Две маски были знакомы еще со школьных времен.
– По-прежнему любишь колониальный стиль?
– Летом предстоит ремонт… в основу пространства я положу тему овала.
Это показалось чересчур: будто он хотел перепланировать все какое ни есть пространство...
Афоня, направляясь сюда, надеялся, что не будет завидовать счастливцу-однокласснику. Сначала даже хотел надеть рваные джинсы, в которых иногда ходил в издательство. В писательской среде одеваются или очень хорошо, или очень плохо – чтобы видели, что это прикол.
Сейчас Афоня почти успокоился, когда вспомнил Музу. Взяв тайм-аут на секунду, прогнал перед собой маленький мемуар.
В десятом классе была у них компания: пять парней и одна Муза. Но она не барражировала над ними с лавровыми ветвями – просто так ее на самом деле звали. Все рвали деву друг у друга из рук, то есть звали в кино, на каток, пластинки послушать – с тайной надеждой на что-нибудь другое, – но это не то, что вы подумали, а за руку взять или отважно поворошить ее волосы и сказать: “Не прическа, а осень”. Завораживающего в этом было – в шестнадцать лет – до хрена.
У Сереги тогда как-то промелькнуло:
– Все смотрят как до, а Муза – как после.
– После чего именно?
– Циник! Я имел в виду па-ца-луйчик.
А в другой раз он обмолвился в том смысле, что – мол – она рассмеялась русалочьим смехом. Ну подумайте, кто знает, что это такое, кто слышал смех русалки, в каком пруду, полном тины и кувшинок…
Серега – единственный из класса – фарцевал и пару раз водил Музу в ресторан. Там он написал на ее тарелке горчицей: “Люблю”. Музу якобы смутило, что горчицей. А ведь у него старший брат был приглашен врачом в Республику Тринидад и Тобаго, приезжал в отпуск, привозил шмотки штатовские…
Как же так вышло, что Муза перелетела к Афонину? Ведь у него – если и приглашали родню куда-нибудь работать, так это в село Караштан. Ну, правда, Афонин говорил афонизмами:
– Не надо сдаваться, пока не пришел полный три-целых-четырнадцать-сотых-здец.
За них – афонизмы или еще за что, неизвестно, – достались ему три с половиной прогулки с Музой, из которых две – в кино.
Потом начались вступительные экзамены, во время которых еще были звонки по телефону и думалось: ну, теперь со мной навсегда. Она!
Но в сентябре уже все закончилось. Компания тогда разбежалась по вузам: Афоня поступил на филфак универа, Серега – в политех, Муза всегда мечтала стать психиатром, а здоровенные близнецы Мака и Витуся осели на спортивном факультете в педе. С ними и Паша хотел прорваться к спокойному месту физрука, но провалил сочинение. С тех пор Паша пашет. На заводе. Да, вы заметили, что это очередной афонизм?
Время было советско-картофельное, студентов в сентябре резко развезли по колхозам – убирать урожай. А в октябре Муза сказала:
– Столько костей, столько костей у нас! А мышц – в два раза больше! Какие тут встречи.
Изобилие костей и мышц, правда, не помешало ей к Новому году выйти замуж за пятикурсника. Видел его Афонин: глаза совершенно без чувства юмора… Но Муза утверждала: так нужна опора – психиатры должны быть сильными. Никто в это не верил. Они все чувствовали, что Муза – не женщина-вамп, что здесь кроется некая тайна, но пока не понимали, в чем дело…
А теперь внимание!
Опять пошла сцена на квартире у миллионера Сергея Васильевича Сергунова. Он стал похож на всех русских актеров, играющих породистых эсэсовцев. Вот вызвал охранника:
– Эти конфеты – консьержке, скажи, в честь Рождества.
И лицо у него немного смягчилось при этих словах, как у Мюллера при вербовке агента.
Афоня подумал про охранника: как можно такого на работу брать: у него нос с несколькими перехватами – видимо, часто ломал на тренировках.
Охранник ушел, а Сергей вдруг стал надевать рукавицы. Попугай встрепенулся и закричал:
– Утопить кровопийцу!
А куда он… мой труп? – подумал Афонин. – Да и кто мстит через столько лет?
Сергей вышел и тут же вернулся. В руках у него был… ежик.
– Как ты думаешь, что он ест?
Афоня отдышался от паранойи и сказал:
– Давай посмотрим на “Яндексе”. Наверно, грибы-яблоки.
У ежика был вид типа дел навалилось, надо мне еще норку рыть, ведь зима уже кругом, пацаны!
– Ежик – плотоядное животное. Видел бы ты, как он вчера селедку трескал! Мне его замминистра подарил. У нас дачи рядом.
Не надо падать раньше выстрела, вспомнил Афонин свой же афонизм, глядя на ежовые рукавицы. И вдруг решительно спросил:
– Слушай, скажи честно: почему ты мне эту рекламу заказал?
– Сон приснился. Будто бы я лечу на собственном самолете. Смотрю: приборы испарились, крылья начали отваливаться… Думаю, ничего страшного, я и без самолета летать умею. Но вдруг умение летать, это умение покинуло меня. Как человек находчивый, я нашел выход – проснулся. Мой психоаналитик сказал: надо восстановить общение то ли с друзьями по школе, то ли по вузу.
