— С ума сошёл? Что я — разорваться между вами должна, а?
Опустилась на табуретку, смотрела на огонь. Газ горел, жадно глотая воздух, от этого в кухне становилось особенно напряжённо. Любины слёзы у огня быстро высохли, но она не заметила этого, продолжала вытирать их тыльной стороной ладони. И это чуть не сломило Валерку. Ведь ни у кого из его друзей нет такой красивой матери. Зато у всех есть отцы, а он своего едва помнит, тот начал пить, и матери пришлось его выгнать. Отчима помнил хорошо: как напевал, как потом загулял и ушёл от них, мать плакала. Этот — третий — появился два года назад и сразу не понравился Валерке. Новый отец был моложе матери на десять лет, правда, рядом с нею он выглядел старше. Он всё выспрашивал её, выведывал о своих предшественниках. А сам быстро набирал их недостатки и перещеголял всех, вместе взятых: начал пить, избивать мать, досаждая ей тем, что не ночевал, бросил работу. Когда бывал дома, то наводил идеальный порядок, а потом сам же спьяну его разрушал.
— Ладно, пусть остаётся,— угрюмо буркнул Валерка и отвернулся к стене.
Он ждал, что скажет мать — может, одумается. Выгонит всё-таки. Но она сразу повеселела:
— Ох, напугали вы меня! Давайте чай пить и спать. Спать.
— Я на балконе лягу,— пробубнил Валерка, пряча от матери лицо, на котором опять начался тик. Все скандалы кончались теперь этим противным тиком, но матери он ничего не говорил. Ей всё равно не до него. Вон как обрадовалась, что сын уходит на балкон. Быстро сунула два стёганых одеяла и бельё. Даже не постелила, как раньше бывало. Валерка вспомнил собаку, посмотрел вниз — голова закружилась. Он лёг. Услышал ласковый голос матери, потом её смех, мелкая дрожь прошла по всему его телу. Брезгливо представил, как она сейчас ложится под одеяло к этому убийце. Никогда раньше не представлял ничего такого. Почувствовал какую-то необъяснимую свободу воображать, а потом — свободу вообще, словно ничего запретного в мире не осталось для него. Всё можно, всё разрешено. Но чувство свободы, этой «всевозможности» не давало радости. Наоборот: хотелось плакать, рыдать, выть. Резко поднялся и долго стоял, глядя в пустое небо.
В ту ли, в следующую ли ночь, а может, через месяц — всё лето стояла жара, и Валерка, к радости матери, спал на балконе, увидел он внизу братьев Кобловых: Витьку с Колькой. Они были известны как главари одной компании «Ковбои». Витька после восьмого класса уже год как отсидел в колонии, пришёл весь в наколках, нигде не учился, не работал. Колька учился с Валеркой в параллельном классе — в восьмом «А». Экзамены сдал кое-как, в девятый ему идти смысла не было.
Валерка окликнул их. Потом часто думал, зачем он сделал это. Ведь знал же, видел, что несут что-то тяжёлое. Чувствовал даже — не нужно показываться, но было так невыносимо лежать одному, представлять мать вместе с тем, думать о мести.
— Эй, ковбои. Куда это вы?
— Чижов? Валерка? А ну, спустись! — позвал Колька.
Оказалось, украли мотоцикл. Отвинтили всё, что можно было отвинтить, и унесли. Уговорили Валерку взять на хранение, мол, кладовка у них всё равно пустует.
Любаша собрала все оставшиеся носильные вещи сына и подняла их на антресоль — за ненадобностью в ближайшие полтора года, пока тот в колонии. В кармане его пиджака она нашла блокнот, в котором были записаны разные песни и стихи:
Засверкали ножи — кровь лилася рекою.
Лучше смерть от ножа, чем позор для ковбоя…
Сначала увидела ошибки, много ошибок, даже «позор» написано с мягким знаком — чему их только в школе учат! Сама она закончила техникум, писала грамотно. Потом перечитала стихи, и до неё дошёл их смысл, страшная романтика неценности жизни. Поняла, что этому научили его в той хулиганской компании, у Кобловых. Затянули они Валерку в свои сети…
Основное место в блокноте занимала поэма под названием «Завесть». «Зависть, что ли?» — подумала Люба и стала читать:
Что только не делала завесть:
Убевала, сводила с ума.
Вот, пожалуй, быль есть одна…
И дальше про то, какая жила славная девочка, конечно, её любил самый лучший парень, но завистники всё разрушили, нашёлся злодей, который…
Прочитала до конца, где Галка гибнет под колёсами машины — не смогла она всё пережить… довели, подстроили.
Что такое зависть? Кому от этого плохо? Вот Люба всю жизнь завидовала тем женщинам, которые имели хороших мужей, большие квартиры, а не такие однокомнатные «хрущёвки», как у них с Валеркой: всё, что можно, совмещено, только ещё пол с потолком не совсем… Привести зимой мужика и то нельзя. А так хочется пожить, просто пожить, без надрыва и скандала, поносить красивые вещи, которые на ней будут особенно хороши. Но нет, всю жизнь не везло — и потому всю жизнь завидовала. Ну и что? Кому от этого стало хуже? Что-то никто не умер, не бросился под машину.
Из колонии Валерка вернулся в конце мая. Мать жила одна, была весёлая: она только что подала заявление об уходе с прежней работы (стаж по вредности выработала). В квартире он видел перемены: мать купила новый диван, говорила, что купит к нему кресло. Но особенно нравились Валерке, что она перекрасила волосы — стали карие глаза рифмоваться с золотыми завитками волос… Мать с годами становилась всё лучше: и одевалась она в тон своей золотой гамме, в общем — здорово! Он вышел на балкон, потянулся и крикнул:
— Балдоха шпарит!
