– Бегите отсюда живее! – его желтовато-зеленое лицо в прожилках исказила гримаса. Я поморгал и увидел лишь высохший лист, прилипший к окну.
Тишина-домоправительница слишком громко ворвалась в холл и устроилась в кресле напротив меня.
«А мы тут плюшками балуемся!» – заявила она.
«Иди в задницу», – ответил я.
О том, чтобы разойтись по спальням, мы не думали. Слишком рискованно бродить по одному. И Дмитрий Степаныч пропал – странно все это.
Я не мог понять, при чем здесь Мотя. Хороший парень, услужливый, чаем угостил, хотя по условиям не должен был. Непонятно только, почему отец пристроил его в свою фирму швейцаром, а не управляющим, например? Хотя, может, Нищебродский-старший на принцип пошел, мол, я сам в люди выбился, теперь очередь сына. С другой стороны, зачем Мотя держит крыс в комнате, подкармливает их, и какого черта, блин, засунул Лёню с Васей в холодильники? Неужели не понимал, что делает?
Размышления прервал грохот. Огромные кулаки молотили по двери так, что она билась о косяки. Сашка заскулила, я схватил со стола тяжелый подсвечник, а Вадик вооружился стулом. Как только окажусь в Москве, оплачу встречу выпускников и у всех на глазах набью Нищебродскому физиономию.
Увидев Дмитрия Степаныча, я выпустил подсвечник из рук, и тот отлетел в сторону.
– Дима!
– Я нашел Лёню и Васю, – выдохнул он, согнувшись пополам от быстрого бега. – Они…
– Они же мертвы, – ляпнул Вадик, забыв, что мы решили не говорить Сашке.
– Че… чего? – слабо прошептала она.
– Саш, понимаешь…
– Да вы придурки, я с вами никуда больше не поеду, – по-детски скуксилась Сашка и попятилась. – Что за шутки-то? Может, я и тупая, это вы, мужики, все умные…
– Не, Саш, мы сами не понимаем, что происходит, – сказал Вадик. Я никогда не видел его таким серьезным. – Чушь какая-то.
– Они живы! – почти взвизгнул Дмитрий Степаныч. – Они были в подвале за зеркалом, – он говорил непривычно много, быстро, сбивчиво. – Их там закрыли, они не знают, зачем. А в холодильниках… не знаю, что это, куклы или муляжи. Мы же их не… не трогали.
Мы с Вадиком посмотрели друг на друга и хором выплюнули:
– Мотя.
Это он засунул якобы трупы в холодильники, это он запер Лёню и Васю. Это он угостил нас чаем, в который наверняка что-то подмешал. Но зачем, боже, зачем?
– Когда стекло открылось, вы ушли, а я решил спуститься, – казалось, Дмитрий Степаныч долгие годы копил в себе слова, выдавая по одному, а сейчас избавлялся от них. Будто слова разъедали изнутри его легкие. – Спустился, там длинный коридор и жутко холодно, шел-шел, уткнулся в дверь. Ну и… вот.
– А где они? Где Лёня и Вася? И почему ты оказался на улице?
– Так там система хитрая. Зеркало только снаружи открывается. Именно поэтому Мотя все время стучался. Он спускался в подвал проведать парней, зеркало закрывалось, а Мотя выходил через другую дверь на улицу и все время придумывал, что за сыром, мол, ходил.
– А Вася с Лёней?..
– Тут они, ищут Мотю по дому, чтобы прибить.
– О чем думаешь, Алекс?
Я вздрогнул, услышав вопрос Сашки.
Думаю о надписи на зеркале: «Добро пожаловать в Дырявый отель».
– Думаю, что мы не первые.
– Дневники. – Вадик первым бросился в библиотеку и начал рыться на полках, отбрасывая ненужные книги за спину.
Я увернулся от нескольких и взялся за соседние стеллажи. Не то, снова не то. Детские сказки, Достоевский, Гюго, философия, учебники по матанализу, раскраски… Ну где же? Вот они, желтоватые тетради – новее, чем те, что мы уже прочли.
«Семнадцатое августа. Отдых начался с того, что я провалился в ступеньку. Дырявый отель, ничего не скажешь… Жена пошутила, что это похоже на проделки моих учеников…»
Добро пожаловать в Дырявый отель, да-да.
«Девятнадцатое августа. Дочка кричала во сне. Когда я вошел в ее комнату, сказала, что испугалась. Спросил, чего, ответила – мальчика».
Сердце ушло в пятки. Бред какой-то. Я взглянул на дату. Две тысячи шестой год. Косоглазый мальчик должен был повзрослеть. Если, конечно, это он упомянут в тетрадях, которые читал Вадик. Во что я категорически не верил.
«Двадцать второе августа. Мальчик действительно существует. Не маленький, каким я представлял по описаниям дочери; подросток лет шестнадцати, наверное. Хотя кто их разберет, этих акселератов, у меня девятиклассники все на пятикурсников похожи…»
Желудок рухнул вслед за сердцем. Я захлопнул тетрадку и потер глаза. Вадик пнул ни в чем неповинный стул и прорычал что-то невнятное. Мне послышалось, что он молится. А я подумал о маньяке-убийце, замаскированном под бабушку в платочке.
Маленький мальчик, который вырос в этой гостинице и с самого детства строил козни ее обитателям? Кто-то из нас несет чушь.
В окно поскреблись.
– Да это никак Мо-о-отя! – на грани срыва протянул Вадик. – Этот идиот опять ходил за сраным сыром и забыл ключи. Щас я ему выдам, – и рывком распахнул дверь.
