Летел клин журавлей. Вдруг они снизились и перестроились крестом. Паша понял, что его ожидает испытание, но не знал, что предпринять, и продолжал стоять.
Тут кто-то ударил его по голове (так он рассказывает), и у него почти полностью пропало зрение. Но он крестоходец, и летом все-таки снова пошел в Крестный ход, хотя жена говорила, что это были не журавли, а микроинсульт, – а журавлиный крест померещился ему в измененном сознании…
Мака и Витуся пришли за билетами на Тобаго в одинаковых футболках, а на них спереди – герб Советского Союза. Сергей осмелился в конце спросить:
– Скучаете по СССР?
– Нет, просто нравится, что “Пролетарии все стран, соединяйтесь!” находится на интересном месте, – сказал Мака.
Близнецы сели слишком прямо, будто по палке проглотили, и Сергей все думал-думал, как сделать так, чтоб все чувствовали себя в поездке свободно.
– Говорят, ваши жены – прям голливудские блондинки? – спросил он. – А у моей не нос, а архитектура: две горбинки, а на конце бульба… Но не за это мы ее любим! Ну что вы мнетесь? Говорите.
Они протянули плакат, который прислал Паша:
“Живи быстро – умри молодым. Пенсионный фонд России”.
– Ну, он меня уже достал. В детстве он думал, что если ходит в резиновых сапогах, то имеет право меня бить.
– “Чья печаль не рвется в печать?” Кто же это сказал? – спросил Витуся.
Но все повернулось иначе. Восьмого августа началась война в Южной Осетии, и Сергей позвонил Афоне:
– Слушай, я не смогу полететь с вами, так что можете без меня, а можете сдать билеты и деньги взять себе. Близнецы успеют на слет близнецов в Германию, например…
– Сейчас я слышал по “Эху”, что в Грузию ввели столько танков, сколько было на Курской дуге…
– В пятидневной войне?
– А в какой еще?
– Да я политикой не интересуюсь… для бизнеса это вредно.
Очень даже интересуешься, подумал Афоня, но боишься, что в поездке начнутся разговоры, а кричать “Танки на Тбилиси!” рядом с Музой… не пройдет. Сомневаться же в гениальности властей – нельзя. Бизнес отнимут…
– Серега! Ты думаешь, кто-то донесет? Даже Паша бы не стал… его лозунг мы знаем: “Никакой войны, кроме классовой”. Но он и не летит.
– Говорю тебе – дела срочные навалились. Ты понимаешь?
Афоня понимал: Серега готов делиться, но не готов потерять все.
“Ну а разве я бы на его месте вел себя иначе? Но, к счастью, я на своем месте”.
– Что? – спросила жена. – Сергей отказался лететь?
Все предсказала еще в первый день войны. Афоня набрал на “Яндексе” “Тобаго”. Высыпались те же гонки крабов.
– Лика, – позвал он. – Знаешь, крабы как ходят? Не вперед, не назад, а вбок…
А Музе он решил сказать тоже что-то “вбок”: мол, через пятьдесят лет после войны с немцами ведь наладились отношения, а с чехами – через сорок… и с грузинами наши правнуки помирятся.
– Немцы, чехи – северные народы. А грузины – горячий южный народ, – ответила Муза.
– Да и наши погорячиться умеют. Вот книги Данелии уже успели уценить… Прости, тут полка книжная упала. Жена зовет меня.
“Наверное, жена его пинает эти книжные полки, чтоб падали”, – подумала Муза и улыбнулась слабой средневековой улыбкой.
3 сентября 2008 года, г. Пермь
* * *
Журнальный зал | Континент, 2009 N139 | Нина ГОРЛАНОВА
Нина ГОРЛАНОВА — родилась в Пермской области. Закончила Филологический факультет Пермского государственного университета. Автор (в соавторстве с Вячеславом Букуром) “Романа воспитания”, повестей “Учитель иврита”, “Тургенев — сын Ахматовой”, “Лидия и другие” и др. Печаталась в журналах “Звезда”, “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”. В 1996 г. вошла в shortlist претендентов на Букеровскую премию. Постоянный автор “Континента”. Живет в Перми.
Нина ГОРЛАНОВА
Поднебесных
Поднебо — прозвище Юрия Поднебесных.
Но иногда я сокращала его фамилию иначе: Под-бесных (несмотря на его длинные мохнатые брови, как у китайского святого). Это когда шутки его далеко заходили.
Вот приносит участковый милиционер повестку. Юрий уже и рот открыл — матерное слово почти вылетело, но он зубами его успел зацепить — и обратно. Взял на руки милиционера, как маленького ребенка, и понес, хотя тот и ногами дрыгал, и словами тоже. Поднебо отнес его в участок и сразу ушел, оставив после себя медленно остывающую лаву восклицаний, гримас, вздрагиваний...
Это было еще в восьмидесятых — участковый пришел, потому что донесли про нетрудовые доходы. Якобы он продает много картин и скульптур без оформления должного...
— До смерти мне их жалко — доносчиков, — вздыхал Поднебо. — Какой у них ад в душе все время, черти да черви, — и хмурил свои брови, как у китайского святого. — Подозреваю я одного человека — ну, напишу его портрет с куриной пленкой на глазах!
