Тут помогла нам жизнь в виде Витиного мобильника с крепкозадыми вагнеровскими валькириями.
— Да, Искорка, три жены… Это нормально. У Булгакова было три… Слушай, давай судить о людях не по падениям, а по взлетам… Кто плохой? Я плохой?.. Я их заработал, чтобы писать…
Видимо, дочь крепко наседала, потому что он срочно вызвал на подмогу из прошлого то прежнее лицо свое и то прежнее обаяние:
— Искорка! Сияние мое! Вот посыплются на меня премии, я самое малое — половину буду отдавать тебе… Нет, на пленер я вас всех не могу. И почему ваш Камышовский не имеет машины? Ничего не добился. Зачем такой руководитель? Подумаешь, каждый год восемь человек в “Муху”… За десять лет — уже восемьдесят, а никто ведь не купил ему машину… Кстати, я тебе сам хотел звонить: Арик просит кофейню оформить, и там ты что-нибудь срубишь.
— У тебя что, уже третья жена? — спросили мы, когда он отключился от дочери.
— Развод — это очень просто, — махнул он рукой пресыщенно. — Это все равно, что вынести из квартиры все лишнее.
Мы смотрели сочувственно: вряд ли тебе, Витя, эти разводы просто дались…
Иначе ты не начал бы пещрить бумагу бесконечными буквами занозистого, душевынимающего, невозможного русского языка.
16 июля 2009 г.
* * *
Журнальный зал | Волга, 2010 N3-4 | Нина Горланова
Нина Горланова
Рожь, ты о чем поешь?
Не сговариваясь, они зашарили по карманам. Невидимый жребий упал на Ваську, и трудовые денежки были втиснуты в его подрагивающую от ответственности ладонь. Рядом шумела компания не контролирующей себя молодежи – один поливал мочой трансформаторную будку.
– Чикану промеж ушей – поспишь тогда, голубчик! – крикнул ему Васька.
По возвращении из магазина Васька спросил: куда?
– К тебе, - ответили грузчики.
– Но матушка! Ее вчера по телевизору показывали – антиалкогольная программа. Ко мне нельзя.
Но все же пошли. У матери огоньки по глазам побежали, как по спирту:
– Кошки на улице то каркают, как вороны, то…
Она ждала, когда ей предложат, но все молчали, тогда она сама предложила сделать закуску.
– Мама, тебе же нельзя выпить! Врач сказал: смертельно.
– А на том свете никто не подаст вообще.
Ей налили. Она заплакала:
– Спросили: как начала пить. Я говорю: приходят ко мне подруги Валя и Катя. Мы посидим, поговорим, потом Валя скажет: “А давайте выпьемте!” – “Ну, давайте”, – отвечаю… На другой день приходят Варя с Лилей. Варя говорит: “А давайте, женщины, выпьемте!” – “Ну, давайте!” Я же не знала, что это покажут по телевизору.
– А чего от них ждать!
– Давайте споем!
– Счас, за роялем сходить?
– Сходи, Вася, сходи.
Он пошел к соседу Михаилу, у которого была гитара – правда, без трех струн, но он и на ней умел.
– Вась, что я тебе скажу! – встретил его сосед. – Я сейчас три минуты пробыл в небытии!
Михаил от матушки набрался таких слов – “преподобной” Настасьи. Она звала сына не иначе, как “падший электрик”, а Ваську – “падший механик”.
Когда “падшие” электрик и механик уходили с гитарой, вслед понеслось:
– Ты куда, отерёбыш?
Миша в самом деле похож на отерёбыша: голова нечесаная и в пуху. Только они сели за стол, как вошла “преподобная” Настасья:
– Миша, Христом-Богом тебя прошу: при свидетелях признайся – брал сорок рублей?
Тут вдруг раздался грохот. Это унитаз провалился вниз. От пролома междуэтажной перегородки стало очень пыльно.
– Аварийку надо вызывать, они новый привезут.
– А может, привыкнем? – спросил первый грузчик, мысль-чувство которого сказали ему так: “Как будто цыплята протухли. Можно терпеть”.
Ночью скончалась “преподобная” Настасья. Последние слова ее были: “Я старалась”.
На поминках Васька познакомился с Таней, дальней родственницей Михаила. Таня сказала:
– Времечко бежит, время катится, кто не любит сейчас – тот спохватится.
Васька не пил две недели, потому что Таня не хотела этого. Она хотела совсем другого. У нее было четыре груди (половинки верхние торчали из бюстгалтера). Васька на работе пошел просить комнату, но начальник вдруг как заорет на пол-Перми:
– Я в твоем возрасте в палатках жил вообще!
И хотя сейчас в Перми не найти ни одной палатки, что кому докажешь.
Но тут вдруг прямо в их квартире освободилась комната. Михаил, сын Настасьи, умер через месяц после смерти матери. Его последние слова были:
–Я уже все Упил, Ублял и Уссял.
По новому закону освободившаяся комната переходила к Ваське и его матери. Как она гладила лицо Михаила в гробу! Соседи думали: она не лицо, она его комнату оглаживает! Но на самом деле ей было перед кем-то неудобно, что сосед потерял жизнь, а вместе с нею и комнату, они же с Васькой приобрели комнату, а вместе с нею – возможность новой жизни.
