Идти, оказалось, прилично — чуть ли не километр. Надеюсь, всё выгорит, иначе, боюсь, дышу местным навозом в последний раз. То, что может случиться что-то нехорошее, мне подсказывает сердце-вещун (или это паника Алексея внутри меня?)
Выйдя из-за поворота, я увидел что мой план накрылся медным тазом — полицейский участок весело горел! И моя помощь в разбивании стекол уже не требовалась, так как ни одного целого окна не осталось, а где-то в глубине участка слышались истошные голоса, скорее всего, арестантов, временно там пребывающих.
От пожарной каланчи до участка тот же километр, но пока доблестных МЧСников не наблюдается. Около горящего здания мечутся только с пяток полицейских и один важный начальник, непонятно в каком чине. Дядя пузат, усат и громко ругается на всех, а значит, чин имеет немалый!
— Ох ты, господи, помочь же надо! — широко крестится отставник и бросается на помощь, правда, только добавив хаоса в это броуновское движение полицейских.
— Ты-то хоть не лезь, — дергает меня за рукав Тимоха, увлекая назад. — Хотя… если сгоришь, то не застрелят, — иронично добавляет он.
Я уже собирался ретироваться вместе со своим конюхом, как вдруг раздался громкий, отчаянный вопль изнутри горящего здания:
— Помогите, православные! Сгорим!
Глава 15
Глава 15
— Сгорят ироды, — картавя, глухо проворчал один служивый, повернувшись к своему товарищу. — Пятеро там, сегодня как раз на каторгу отправить их должны были. Здание полиции полыхало пока не всё, лишь край, но пожарные запаздывали.
Не знаю, какой чёрт меня под руку толкнул — быть может, инстинкты Лёшеньки сработали — но, не мешкая ни секунды, я рванул к охваченному пламенем участку. Во дворе заприметил телегу, запряжённую парой массивных битюгов, и увидел решётчатое окно, за которым мелькали перекошенные, обезумевшие от страха вопящие лица. Они там не горят, но дыма уже полно, да и доберется до них огонь.
В голове неожиданно созрел отчаянный план: — «Так, привяжу один конец верёвки к решётке, другой к телеге, авось вырву проклятую железяку!» Верёвка как раз под рукой: толстый, основательный канат свёрнут бухтой на самой телеге. Разбираться, что тут делает эта телега, кто возчик и зачем ему канат, буду после — времени в обрез! Быстро разматываю канат и кричу возчику, крепкому мужику лет тридцати с суровым выражением лица:
— К телеге крепи конец! Да покрепче, слышишь!
А сам бросаюсь к огненному зданию… Ох, и дурак же я, ох, и дурак!
Возчик на удивление быстро смекнул что к чему, и принялся натягивать верёвку на ярмо. А я, не теряя времени, мотаю второй её конец вокруг решётки. Пока привязывал, наглотался дыма, обжёг руки, но мысль о том, что людям за решёткой гораздо хуже, придавала силы.
— Пошёл! — крикнул я что есть мочи, но кони, не впечатлившись от моего крика, лишь лениво пару раз переступили ногами и застыли на месте, упрямо фыркая.
— Ну-ка, не так надо! — гаркнул пузатый начальник, явно понимая суть моего замысла, и, поднеся пистолет к уху одной из лошадей, разрядил его с оглушительным треском.
Пара вздрогнула, и кони, будто только этого и ждали, рванули вперёд с такой силой, что телега даже слегка подпрыгнула. Канат натянулся, решётка с лязгом вырвалась из стены, и тут же из проёма повалили обгорелые, задыхающиеся каторжане. На их голых спинах чернели клейма «КАТ». Первый раз такое вижу вживую.
— Воды, — сиплым голосом прохрипел один из них, с трудом держась на ногах.
Наблюдающие за происходящим представители власти, наконец, вышли из ступора и уже катили к пострадавшим бочку с водой. Из бочки с хлопком выскочила пробка, и, подставив руки, заключённые жадно припали к воде, льющейся по их бородам и закопченным телам.
Да эти преступники, может, и поживут ещё на каторге, но возможно совсем недолго! Глупо, конечно, соваться в пекло ради тех, чья судьба уже, можно сказать, предрешена. Но смотреть, как они заживо горят, оказалось невыносимо. И, судя по одобрительно смотрящим на меня лицам служивых, не мне одному это зрелище не по душе пришлось.
Чёрт! А волдыри на руках ведь будут… особенно на правой. Уж очень горячие прутья были — пока завязывал веревку, обжег руки. Болит пока несильно, но скоро, чую, будет хреново. Надо бы лёд найти или что-то холодное…
— Ну ты и отважный, барин! — с уважением обращается ко мне Владимир. — Дохтура бы тебе, руки знатно пожёг.
— Стреляться теперь никак не сможешь, — негромко выдал за спиной Тимоха, отчего боль сразу стала тише!
Ну ещё бы! И дело богоугодное сделал и себе помог. Хотя спасти пятерых матёрых урок — это, может, и не вполне хорошее дело. Я же не знаю, за что их на каторгу законопатили? Может убивцы какие? Но что сделано, то сделано.
«Дохтура» в Костроме, конечно, найдутся, но что они могут сделать с ожогами? В голове сразу рисуется картина, как местный эскулап предлагает кровь пустить или пиявки поставить — лечение, по сути, бесполезное. Обезболивания, понятное дело, тоже ждать не приходится.
— Мазей-то, я уверен, тут нет подходящих, и вообще — с медициной в Средние века плохо всё, — вслух усомнился я, размышляя, стоит ли вообще искать местного лекаря.