— Чего-чего?
Люба не поняла. Даже странно — он настолько привык к этому языку, что не сразу смог перевести:
— Ну, солнце шпарит, тепло…
Мать покачала головой. Потом ему пришлось многие слова пояснять. Однако к концу дня у него уже хватало нормальных слов, и они говорили обо всём, как раньше. Об её сожителе Валерка не спрашивал, но мать сама рассказала, как он избил её в новогоднюю ночь, а потом Любины братья избили его и спустили с лестницы.
«Жаль, что не с балкона»,— подумал Валерка, но злости не было.
Мать возбуждённо говорила о планах на лето: она собиралась устроиться воспитательницей в пионерлагере от своего же завода — в Геленджике. Начальником там уже много лет работал её брат, и он сам предложил для Валерки ставку инструктора по плаванию.
Валерка кивал и раздевался ко сну. Когда он остался в одних трусах, Люба вся сжалась. Бледное тело сына оказалось испещрено буквами и мелкими рисунками.
Она не могла больше ничего говорить и поторопилась лечь. Валерка быстро уснул, ему приснилась аптека, в которой он продаёт средства не только от болезней, но и от всевозможных человеческих недостатков и слабостей. Он чувствовал себя на месте, ему было весело и хорошо. И пришёл к нему Васька-Резина и Колька-Кобел, и он дал им по маленькой таблеточке, а они даже спасибо не сказали, схватили, побежали.
Потом пришёл сам Иван Иванович, которого в колонии Валерка так боялся, но сейчас он улыбнулся, даже обнял слегка своего бывшего колониста и сказал:
— Ошибался я. Ты, Чижов,— человек! Всё нормально.
Когда проснулся, матери уже не было, только на столе стояла перерытая коробка из-под леденцов, в которой она держала лекарства. Пахло валерьянкой и ещё чем-то мятным.
Он закрыл коробку, вышел на кухню покурить. На столе лежала записка: «Придёт Зоя. Скажи ей так: мама вечером позвонит». Валерка ничего не понял, почему Зоя не знает, что мать на работе. Но на всякий случай пошёл и оделся, чтобы открыть дверь в приличном виде — из всех подруг матери Зою он отличал за ласковость и за то, что она никогда не ставила ему в пример своих сыновей.
Когда открыл на звонок дверь, перед ним стоял не кто иной, как сам Колька Коблов. «Сон в руку»,— подумал Валерка, обрадовавшись почему-то. От матери он знал, что Кобел уже вернулся домой, досрочно. Было о чём поговорить. Но только-только начали, как пришла Зоя. Она была не одна, а с незнакомым Валерке майором. То, что спутник — военный, всё и решило, штатского он бы не впустил. Когда вышли на улицу, Колька вычурно, незнакомо для Валерки, выругался и спросил:
— Баруха?
— Нет,— буркнул Валерка, надеясь, что Колька отстанет.
— Я и то смотрю — не похожа. Замужем?
— Ну, замужем, тебе-то что?! — крикнул Валерка и сквозь зубы добавил: — Своего сына небось из квартиры не выгонит.
Естественно, что захотелось взять чего-нибудь, деньги были. Но почему кончили дракой во дворе туберкулёзного диспансера, недалеко от дома, Валерка вспомнить не мог. Утром на другой день он сходил туда, но не помогло — ничего не вспомнилось. Сел писать письмо Ваське-Резине, который ещё оставался у Ивана Ивановича и которому Валерка обещал «черкнуть».
«…Вчира Колька Кобел выбил мне в драке зуб, но зуб тот я сигодня нашёл на том же месте,— писал он.— Больше сообщать не знаю что».
Почему-то ему расхотелось уезжать из родного города. Нет-нет, никуда он не поедет, только матери пока не нужно говорить. Он верно рассчитал, что лучше всего сбежать по дороге, вернуться мать не захочет, не откажется от лета у моря, а он свободно проведёт здесь три месяца, отдохнёт. Ну а в конце августа, когда стукнет семнадцать, видно будет. О работе думать пока не хотелось. О будущем не загадывал.
Когда мать прислала первую телеграмму: «Немедленно приезжай, не выдержит сердце», он решил переждать с недельку и в случае чего действительно поехать-таки к ней. Но вторая телеграмма оказалась уже спокойнее: «Сообщила отцу, переедет на лето к тебе. Веди себя хорошо. Мама». Он закружился было по комнате, но опомнился — отца видеть не очень-то хотелось, какое-то чувство брезгливости осталось от детства, хотя и помнил-то его плохо. И вот он пришёл — отец, родитель — сморщенный, худой, испитый до дыр в памяти. Забывал смывать за собой в туалете и вообще про всё забывал. Валерка раздражался, кричал, тряс отца, заставлял убирать, тот что-то отвечал нечленораздельно.
Потом, однако, притерпелся. К отцу зачастил один его знакомец, бывший художник, интересно рассказывал. Валерка сколотил свою компанию — при наличии квартиры это оказалось просто. Девчонки появились. Стало весело. Мать два раза присылала деньги, потом перестала. Пришла в письме фотография: она в купальнике, загорелая, счастливая, совсем молодая. Валерка чувствовал: напротив кто-то стоит, стоит и смотрит на неё. В тот же день они с отцом продали два её зимних трикотажных платья, недорого просили, получили и того меньше, хватило этих денег всего на неделю.