Одна пермская писательница, выйдя на пенсию, сошла с ума и уверяет, что все повести Юрия Полякова написала она — посылала их в редакцию журнала “Юность”, а там...
— Слушай, а где бы ты взяла материал для “Ста дней до приказа”? — спрашиваю я.
— Ну, я же журналистка — с кем только не встречалась!
Но с другой стороны, Бунин вот ближе к старости преобразился! Был скуповат, а когда получил нобелевку, то помогал больным незнакомым людям и умер в нищете (за что награжден райскими кущами, я верю).
Все не так просто.
Я родилась в 1947-м и ненавидела старпербюро (Политбюро). Мой отец — из раскулаченных, и он сумел как-то мне передать нелюбовь к советской власти.
Затем случилось вот что: мне в юности нагадали по руке, что я рано угасну умом (линия жизни у меня длинная, а линия ума — короткая). И я с тех пор начала бояться собственной старости.
Но — как известно — нет другого способа продлить жизнь. И вот я сама оказалась в возрасте 57 лет, когда нужны уже очки, но их забываешь положить в сумочку, а подняться на 4 наш этаж без лифта лишний раз уже трудно, и я на полном серьезе обсуждаю с мужем вопрос: если хранить запасные очки в дупле нашего вяза под окном... Лучше в сумочке, говорит он. В сумочке — да, но из нее я их достаю на почте, в сберкассе и там забываю...
Конечно, это еще не тот возраст, о котором мне все время рассказывает приятельница, которая сейчас социальный работник. Ее задевяностолетний клиент на днях вручил ей... медаль своей покойной жены.
— Но медаль за труд во время войны, а я родилась после войны! — возразила она.
— Я попрошу врача, чтоб он поставил у главврача круглую печать, и медаль будет действительна. (Для него высший авторитет — круглая печать главврача.)
Недавно у меня под левым глазом появились (в поле зрения) черные крапинки, похожие на мушек — иногда из них составляется единица. Я говорю себе: ничего, еще круглая печать главврача — не высший авторитет для тебя, Ниночка, успокойся, не нервничай!
И у соседки-старушки все пианино в фотографиях котят. Там фотографий сто, наверное. А у меня — не в фотографиях.
А мама подруги (ей 97) вообще спрашивает у дочери каждый день: “Вы здесь кем работаете?”
Но вот я чихнула — нога заболела! Утром сладко потянулась — камень из почки пошел! Это уже причуды старости — в молодости такого не бывает никогда.
Купила в магазине килограмм колбасы и забыла его там, на прилавке. Но про колбасу ведь забыла, а не про совесть. Это так муж меня утешает. Он вообще хорошо меня утешает. Говорит, что нытье — прямая дорога к слабоумию.
Когда я не могу что-то найти в рукописях, муж восклицает: “Опять наш секретарь запаздывает!”
В молодости мы играли в то, что бонна заболела, в старости — в то, что секретарь опаздывает...
Пол вымыть с каждым разом все труднее. Я говорю мужу:
— Пока могу, мою, а когда не буду мочь...
— Тогда у нас будут деньги нанять.
Ну откуда такой глупый оптимизм? С чего это будут деньги!
А между глупым оптимизмом и мудрым пессимизмом ты что выберешь, Нина?
О, да, я выбираю глупый оптимизм!
Да Боже мой! Ведь не одни минусы у возраста! Ума-то побольше стало все-таки. И уже понимаешь, что обэриуты не ах. И что юмор черный не подарок. И разве раньше я могла написать то, что могу сейчас! Значит, годы прошли не зря, старость нужна.
Нашему поколению вообще легче быть пожилым — все адреса в электронной почте, их нельзя написать неправильно — нажал кнопку, и все! Адрес сам написался.
И больше времени на общение с друзьями — в старости!
Моя мудрая мама (она с 28 года) не ходит в гости к тем подругам, которые все время делают ремонт. Дорвались, что все есть, и вот клеят одни потолки, потом... делают навесные — практически без перерыва. И зовут маму на 5 минут — похвастаться, чтоб новенькое что-то клеить-навешивать... Мама говорит: живем один раз, надо наговориться, а они клеят-навешивают...
А терпимость! Она появилась-то у меня только недавно. Раньше я вообще не умела выносить соседей-алкоголиков, которые всю ночь на кухне что-то сжигают (включат газ под кастрюлей и тут же засыпают), а теперь что — вызываю пожарных, а потом спокойно молюсь и благодарю Бога за то, что все живы...
И вот что: с годами я все сильнее ощущаю за плечами присутствие Ангела-Хранителя!
Внук (3 лет) так любит деда, что сказал:
— Снегурочка была красивая, как дедушка Слава.
А ведь внуки могут быть только в старости.
Тем более правнуки.
И пра-пра...
Так что и у задевяностолетних — все впереди!
Вот только купим сто первую фотографию котенка и поставим круглую печать главврача!
9 августа 2005 г.
Театральный рассказ
Воскресенье.
Я собираю чемодан. Муж на кухне. Дети в детской.
— Мама! А Света выпила воду из-под красок! Я рисовал-рисовал, а она выпила!..
— Не плачь, она же маленькая. Ну-ка, что у тебя вышло?
— Вот, это грустный волк, это папа на костылях.
— Почему на костылях?
— Потому что интересно. Нальешь мне еще воды?
— Иди к папе, я уже одной ногой здесь, а другой там.
Надеваю пальто.
— Мама, купи мне в Москве что-нибудь!
— И мне — куклу.
— А мне или танк, или жвачку.
Муж выходит поцеловать меня, на ходу пробуя кашу из ложки.
— Повесть, тьфу, пьесу — взяла?
— Может, уж не ехать? Бог с ней, с пьесой.
— Сколько у тебя экземпляров? Пять? На этой литовской папиросной бумаге? Ну и хорошо. С Королевым там не особенно...
— Мама, а Королев — король?
— Нет, просто мой друг. Дети! Слушайте папу, и ты, Света, дай мне помаду, где ты ее нашла? Ох, уже успела — съела! Я хотела губы накрасить, я ведь тоже человек!
— Не человек! — она притопывает ногой.
— А кто?
— Мама.
И она в общем права. Но все-таки через час я чувствую себя почти человеком: сижу в самолетном кресле, под языком таблетка аэрона, в руках наготове кулечек. Соседка ведет захватывающий разговор о дефиците:
— Взять ситец. По телевизору говорили, что он весь идет на производство линолеума — как основа. А нам спать не на чем. Что нужнее: белье или этот панцирь на полу? Абсурд, какой абсурд!
Я улыбаюсь. Дело в том, что пьесу я написала абсурдистскую, хотя она в принципе про ситец, про белье и про жизнь.
Королев встречает меня по-королевски — с букетом гвоздик (это в марте-то!). Он все так же худ и сдержан, и если мог бы сойти за какого-нибудь короля, то только разве за английского.
— Неужели я в Москве! Семь лет, семь зим!
— Как ты все-таки вырвалась?
— С нервами дальше некуда...
Мы садимся в такси, я еще продолжаю размахивать руками и что-то обсуждать, но Королев не слушает:
— Пока расслабляйся! Голову немного набок — вот так. Руки свободно. Отдыхай.
Понедельник.
Я стою перед Министерством культуры, зданием почти духовным, хотя и материальным. Волнуюсь. Вхожу. Снимаю пальто. Гардеробщик принимает его, привычно взглянув на этикетку у воротника — иностранное или нет. Я в свою очередь смотрю на его огромные ручищи, испещренные наколками. На левой кинжал, сверху крупно: “Помни Толя”. Снизу мелко: “брата Колю”. На другой руке витиевато и загадочно: “Нет счастья на Луне”. Я спрашиваю:
— Почему на Луне?
Отвечает, что исполнено, когда американцы на Луну летали и жизни там не нашли.
Подымаюсь на четвертый этаж — в репертуарную коллегию.
— Что вы хотите? — спрашивает меня на ходу министерского вида дама с папкой под мышкой.
— Пьесу привезла. Вот. Из Перми.
— У вас есть договоренность с местным театром?
— Нет. А нужно?
Дама, энергично выталкивая меня, скороговоркой:
— Когда есть договор, мы быстренько рецензируем, быстренько определяем степень художественности, категорию оплаты — и все! Так что давайте поезжайте обратно и договаривайтесь!
— Дело в том, что... Пьеса абсурдистская, в провинции ее едва ли...
— Из Перми везут абсурдистскую пьесу! Абсурд!
— А что?
— Нам такие не нужны.
— А какие?
— Про жизнь.
— Так у меня про жизнь тоже. И даже философская...
— Что делается! Из Перми везут философию!
— Да что вы имеете против Перми?! — пошла я в наступление, но она тотчас заслонила свою грудь папкой, как щитом, и позиций ни на шаг не сдала.
Девушки за столом спокойно созерцали нашу перепалку, не выказывая мне сочувствия, но и не поддакивая своей начальнице. Это меня как-то поддержало.
— Распутин вон вообще в Иркутске живет! — сказала я.
— Распутин! Я вижу, вас не смущают никакие сравнения! Да когда он пришел в театр, имел солидный багаж!
— Какой багаж? — растерялась я.
— Духовный, конечно! А вы говорите!
— Но и он когда-то пришел с первой вещью.
— С первой вещью идут в журнал, а не к нам.
— В журнал? С пьесой?
— Говорю вам — получите плохую рецензию.
Сдаюсь. Ухожу. Дама, обогнав меня, спешит куда-то по коридору, вдруг останавливается, оборачивается, назидательно провозглашает:
— Не воображайте, что вы одна пишете пьесы! Мы рецензируем тысячу сто пьес ежегодно. Понятно?
Мне ничего не понятно. Если так рецензируют, как мою, то... Звоню Королеву на работу и жалуюсь на жизнь. Он традиционно советует:
— Ничего. Пока сядь, расслабься.
Вторник.
Подхожу к театру на Таганке. Я полна надежд: все-таки самый современный театр. Здесь знают толк в искусстве. Здесь вон зрители с утра спрашивают лишние билетики! С крыши театра неожиданно падает полутонная глыба снега и, никого не убив, с уханьем разбивается на мелкие кусочки. “Чудеса начались, может, к счастью”, — думаю я.
Вхожу. Сидит вахтер. Глаза прямо библейские какие-то, поэтому я сразу верю его словам насчет того, что сегодня у них в театре выходной.
— А вы что хотели?
— Пьесу привезла.
— А какая у вас пьеса?
— Э-э... Про жизнь.
— Нам не подойдет. Если бы что-нибудь философское, абсурдистское. В общем — гениальное.