— Сейчас не Средние века, а мазь я знаю какую надо. Сам сделаю! — удивил меня мой крепостной Тимоха. — Но тебе охладить руку бы! Прям вот срочно! Да и несильно у тебя тут… Но стреляться теперь не надо!
По счастью рядом оказался колодец, и через пару минут мы с Тимохой уже склонились над бадьёй, полной ледяной воды. Я опустил руку, и ощущение было почти блаженное: жгучая боль сразу же утихала.
— Алоэ-то у нас в усадьбе имеется, мед тоже найдётся, не сумлевайся, — уверенно произнёс Тимоха, словно он был не просто конюхом, а настоящим знахарем. — Мазь сделаем на славу: алоэ рану успокоит, мед инфекцию не допустит и заживёт быстрее.
Я слушал его, понимая, что это, пожалуй, даже лучше, чем поход к здешнему лекарю. Травы, мед — хоть и примитивно, зато надёжно.
Тати, прознав кому обязаны своим спасением, кланяются и благодарят, чуть ли не слёзы пуская. Чувствую себя не в своей тарелке, такое благожелательное внимание со всех сторон к моей персоне впервые. Не ожидал, что это так приятно.
— А ты герой, Лёшка! Вот уж не думал, что из тебя такой храбрый юноша вырастет, — жмёт мне руку, очевидно, знакомый со мной полицмейстер. — Ведь в гимназии две беды были — ты да Акакий!
— А много у вас людей? — оглядываю я двор полицейского участка, где вовсю хозяйничают пожарные, заливая остатки огня.
Память молчит, но мне молчать не стоит, надо что-то ответить важному дяде, который по факту и спас каторжников.
— Немало… я сам, секретарь мой Прошка, ещё есть брандмейстер, зараза ленивая! Погнать его со службы бы, да нельзя — племянник он мне! Ну, парочка частных приставов, восемь квартальных надзирателей, писари… Почти два десятка народу наберется! Так и город у нас немаленький, — почти хвастается важный чин, оглядывая, то что натворил огонь.
— Да, так и забот у вас полон рот! — подхалимски поддакиваю я, прикидывая, как побыстрее удрать в гостиницу, а то ляпну ещё что-нибудь не то!
— И не говори! Хотел вот спектаклю смотреть идти, а теперь куда? А без моего одобрения, постановку зрителям не покажут! Хорошо хоть императорский театр уехал после войны. Но балетмейстер Большого театра, Глушковский, до сих пор мне на тезоименитство поздравления шлёт. Я же тоже Адам, и у нас именины в один день! Он в моём доме жил во время войны, когда хранцуз Москву занял.
Фамилия эта мне не знакома, но делаю зарубку в голове, что Большой театр уже существует. Надо бы проветриться как-нибудь в столицу. На балерин посмотреть, например!
Меня отпускают и мы возвращаемся в наш отель. К моему удивлению, старосты там не оказалось. Как и кареты. Это как же нам теперь домой вернуться? Средства передвижения-то нет. Один конь остался. Но нас трое, да и скакать на лошади — то ещё удовольствие. Вспоминаю, что вчера сам же дал своему крепостному команду уезжать, и матерюсь про себя, что приказ отменить не успел. Очень уж я был расстроен предстоящей дуэлью, а мой староста и не думал спорить: барин сказал ехать — он и уехал, ещё и покупки наши прихватил. С одной стороны, он поступил как положено, не нарушив приказа. С другой — такую свинью нам подложил! Ладно, надо быстро придумать, что делать дальше. Идти в каретные мастерские, что я тут рядом видел? Или сначала все же к доктору?
К местному лекарю мы всё равно сходили — надо же было зафиксировать тот факт, что я не трус и, получив травму в результате геройства на пожаре, стреляться никак не могу. И да, отмазка прокатила! Секунданты потолковали промеж себя и договорились о переносе, а то и вовсе об отмене дуэли! Как уж Грачев решит.
Утром следующего дня я, довольный собой и исходом этой истории, отправился домой.
Итак, движемся мы на своей бричке, купленной у Мурзы по сходной цене. Нас трое: я, мой друг-попаданец, и Владимир — новый наёмник и ветеран-инвалид. Помню ещё со школы, что многие русские классики описывали бричку как крайне шумный вид транспорта. Бричка Льва Толстого, например, «подпрыгивала», у Шолохова она «гремела» или «громыхала», а Александр Серафимович писал, что «за ней катилось нетерпимо знойно-звенящее дребезжание». Моё же свежеприобретённое средство передвижения делало всё это одновременно. Всякий раз, как мы попадали на кочку или в ямку бричка вздрагивала, а при движении по камням или колдобинам издавала такой треск, будто вот-вот развалится.
Расположились в бричке мы с трудом. Я и Владимир устроились в крытой задней её части, где, тьфу-тьфу, от дождя хоть какая-то защита была. Удачное приобретение: пусть бричка и рассыпается на ходу, зато крыша имеется! А вот бедному Тимохе повезло меньше — он сидел впереди на козлах, под открытым небом, и терпел ливень, костеря всё, что можно, — начиная с непогоды и заканчивая старостой, что оставил нас без транспорта.
Из минусов моего «мерседеса» — цена: пришлось раскошелиться на приличные триста семьдесят рублей. И полное отсутствие места для багажа. Всё нехитрое имущество Владимира — шинель и пару мешков — закрепили верёвками за нашими сиденьями, отчего всю дорогу бывший военный то и дело выглядывал из брички, проверяя, не обронили ли по дороге его скромный скарб.