На крыльце стояли понурые Лёня и Вася, живые и бледные. Мы обнялись. Вася дрожал и молчал. Впрочем, он всегда молчит.
– Нашли?
– Ага, на чердаке прятался, мразь. Заперли его в том подвале за зеркалом, где он нас держал.
Значит, все-таки Мотя, мальчишка, выросший в гостинице. Жаль, он мне нравился.
– Надо осмотреть его комнату, найти Сашкин ноутбук и валить отсюда.
– Пофиг на ноутбук, новый куплю, – клацнула та челюстями.
– Нет.
Никто не посмел спорить. Не сговариваясь, мы решили ничего не оставлять Нищебродскому.
По лестнице поднимались, дыша друг другу в затылок и держась за руки. Незапертая дверь со скрипом покачивалась, и я, покрепче сжав ножку стула, осторожно заглянул внутрь. Гора из сыра стала еще больше, а может, осталась прежней, не знаю. Крысы не сновали туда-сюда, тараканы валялись рыжими брюшками кверху, лапки застыли, длинные усы поникли, и каждого из них я видел и, кажется, жалел. Крысы повалились кто где, многие лежали у стен, словно пытались вскарабкаться по ним, спастись.
Сашку я в комнату не пустил, вытолкал всех за порог, дрожащими руками захлопнул дверь, прижался к ней спиной. Тошнота подкатила к горлу.
– Хрен с ним, с ноутбуком, через пять минут внизу.
Звонок в полной тишине прозвучал набатом. Тишина подскочила на ноги и унеслась прочь, мы понеслись за ней.
Звонили снизу. Лестница показалась длинной, как бесконечная дорога, и я начал задыхаться; Вадик с Лёней первыми оказались у запертой двери на втором этаже, которая сейчас была открыта. Внутри не оказалось скелетов или трупов, белые стены не были забрызганы кровью, хотя я ожидал чего угодно. Посреди комнаты на столе стоял телефон, допотопный, с наборным диском.
Я протянул руку и прохрипел:
– Алло.
– Алло. Саша?
Я сгреб телефон, прижал к груди.
– Алло! Алло! Нищебродский, – я шептал его фамилию, будто сообщал трубке нечто сокровенное, потаенное, секретное. – Нищебродский! Куда ты нас закинул, Нищебродский?
В трубке послышался шорох, треск, а после – тишина, тягучая, вязкая, как глицерин. И тихий механический голос:
– Алло. Абонент устал, хватит ему названивать.
Нищебродский-старший тихо захихикал, и я уставился на трубку, как будто она обернулась жирным земляным слизнем. Такая же скользкая, мерзко-липкая, гниющее-мягкая.
– А не надо было меня сукой называть, – надул губы Мотя, появляясь в дверях. Мы медленно переводили взгляды с трубки на Мотю и обратно. Я уже не спрашивал себя, как ему удалось выбраться из подвала. – Я обиделся.
Никому из нас не пришла в голову мысль наброситься на швейцара и связать его, вытрясти правду, заставить рассказать, зачем все это-для чего-почему-за что.
– Вы моего сына не обижайте, – тут же наказал мертвый голос в трубке. – Ему и так в жизни досталось.
– Ну рассказывай, как дела твои? – мы с бывшим однокурсником Нищебродским встретились впервые после окончания факультета журналистики.
– Работаю, статьи пишу, недавно вот сверстали сенсационный выпуск. Не читал? – я бросил на стол газету.
– А-а, как же, как же. Это ты, что ль, пишешь под псевдонимом Александры?
– Я и подруга моя, – кратко ответил я. – А ты как жив?
– Нормально, – он сделал глоток из бокала. – Турфирму открыл, не жалуюсь.
– Семья, дети?
– Сын, – Нищебродский поник. – Хороший мальчик, без матери рано остался, я его балую как могу. У меня не было, так пусть хоть у него будет. Игрушки там, развлечения – все для него. Мальчик пока ищет себя: то учителем хочет стать, то вот журналистом захотел. Учиться ему нельзя, но я стараюсь.
Я подумал, что ребенку лет семь.
Довольный жизнью Мотя хрустнул яблоком. Я заглянул в его рыжеватые глаза и все понял.
То учителем хочет стать, то вот журналистом захотел.
Предыдущий постоялец был учителем. Нервный смешок вырвался против воли. А я, блин, журналист. Журналист. Мы все.
– Мотя, а что крысы делают в твоей комнате?
– Вы все мои гости, – его лицо озарила улыбка. – И вы, и крысы тоже, я никого не прогоняю, – он повысил голос: – И никого не отпущу. У меня свой дом, и я очень гостеприимный хозяин. Очень-очень гостеприимный, вы должны остаться довольны.
Он отравил крыс, чтобы они не сбежали. Дмитрий Степаныч сказал бы… нет, он бы промолчал.
– Довольны? – взвизгнула Сашка, бросаясь на Нищебродского. – Довольны? – ее голос сорвался. – Да, конечно, мы довольны всем! Начиная от продавленных кроватей с мышами и заканчивая хозяином-вором! Отдай мой ноутбук сейчас же, тварь ты эдакая, – Сашка вцепилась в его лицо ногтями.
– Не могу. Если я отдам, то не смогу отправить с вашего почтового ящика статью в издательство. А если статья о нашей турфирме будет отправлена с другой почты, никто не поверит, что это написали вы, – учтиво отозвался Мотя, вытирая кровь с царапин. – А если с вашей, то поверят.