Познакомил нас в Москве мой друг Королев. Он нес к Поднебесных икону на реставрацию, мне стало интересно — зашли вместе. В глаза бросились прялки, сундуки, ветряк в виде парохода (вырезан из железа), цыганская маленькая гитара, как миниатюрная женщина... Наконец я — горловой Урал — стала громко удивляться на точеные черные фигуры в искусственном снегу:
— Пушкин с флюсом из снега — так по-человечески! Даже до слез...
— Это не сам Пушкин, а — его скульптура в снегу — масскульт победил, и никто не ухаживает за памятниками, снег на них сам скульптуры лепит уже...
В пейзажах у Поднебесных тоже снег, но не сугробами, а отдельные падающие снежинки, очень крупные.
Дома у него кажутся такими легкими на картине, словно они даже время от времени подрыгивают, а всё — из-за падающего крупного снега такое волшебное впечатление.
И мясо он запекал огромными кусками!
— Ешьте, Нина — у вас зеленые подглазники! Тут ко мне из посольств приходили, купили две работы. Послицы любят мои картины. Поэтому я едва живой сегодня...
Словно он даже любил эти слова: “до смерти”, “умираю”, “едва живой”, “ад” и т. п. Чаще всего я слышала это про дела скульптурные:
— Если чувствую, что умираю, — значит, хорошо поработал. А если не умираю, — плохо поработал.
Кстати, один раз я сама видела, как он продавал картину: сказал ей “Прощай!”, поцеловал и отдает послице. А она говорит с акцентом:
— Замая хорошая...
Как всегда, спрашивала я о детстве: велика ли была семья, боялся ли родителей.
Боялся он... руки деда!
Да, именно так — боялся руки деда. Мама его — удмуртка, и, когда ее отцу отрезали руку в больнице (после аварии), то по обычаю эту отрезанную руку засолили и повесили на чердаке, чтобы потом похоронить вместе с телом. Поднебо боялся ходить на чердак до самого окончания школы.
Мне хотелось узнать побольше, но он расческой делал волны по слою сырого гипса, соскальзывал и ругался:
— Осы в бороду! Куда? Но нужно пещрить. Борьба не на жизнь, а на смерть...
Топорообразным ручищам нелегко давались мелкие движения. Но он рвался из животной стадии, снова и снова пещрил тут и там... На картинах часами выписывал отдельные снежинки. До тех пор, пока не спросит:
— Ударяет в грудную кость?
— Ударяет.
Что говорить: каждая его картина — толчок в сердце.
Когда он приехал в Пермь в гости, у нас как раз свет отключили за неуплату. Не печатали же меня — время советское. Вечером мы зажгли свечи. Поднебо повторял:
— Ну и что — свечи. Пушкин всю дорогу при свечах писал.
Но утром рано он взял с пианино нашу долговую платежку и быстро сбегал — заплатил.
— Видел сосну, похожую на крыло птицы.
И сел рисовать сосну. Гениальный рисовальщик, но... мог сделать две левых руки. Каждая жилка бьется, но обе левые. “Левитан тоже не умел руки рисовать”, — говорил печальным голосом. Но тут же снова взбодрился:
— Какие у вас деревья! Одно кричит: меня на выставку, я идеальное! Другое дерево — пьяница, почти упало...
В Пермской галерее, возле наших деревянных Спасов, только крестился: мол, грешно относить сие к искусству.
Потом мы заглянули в книгу отзывов и прочли последнюю запись: “Все клево, только жаль, что нет мумии и самурайских мечей”.
С тех пор, когда бывал доволен своей работой, Поднебо повторял:
— Только жаль, что нет мумии и самурайских мечей! — затем челюсть его отпадала, как люк транспортного самолета, и раздавалось громоподобное “ха-ха-ха”.
Мне тогда приснилось, что он приехал в наш Белогорский монастырь и написал две так называемых наивных иконы. В украинском народном стиле. Вокруг Николая-Чудотворца все цветочки алые, листочки зеленые. Якобы мне эти работы показывают, а я удивляюсь: “Почему вы не попросили его сделать больше — хотя бы пять-шесть?!” — “Так он у нас пробыл всего несколько часов”...
Да, в свой приезд он велел мне выбросить альбом Модильяни с черно-белыми репродукциями:
— Обнаженная женщина, а кажется, что она в грязи валяется. Я тебе подарю цветной альбом — новый, муха не сидела. Ненюханый.
И тут же он в подарок нам написал нашего кота — на черном подносе, ну и там, конечно, падают крупные снежинки, как бы мультяшные, но все же не мультяшные... Кто-то стащил этот поднос, конечно, — нет его давно уж.
Однажды он захотел описать мне лицо своей бывшей жены и выдал портрет... Софи Лорен.
Но в то же время рассказывал много такого, что придумать нельзя:
— Жена сына родила, он лежит, и я вижу, как в него входит душа моего деда. Прямо с бородой. И вот вырос — вылитый дед. Тот, когда ел и было вкусно, все приговаривал: ммм, ммм. И вот мой сын, слышу: ммм. Я ему: “Ты чего?” — “Так вкусно!”
Влюбившись, он переходил в состояние улыбчивого киселя на пару часов. Понравилась ему в Перми моя подруга Марина, которая шила себе из льна платья в народном духе. Но ей не понравилось, когда улыбчивый кисель заговорил:
— Каждый уважающий себя человек должен полежать в психушке!
Поднебо бухнул это прямо в автобусе — своим тонким, но очень далеко слышным голосом. Марина вышла на ближайшей остано