– И ты полез в “Одноклассников”? – Афоня уже с нетерпением ждал, когда ему заплатят за его рекламные сочинения.
У Сергея недавно жена повезла тещу в кардиологический санаторий. Вот так, все время думаешь, да и не только о теще, а в первую очередь о себе, что в груди трудится какое-то неутомимое существо, скромное такое, самоотверженное. И вдруг оно растопырилось между ребрами, сосуды веером: меня гложет холестерин, ах, я заболело!
Вошли дочери в дубленках, как румяные вазы: ваза побольше и ваза поменьше.
– Папа, мы на конный завод.
– С кем?
– С Большовыми. – сказала Анчик, ваза повыше.
– Не волнуйся о бабушке, – добавила Сончик, – она должна досмотреть до конца “Бордель-два”. А это шоу лет так на дцать.
Дочери ускакали, охранник вернулся. Сергей отправил его на кухню: выпей, типа, кофе.
Афоня протянул ему распечатку из пяти листков. Три дня он гнал заказанную рекламу на автомобили, и это было муторно: у самого машины нет и вряд ли будет. Приходилось ударяться в формальные приемы и лирику: “Осень. Япония. Большой урожай Хонд”...
– Как у тебя – все получилось? – спросил Сергей.
– Дело Тобаго – сделал только половину, дальше не пошло.
Свой дружеский кружок в школе они называли “Тайное общество любителей Тринидада и Тобаго”.
Эта волшебная страна в Карибском море их заинтересовала, когда старший брат Сергея уехал туда преподавать в медицинском колледже анатомию. Близнецы еще предположили, что братец-то у Сереги резидент.
– А вот это не наше дело, – прошептал Сергей.
Тогда – внутри совка – от мечтаний о карнавале, о гонках крабов в Тобаго холодела спина и английский бешено учился.
После окончания школы каждое восьмое марта встречались у Классной, которая совсем не походила на математичку, а походила на Джейн Фонду – но почему-то математика напрямую шла от ее пухлых губ в головы подростков, пробиваясь через девятый вал гормонов.
Муза приходила среди первых и делала пушистые бутерброды: сыр терла на крупной терке, затем бутерброд с маслом в него окунала. Эта хозяйственность почему-то шла к ее бледному средневековому лицу, будто изможденному монастырскими бдениями. Афоня женился в двадцать и, подчеркивая свою освобожденность от Музы, всегда говорил, уходя в туалет, нарочито громко: “Обмен веществ”. И все принимали это за очередной афонизм и веселились.
Что мог противопоставить этому Сергей? Этим косым афонинским глазам, рождающим эротический шквал у разных дурочек. Этой каше во рту, которая вызывает содрогание повсюду – опять-таки у дурочек. Пришлось шлифоваться в другом направлении. Например, он стал говорить Музе на этих встречах:
– Баронесса, могу я предложить вам салат? Ах, какая у вас помада, баронесса.
Когда началась перестройка, пару раз еще пытались встретиться. Но все превращалось в митинг в четырех стенах: кто за Ельцина трепетал, а кто за Горбачева. Муза взяла нейтральный тон:
– Парочка Ельциных и один Горбы уже есть в нашем психиатрическом отделении.
– А Наполеон?
– Наполеона ни одного не встретила.
– Неужели ни одного Сталина нет? – ревниво спросил Паша.
Муза делала сложный рельеф губ, словно хотела улыбнуться, но тут же раздумала:
– Открою вам великую тайну: сумасшедшие не до конца больны. Сталиным никто никогда себя не чувствовал.
Году в восемьдесят шестом Сергей, сильно выпив, сказал близнецам, а они потом передали Афоне, по-свойски так, его слова: “Десять лет я жевал этот кактус неразделенной любви. Все, женюсь. Хватит неразделенки”.
Это было после второго замужества Музы. Когда этот второй заехал на вечеринку за Музой, Афоня разглядел его лицо, как будто состоящее сплошь из кривых ухмылок, но в сумме почему-то приятное. Впрочем, второй муж Музы был диссидент, а в начале перестройки к таковым относились уже с симпатией…
А в восемьдесят седьмом – на вечеринке – Муза рассказала Афоне, когда уже мыли посуду, что ее отец на фронте потерял глаз, попал в плен, а после войны за плен полгода просидел в фильтрационном лагере! И так это было горько!! Свои посадили, гады!!! Жить не хотел… Он потом частенько, напившись, хныкал по-бабьи:
– Зачем только я глаз потерял! Да пусть бы лучше фашисты победили!
Афоня вдруг прямо спросил: чем другие подошли в мужья лучше, чем он – Афонин?
– Помнишь, ты оставил на почте перчатки и, вернувшись, стеснялся их взять: что подумают? А какой-то мужик не постеснялся, схватил и убежал. Ты бы стеснялся моего отца.
– Допустим. А чем Серега не пара тебе?
– Ну, иногда мне казалось, что у него под кожей лица дракон спрятан. Вот-вот лицо треснет – дракон полезет…
До утра они сидели у Классной, наслаждаясь привычными тостами:
– Ну, давайте по энной вздернем, то есть, воздернем.
– А теперь по эн плюс первой.
И вдруг в семь часов Афоне стало плохо, и Муза отпоила его смектой.
Или это было в другой раз? Когда в России смекта-то появилась? Афоня не помнит уже. Помнит зато, как жена Паши – Зинчик – шептала: