Они пошли вдоль посыпанной гравием дорожки, вьющейся вокруг храма. По ней можно было идти вечно” никогда не приближаясь к цели и не отдаляясь от нее.
— Но ты держишься, — мягко сказала Итами. — Это обнадеживает.
Они достигли крутых деревянных ступенек, ведущих к дверям из бронзы и лакированного дерева. Двери оказались открыты, словно молча ожидали кого-то, предлагая тень и покой. Они остановились. Итами положила руку мальчику на плечо, так тихо, что он бы и не почувствовал ее прикосновения, если бы не видел.
— Когда твой отец попросил найти для тебя подходящуюрю, я стала колебаться. — Она покачала головой. — Я не решалась ему возражать, но мне было тревожно. — Итами вздохнула. — Иногда мне бывает жаль тебя. Как сложится твоя жизнь? На Западе ты не станешь своим из-за восточной крови, а японцы будут презирать тебя за европейскую внешность.
Рука Итами поднялась в воздух как бабочка и слегка коснулась пальцем щеки Николаса.
— Даже твои глаза — это глаза отца. — Она опустила руку. — Но меня не так просто обмануть. — Итами отвела от него беспощадный взгляд. — Давай войдем и помолимся.
— Правда, красиво? — сказала Итами.
Николас не мог не согласиться. Они стояли перед небольшим ручьем, пробиравшимся среди огромных замшелых камней. Все вокруг — даже вода, даже галька — все было зеленым. Николасу казалось, будто здесь было не сорок видов мха, а добрые четыре тысячи.
— И тихо, — продолжала Итами. — Здесь так тихо. Остального мира словно и не существует.
Она свернула зонтик в тени развесистой криптомерии и глубоко вдохнула воздух, запрокинув маленькую голову.
— Кажется, что само время исчезло, Николас. Будто и не было двадцатого века, экспансии, империализма — будто не было войны. — Итами закрыла глаза. — Не было войны.
Николас пристально смотрел на нее, пока она не разомкнула ресницы.
— Но война была. — Итами отвернулась. — Присядем на эту каменную скамью? Хорошо. Возможно, здесь когда-то сидел сёгун, один из Токугава, Здесь начинаешь чувствовать историю, верно? Ее непрерывность... и свое место. — Итами посмотрела на мальчика. — Ты этого, видимо, не чувствуешь. Пока еще нет. В этом отношении мы с тобой похожи. Да, похожи. — Она засмеялась. — Вижу, ты удивлен. Напрасно. Мы оба чужаки, навсегда отрезанные от того, к чему сильнее всего стремимся.
— Но вы ведь принадлежите к Нобунага, — возразил Николас, — одной из самых древних аристократических семей Японии.
Итами ответила ядовитой улыбкой, обнажившей ее ровные, блестящие от слюны зубы.
— Да, — согласилась она со вздохом, — Нобунага. Но, как часто бывает в Японии, это только внешность, великолепный фасад, за которым скрывается мерзость запустения.
Ее искаженное гневом лицо больше не казалось красивым.
— Слушай меня хорошенько, Николас. Мы потеряли честь, мы позволили западным варварам развратить себя. Мы — народ, достойный презрения. Наши предки должны содрогнуться в могилах, увидев наши дела. Их духи — ками — предпочтут вечный покой возвращению в нашу жизнь.
Николас молча слушал, а голос Итами становился все громче. Николас догадывался, что ей трудно было начать этот разговор, но теперь она уже не в силах остановиться.
— Ты знаешь, что такое дзайбацу, Николас?
— Только название, — ответил он, снова сбитый с толку ее вопросом.
— Спроси когда-нибудь об этом своего отца. Полковник много знает о дзайбацу, и тебе тоже следует это знать. — Словно объясняя свой неожиданный вопрос, Итами добавила. — Сацугаи работает на одну из дзайбацу.
— На какую?
— Я ненавижу своего мужа, Николас. И только твой отец, — она отрывисто засмеялась, — знает почему. Это так забавно! Но жизнь любит насмехаться над нами, удерживая нас от того, чего мы больше всего жаждем. — Итами сцепила на коленях свои крохотные руки. — Что толку быть одной из Нобунага, если я навсегда обречена нести на себе позор моего прадеда? Я так же не могу избавиться от этого позора, как ты от своей смешанной крови.
Когда моему прадеду было двадцать восемь лет, он оставил службу у сёгуна. Ты знаешь, Николас, что такое ронин?
— Самурай, оставшийся без сюзерена.
— Да, воин, лишившийся чести. Разбойник, вор. Мой прадед стал наемником, продающим свою отвагу тому, кто больше заплатит. Возмущенный его низким поступком, сёгун послал за ним людей, которые в конце концов его выследили. Нет, моему прадеду не суждено было самоубийство сеппуку — сёгун не даровал бы ему такую благородную смерть. Он больше не был буси, он стад просто падалью, и его распяли, как последнего негодяя.
В таких случаях обычно уничтожали всю семью, всех женщин и детей, чтобы лишить преступника самого дорогого и прервать его род. Но с нашей семьей этого не произошло.
— Почему? — спросил Николас — Что случилось? Итами пожала плечами и вымученно улыбнулась.
