на распродаже. Это же Норвегия! А какой там университет!
Она показала фотографию — универ такой красивый, так и кажется, что там гномики учатся...
Леона в это время берет двумя пальцами мои домашние брюки, выпачканные в муке, и говорит им:
— Не узнаю вас в гриме.
— Просто я блины разводила.
— А как норвежцы относятся к нам? — спрашивает Леона у Эры Викторовны.
— Ну, ко мне неизменно было ровное и доброе отношение.
Леона, конечно, уже решила, что Эру завербовали, я хорошо знаю все это. Но тут приходят с прогулки старшие дети, получают свои норвежские подарки и атакуют гостью в ответ своими творениями. Сын начинает читать словарь “детско-русского” языка, который он составляет по речи младшей сестры:
— Авва — в первом значении — собака.
— А я сказку сочинила, — перебивает его средняя дочь. — Папа рассказал, что в Перми хотели построить дома в виде букв, чтобы получилось имя Сталина. И я думаю, что месяц похож на букву С, потому что люди захотели выложить на небе имя Сталина в виде разных светил, но узнали правду про этого злодея и раздумали... и даже дом только один построили — в виде буквы С...
— Авва — во втором значении — волосы под мышкой.
Леона не выдерживает:
— До чего вы дошли! У Павловых Денис уже гениально рисует! Он так рисует, словно у него под бумагой контур проложен, и видны линии... он может с ноги начать, с уха...
— Леоночка, — недоумевает Эра Викторовна, — а разве одно другому противоречит? Денис рисует, а Нинины дети сочиняют...
— Разве вы не поняли, что эти дети заранее настроены на мрачное видение мира! Все плохое они уже знают. Зачем им так рано знать о том, что Сталин — плохой?
— А может, о своей родине лучше знать всю правду?
Тут муж принес блины. Я боялась, что Леона начнет корить нас за то, что полнеем от них, но блины оказались так злодейски вкусны, что она пустилась во все гастрономические тяжкие. Но вдруг посмотрела наверх и взяла реванш на нашей треснувшей люстре:
— Дом, где трескаются люстры.
Мне хотелось крикнуть: “Леона, из-за тебя наш дом похож на дом, где разбиваются не только люстры!” Но муж разлил шампанское.
— Жди отстоя пены и требуй долива, — вдруг бухнул он.
— Здесь не пивной ларек, — и Леона красноречиво посмотрела на нас: “опустились вы, опустились”.
В представлении Леоны все шутки должны быть на пять с плюсом, ну в крайнем случае — на четыре с плюсом.
— Не читай за столом, — сказала я сыну.
— А что ты читаешь? — спросила его Эра Викторовна. — “Три мушкетера”?
— Нет. Я считаю, что “Старик и море” интереснее, чем Дюма.
Муж вдруг толкнул речь, сравнивая двух авторов: мол, “Старик и море” — те же скачки, только не на коне, а на рыбе...
Леона закричала:
— Вы с ума сошли! Хэм в Испании воевал, а вы его с Дюма сравниваете! Кого вырастите вы из этих детей? Боже мой... Боже!
К счастью, драгоценная Эра Викторовна тут спросила:
— Как поживают Серебрянниковы? Говорят, немного зазнались?
— Ну, пока мы не прошли испытание успехом, не будем никого осуждать...
Леона даже вскочила из-за стола: