– Лучше бы я никогда не попадалась ей на глаза, – плачется Кортни. – Разве не заслуга перед панк-роком в том, что я ее кинула?
– Кортни пришлось в два раза хуже, – поясняет Курт, – потому что у нее даже не было такого шанса самореализоваться, как у меня. Одно дело мои мятежные настроения – я могу себе это позволить. Думаю, мне сойдет с рук, даже если я в телевизоре порву фотографию Папы; шума такого не будет, как если бы это сделал кто-то из мейнстрима вроде Шинейд [О’Коннор] – или Кортни, у которой нет оправдания в виде кучи проданных альбомов…
Ребенок плачет. Кортни возбужденно перебивает мужа.
– Как могло так получиться, – спрашивает она, вероятно действительно озадаченная, – что всего за три месяца меня стали воспринимать не как певицу, записавшую альбом года на «Village Voice», а как Нэнси Спанген?
Если бы в мои мозги верили, никто бы и подумать не мог, что я – это Нэнси Спанген, потому что Нэнси Спанген была совсем не интеллектуалка, – заявляет Кортни. – Просто я решила разговаривать с миром на языке этого мира – я сказала: «Хорошо, я пойду на этот эксперимент». Большую часть жизни я была простенькой и непривлекательной. Поэтому я решила сбросить несколько килограммов, начала краситься и стала ждать, что из этого выйдет, – стала более опасной, более мятежной.
– Это гораздо проще, черт возьми, – говорит ее муж.
– Да, для меня так и было, – соглашается она, – но в то же время вот что из этого вышло: мы поженились, а все эти люди хотят высосать мои жизненные силы, они хотят отобрать у меня то, что значит для меня больше всего после семьи. А теперь хотят еще и расправиться с семьей.
Когда мы с Куртом поженились, мы были ровня – его группа была всегда впереди, но они и начали раньше, – и тут «Nirvana» вдруг становится очень успешной, и мы больше не наравне. Им свободно торгуют по всей Америке, а я не имею на это особого влияния. Просто видеть забавно.
Она умолкает.
– Единственное, что меня тут порадовало, – говорит Кортни, прикуривая, – что меня удивило и отчего я многое поняла, так это та психологическая поддержка, которую я получила от стольких девушек и женщин…
Она замолкает. Я не очень понимаю, что она хочет сказать.
– Я имею в виду, что это просто очевидно, если ты не совсем уж даун, – продолжает она. – Вот я с невинным видом могу сказать: «О, ему нужно было жениться на модели, но он выбрал меня».
Это уже более знакомо. Подобную линию Кортни обычно выбирает по отношению к людям, которые считают, что Курт напрасно на ней женился. Она хочет этим сказать что-то вроде этого: ну а на ком ему было жениться? На модели? Смысл в том, что Курт совершенно не такой.
– Я высказала «Вэнити фэйр» порядка шестидесяти саркастических идей, – продолжает она, – и их опубликовали в первозданном виде, потому что они тупые. Вообще вся идея статьи примерно такова: «Давайте теперь удостоим вниманием и этих сраных мелких панков и намекнем, как плохо в их мире быть успешным. Разве не мило?»
Я: Курт, но ведь ты-то никогда не говорил, что успех – это плохо?
– Смотря какой успех, – вздыхает он. – Успех вообще? Финансовое преуспеяние? Популярность как рок-группы? Большинство считает, что успех – это большая популярность в коммерческом мире, это продавать кучу альбомов и зарабатывать мешки денег. Быть всегда на виду.
А я считаю, что добился успеха, потому что не шел в своей музыке на компромиссы, – продолжает он, – но это разговор с художественной точки зрения. Ясное дело, что все остальное, что связано с успехом, меня просто бесит – господи, да мне в половине случаев хочется себя убить!
Я: А люди этого до сих пор не понимают. Мои знакомые жалуются на «Nirvana», потому что: а) Курт Кобейн постоянно ноет; б) «Nirvana» стала коммерческой группой, даже оставаясь собой.
– О неблагодарный ублюдок, отстань от него! – смеется Кортни.
– Вот чего я точно терпеть не могу в успехе, так это когда мне говорят: «Да надо просто привыкнуть и получать удовольствие», – объясняет Курт, перебивая жену. – Уже не знаю, сколько раз мне пришлось это говорить. Я никогда не ставил успех во главу угла.
Но деньги, полагаю, действительно приносят мне радость, – смягчается он. – По крайней мере, они дают ощущение безопасности. Я знаю, что моя дочь не будет голодать, когда вырастет. Это действительно приятное чувство, это прекрасно, но, знаешь…
Я: Но с Фрэнсис будут хорошо обходиться только в ее присутствии: могут одновременно целовать ее в задницу и пинать в спину.
– Да, но она будет об этом знать, потому что она ведь наша дочь, и с детского сада мы воспитаем ее циничной, – отвечает Кортни, с нежностью глядя на пустую кроватку. – Она уже циник.
– Я вовсе не хочу все время ныть, – продолжает Курт. – Просто очень много есть всего, что я не могу подробно объяснить.