Ее сын Василий тоже был таким стеснительным! Еще до Тани положили его в венерический диспансер (кожные высыпания), так он ни за что не говорил матери, где лежит, а звонил ей на работу и просил не приезжать, якобы потому что лежит далеко – за Камой, и – мол – кормят хорошо. Потом она все-таки отыскала ту больницу, но врачи уже вывели, что сыпь – от аллергии на стрептоцид.
Василий с Таней переехали в комнату Михаила, и скоро она оплодотворила семью – Таня понесла. Узнав об этом, Василий выпил с дружками-грузчиками, они вели его домой, а он говорил про трамвай: “объедет”…
– Стойте, я вам стихи прочитаю! – кричал Васька.- Я знал человека – о нем вы даже не слышали прежде…
Это в вендиспансере он подружился с поэтом, у которого потом тоже оказалась аллергия, и тоже на стрептоцидовую настойку (выпил с кем-то – дешевая была). Они оба боялись остальных, ногами двери открывали, а потом уже привыкли ко всему, в том числе и к тому, что мужики носятся со своим перевязанным хозяйством, а как в столовой увидят картину Шишкина “Рожь”, так сразу: “Вот бы с бабой сюда!”
Врач приходила на обход, она была резкая:
– Окунёк-то у тебя ничего. Ну, где наварил? Веди свою красотку сюда!
– Рожь, ты о чем поё-о-ошь, – запел в ответ вновь поступивший герой дня.
Между прочим, как они потом кричали ночами, стонали – эти герои дня! Поэт, Алексей Ильич, научил Васю собирать пустые спичечные коробки и ночью кидать в кричащих. И помогало – на несколько минут. И не сердились. Вообще даже и любили Васю и Алексея Ильича.
– Смотрите! – говорили им. – Попробуете в шляпке, будете носить в тряпке… как мы.
У Алексея Ильича отца расстреляли в 38, а мать долго мыкалась по лагерям, и он научился с помощью слов и рифм находить в жизни самое прекрасное (то им оказывалось утро, то осень).
Стычки между палатниками Вася научился прекращать тоже у Алексея Ильича:
– А на нейтральной полосе цветы – необычайной красоты!
Однажды после работы Вася даже пришел в литконсультацию, где вел прием Алексей Ильич. Несколько раз во время беседы поэт понимал, что Вася – этот самый, с которым он лежал в вендиспансере, но потом снова утрачивал это понимание. Опять отворачивался и делал несколько глотков чего-то из чего-то, и снова понимал… Они вместе вышли, и Алексей Ильич затянул:
– Не искушай меня без нужды развратом юности своей..., - вдруг остановился и предложил: – Поехали к Серову! Он даст бутылку, а я дам ему в морду, и он стерпит.
Вася не знал, как быть: проводить поэта домой или к Серову, который даст бутылку и стерпит в морду, но вдруг – не стерпит? И решил, что лучше – домой.
Вдруг из подъезда выбежала старушка и стала заводить Алексея Ильича внутрь. Оказывается, мать каждый раз смотрит в окно и ждет сына.
– Я уже почти вытащила его, а он опять… ну, ничего, я все равно вытащу его.
Алексей Ильич насупился и молчал.
– Опять с начальством трения у тебя будут, – говорила ему мать.
– Молчи – убью! – безнадежно отвечал он и, не раздеваясь, нырнул с головой под одеяло.
– Ты человека постыдись! – запричитала опять мать, готовя чай сыну и гостю.
– Цыц, – из-под одеяла простонал сын.
– Вот тебе что я скажу, Леша…
Леша вдруг высунулся из-под одеяла и крикнул:
– Умирать мне пора! Уми-рать.
– Выпей чаю, на. Умирать! Далеко еще до этого, а сейчас ты выпей чаю и поспи.
Выпив чаю, Алексей Ильич еще раз понял, что Вася – это тот самый, с которым… Он что-то даже рассказал про свою работу литконсультанта:
– Пишут: они лежали вдвоем – грудь к груди и спина к спине. Это как они лежали? Неевклидова геометрия…
Больше никогда Василий его не навещал. Только достал фотографию Высоцкого в гробу и повесил у себя в комнате. Но Таня сказала, что в гробу она видела все гробы, и тогда Василий унес Высоцкого на завод и приклеил на внутреннюю стенку рабочего шкафчика.
Когда-то Василий поступал в политехнический, но провалил математику. На работе девушки-заводчане заглядывались на него, но после вендиспансера у него перед глазами вставала картина Шишкина “Рожь” и песня “Рожь, ты о чем поешь” звучала в ушах словно. И лишь с Таней мысли у него были о Тане. Однажды на дне рождения жены появился кто-то явно лишний. Василий не понял, как он здесь оказался, и подошел спросить.
– Смотрите, эта шестерня еще крутится! – усмехнулся лишний и перешел с Василием на особый выговор: – Таких мы в зёне зэставляли на лэмпочку лаять…
Все не отрывали глаз от его плеч, которые опасно поехали в разные стороны.
– Завяжи мне шнурки, – лишний наклонился и развязал свои шнурки.
Все стали смотреть в окно, а Таня зажмурилась. Но Василий спокойно завязал шнурки, а потом развязал свои:
– Теперь ты мои завяжи!
Лишний бросился Василию на горло, но тот сделал с его рукой то, что нужно, и выкинул за дверь его всего.
– А теперь мои завяжи! – засмеялась Таня.
У Тани с Васей все хорошо, и мать его собралась съездить в деревню – на родину. Там все разваливается, родственники уезжают кто куда.
– Сопливых вовремя целуют, – сказала она и уехала.