— Карма. Моя карма, которая определяет всю мою жизнь. Я не могу с ней смириться, она причиняет мне боль, и я плачу по ночам. Мне стыдно в этом признаваться. Я буси, женщина-воин, и у меня в крови закипают тысячи сражений, моя душа отзывается взмахом меча, смертоносным отливом его клинка.
Итами встала, и зонтик раскрылся над ней, как огромный цветок.
— Когда-нибудь ты это поймешь. И помни: теперь тебе тяжело в додзё. Не перебивай, я знаю. Но ты не должен отступать. Слышишь? Никогда. — Она отвернулась; мягкие цвета зонтика помогали скрыть ярость в ее глазах. — Пора возвращаться на землю.
— Это Аи Ути, — сообщил Муромати. Он держал в руках боккэн. Семь учеников из группы Николаса окружили его ровным полукругом.
— Это первая аксиома школы Итто, одна из сотен. Аи Ути — это значит относиться к противнику так, как он относится к вам. Это расчет времени, на котором строится кэндзюцу. Аи Ути — это отсутствие гнева. Это значит обращаться с противником как с почетным гостем. Это значит забыть страх. Аи Ути — это первая и последняя аксиома, которая замыкает круг Дзэн. Запомните это.
Таким был первый урок Николаса, который он получил врюсемь лет назад. Мальчик не понял тогда слов учителя, но никогда о них не забывал. И потом, когда он с холодной яростью тысячи раз взмахивал катанапод присмотром Муромати, когда он постигал моральное учение кэндзюцу, когда его знания и умения ширились с головокружительной быстротой, — Николас всегда вспоминал тот первый урок, и это придавало ему мужества.
И он снова и снова повторял удары, чувствуя, что его руки и ноги оставляют в воздухе глубокие борозды, пока его усилия не были вознаграждены — меч Николаса перестал быть мечом, цель перестала быть целью, и он понял, что первый урок, который преподал ему Муромати много лет назад, и есть высшая мудрость.
И все-таки Николас не был доволен своими занятиями. Однажды, размышляя об этом вечером, после тренировки, он почувствовал, что в зале кто-то есть. Николас осмотрелся и никого не увидел, но никак не мог отделаться от ощущения, что он здесь не один. Он уже хотел было встать и громко позвать невидимку, но подумал, что это снова могут быть проделки поджидающих его мальчишек, и решил не доставлять им удовольствия.
Николас прошелся по темному додзё. Дальний конец пустынного зала был исполосован кроваво-красными лучами закатного солнца, в которых медленно кружились пылинки. И вдруг Николас понял, что в зале действительно кто-то есть, но одновременно он понял и другое: этот человек не причинит ему вреда. Он не мог объяснить, почему так решил: это произошло само собой.
Луч света упал в угол зала, коснувшись покрытого светлым лаком деревянного ограждения, за которым располагался небольшой помост. Угловая балка оставалась в густой тени. Николас заворожено наблюдал за игрой светотени, когда вдруг раздался голос.
— Добрый вечер, Николас.
Тень в углу зала ожила, и из нее вышел Кансацу, худощавый человек с коротким жестким ежиком седых волос.
Совершенно бесшумно он спустился с помоста и остановился перед раздетым до пояса Николасом, который не мог вымолвить ни слова. С тех пор как Николас пришел врю, Кансацу заговаривал с ним не больше двух или трех раз. Теперь же они были одни, и Николас понимал, что эта встреча не случайна.
Кансацу внимательно разглядывал мальчика, потом сделал шаг вперед и коснулся указательным пальцем фиолетового синяка на его груди.
— Для Японии настали тяжелые времена, — сказал Кансацу. — Очень тяжелые. — Он посмотрел на потолок. — Война была развязана из-за экономики. Наш империализм требовал расширения территории. — Он вздохнул. — Но мы были обречены на поражение, потому что нами двигала не честь, а жадность. Нынешние японцы не руководствуются бусидо, они лишь используют его для внешнего блеска. — Взгляд Кансацу был печальным. — А теперь мы расплачиваемся. Американцы наводнили страну, продиктовали нам новую конституцию, и теперь мы служим их интересам. Как это странно для Японии — служить такому хозяину. — Он пожал плечами. — Но, что бы ни случилось с Японией, бусидоникогда не исчезнет. Мы начали носить европейские костюмы, наши женщины причесываются по американской моде, мы перенимаем западный образ жизни. Но это ничего не значит. Японцы, как вербы, гнутся на ветру, чтобы не сломаться. Это просто внешние проявления нашего стремления не уступать другим, быть признанными в мире. Как ни парадоксально, американцы тоже — невольно — служат нашим целям: с помощью их денег мы станем могущественнее, чем прежде. Но мы никогда не должны забывать о наших традициях — только бусидодает нам силы.
— Ты хочешь стать одним из нас, — неожиданно сказал Кансацу. — Но я вижу, — он показал на синяк, — тебе это не вполне удается.
— Успех придет в свое время, — возразил Николас — Я учусь быть терпеливым. Кансацу кивнул.
— Прекрасно. И все же нужно идти вперед. Он сложил перед собой ладони и медленно двинулся вдоль додзе. Николас последовал за ним.