– Я могу, – встревает Кортни.
– Но никто не понимает, что происходит, – жалуется ее муж. – И от этой отвратительной политики, с которой связаны успешные коммерческие рок-группы, еще хуже. Неизвестно, как с этим бороться.
– Да пофигу, – почти кричит Кортни. – Все твои беды от того, что ты добился успеха, и он превратил тебя в жертву – а я до сих пор еще ничего сама себе не доказала.
Помню, как в прошлом году Кэт приезжала в Чикаго, мы пошли в бар, и там играл «Nevermind» – как раз тогда он становился жутко популярен. Мы сидели там, пили, пили и в конце концов чуть не спятили. Потому что поняли, что ни одной девушке такое не под силу. Я хочу сделать золотую запись и пока что этого не добилась.
Я: Тут я с тобой не согласен, Кортни. «Nevermind» – действительно великий альбом. Но таким же был и «Teenage Whore». «Nevermind» записала компания пацанов. Почему бы его не могла записать компания девчонок?
– Ни одной девушке из андеграунда не удалось бы, – спорит она. – Просто по факту. Так и есть.
Я: Но «Hole» – замечательная группа, особенно вживую. Мало солистов смотрятся на сцене так мощно и притягательно, как ты. Я имею в виду это.
– Да, но, Эверетт, мало кто об этом помнит, – вздыхает Кортни.
Я: Я так понимаю, что ты судишь себя по своему мужу, а это просто смешно. Ты пишешь не такие песни, как Курт, – да и зачем бы тебе это? Вы же разные люди. Если коммерческий рынок отказывается принимать твою музыку, в этом виноват рынок, а не твоя музыка.
И еще кое-что: из-за брака и беременности твоя карьера в прошлом году затормозилась. Ты написала не так много новых песен, не выпустила альбом, не выступала с концертами. А это значит, что те, кто знает тебя только по Курту, не могут судить о тебе иначе, как по твоему собственному публичному образу «плохой девчонки».
То есть тебе нужно выступать, если ты хочешь вернуть то уважение к своей музыке, которым когда-то пользовалась. И никакие препятствия здесь ничего не значат.
– То, что я сужу себя по Курту, значит также, что я принимаю всю эту этику мужского рока, – объясняет Кортни. – Знаешь, Ким Гордон – да и все женщины, которых я уважаю, – говорила мне, что этот брак обернется для меня несчастьем. Мне говорили, что я важнее Курта, что я лучше пишу тексты, что я более культурно значима, и все они в точности предсказывали, что будет.
А я говорила: «Нет, такого точно не случится», – с горечью вспоминает она. – «Все знают, что у меня есть группа, все знают, что это за группа, и мой брак не заслонит мою группу».
Она умолкает, а потом взрывается.
– Но мой брак не только оказался важнее, чем моя долбаная группа; он еще и был поставлен под угрозу, – плачет она. – Если бы не это совместное интервью, ни один рок-журналист мужского пола не осмелился бы спросить Курта, любит ли он свою жену: «Ты любишь свою жену? Вы трахаетесь? Кто сверху?» Тебя я не имею в виду, Эверетт.
Курта не стали бы просить объяснить наши отношения, потому что он мужчина, а мужчины – это мужчины, они не несут ответственности ни за какие свои решения.
Она трясется от возмущения.
– Мужчины – это мужчины! – восклицает она. – Они занимаются мужскими делами. И если у них плохой вкус на женщин… что ж! И вот Аксель, и Джулиан Коуп, и Мадонна решили, что я – это признак плохого вкуса, и это проклятие моей жизни и полное дерьмо. Что тут сказать?
Я раньше никогда не испытывала сексизм на себе, – возбужденно говорит она. – Никогда это не проявлялось по отношению к моей группе – до этого года, а сейчас я поняла, каково это. Все считают, что Курт важнее меня, потому что его записи лучше расходятся. Да пошли вы! Сосите все!
И теперь считают, что я приношу вред ребенку! – восклицает она с мучением, готовая к новой оратории. – Мы – два последних человека во вселенной, которые тронули бы пальцем ребенка или любого безобидного человека! Я никогда не обижала тех, кто этого не заслуживал. Всегда только порочных людей – или более порочных, чем я.
Молчание.
– Вот, – мягко говорит она. – Я закончила.
Издалека доносится детский плач.
– Я ни о чем таком не думал, когда записывался, – взволнованно говорит Курт. – Хотя, с другой стороны, я же не возразил, когда альбом получился более гладким и коммерческим, чем я хотел. Не знаю почему – наверное, просто смертельно надоело слушать одни и те же песни. Мы пересводили их три раза, звонили профессионалу [Энди Уоллесу], чтобы этим занялся он, и к тому времени я уже так устал слушать одно и то же, что сказал: «Ладно, делайте что хотите».
– Говоришь, ни о чем таком не думал, потому что ты больший панк, чем я? – спрашивает его возмущенная Кортни.
– Нет, я ничего такого не говорю, – обрывает ее Курт. – Честно говоря, я вот как раз размышляю, что, возможно, я тогда подсознательно желал успеха, потому что…