Я припомнил властного невысокого мужчину, имевшего звание ротмистра в Екатеринославском кирасирском полку. Командиром его полка был наш дальний родственник по материнской линии — Волков Михаил Михайлович. Тоже фигура незаурядная: боевой офицер, человек с широкой душой. Жаль, что уже покойный… будь он жив, никакой бы нужды у нас не было. Хотя чего я заладил — нужда, нужда… Вот у моих крепостных — нужда, а у меня… даже приличных долгов нет!
Глава 19
На следующий день важные гости откланялись, оставив после себя ворох хлопот и смутное чувство облегчения. Пообещали, что отпишут в университет насчёт моего поступления — мол, экзамены ещё не скоро, есть время подготовиться. Ну, коли так — пусть пишут.
Разделавшись с делами, я даже немного позанимался сабельным боем с ветераном. А то он зазря мой хлеб ест и с Матрёной… лясы точит. Оба ведь немолоды, лет по сорок пять им, а смотри-ка, ещё ничего человеческое им не чуждо! Да пусть их.
— Ну что, дозволяешь завтра поутру в Молтвитино поехать? Наши на четырех телегах поедут, заодно и я с ними, — спрашивает у меня Тимоха.
— Уже и наши? — усмехнулся я. — А чего они разрешения не спрашивают?
— Наши… ну, деревенские. А чего им спрашивать? В одном уезде и село наше, и Молвитино. Это мне как дворовому без твоего согласия нельзя, а им можно. Тем более ты всех с барщины на оброк перевел. Дадут тебе по осень деньгу, и в расчете.
— На вот, — протягиваю вместо своего согласия товарищу по попаданству пятьдесят рублей. — На овец там и на прочее.
— А ежели спросят, за что одарил? — оживился Ара, явно прикидывая, не стоит ли и побольше запросить.
— Отправляй ко мне, я разъясню. — Всё, иди. Дела у меня.
А дела мои, скажем так, кобелиные. Фрося, уже обласканная рукопожатием по ягодице, смотрит на меня благосклонно, про честь свою девичью не вспоминает. Значит, обстановка располагает.
— Скажи, Фрося, а ты бы хотела научиться читать, писать, считать? — спрашиваю я девушку.
— Так, я немного считать умею. Един и един будет два! Два да един — то три! — смотрит на меня с лёгким недоумением она. — А читать мне пошто? У нас и книг-то в доме нет.
— Даже Библии нет? — теперь уже удивился я, ведь, насколько я понимал, в эти времена народ был настолько религиозен, что уж священное писание в каждом доме точно должно было быть.
— Нет. У отца Германа есть, он и читает! А молитву я знаю и не одну… Наизусть учила.
В самом деле, зачем ей уметь читать? Книг нет, газет нет, даже вывесок нет. Но у меня появилась мысль взять с собой Фросю в Москву. За последние дни она показала себя умелой хозяйкой, а главное, старательной и уважительной. Не то что эта Матрёна моя. Спору нет, Матрёна готовит хорошо, но не лучше Фроси, к тому же позволяет себе временами излишнюю фамильярность по старой памяти. А если ещё учесть, что у Фроси высокая грудь и красивая задница… Хотя мой новый сотрудник со мной, думаю, поспорил бы — вон как Матрёну взглядом оглаживает! Мужик только что зашёл в дом и отряхивается от капель дождя, что лениво моросит на улице.
— Чего тебе, Владимир?
— Алексей Алексеевич, отлучиться бы мне на два дня…
— В Кострому, что ли? Дела какие?
— Нет, не в Кострому. Мне на хутор надо, а потом в Гридеевку…
— Ну ладно, надо так надо. Считай, отпустил!
— А коня взять можно?
— Коня? Нового бери. А чего тебе в Гридеевку? — всё-таки полюбопытствовал я, припоминая, что сия деревенька расположена в глуши несусветной.
— Так, скарб свой забрать. У брата его оставил. А раз уж я к тебе переселился… то чего он там, а я тут? — немного путано пояснил ветеран.
— Ой, барин, как это ты взял и коня так просто отдал, — ворчит Мирон. — А если с концами уедет?
— Что ты, леший, вздор мелешь! Как это «с концами»? Владимир Юрьевич — серьёзный мужчина! Воевал! — подала голос Матрёна.
Что-то уж слишком рьяно она за ветерана вступилась… Прямо огонь в глазах, даже щёки слегка порозовели. Точно между ними что-то есть! Химия! Ну а чем я хуже?
Утром, едва проснувшись, взялся за наведение порядка в своем хозяйстве. Пахотных земель у меня немного, но есть. Вызвал старосту, заслушал доклад о том сколько чего посажено, сколько ожидается к жатве. Термины понимаю с трудом, память Лешки совсем не помогает. «Рожь продали по семь рублей в восемь мер». Вот как это перевести? Пока жива мама была, она всем этим занималась. А последнее время Лёшка только бухал. Нет, на барщине мои крепостные работали исправно, но доходы с поместья всё равно упали — было восемь тысяч в год, а теперь еле-еле четыре набегает!
Отделавшись от Ивана, обедаю и выхожу во двор. Все заняты делом — кто с дровами возится, кто с лошадьми, кто просто создаёт видимость бурной деятельности.
Оглядываю двор и нахожу нужный мне силуэт.
— Фрося, идём ко мне в комнату! — командую я крепостной.
Девушка зашла в дом вслед за мной, ни словом не выразив возмущения или протеста. Но оглядевшись по сторонам, сделала замечание:
— Грязно у вас тут, барин, постель не в порядке! Дозволь я сначала приберусь?
А ведь точно, грязновато у меня… Хм. Как-то раньше не замечал, но теперь, после слов Фроси, даже немного неловко стало.
— Ну, давай, — разрешаю, пожав плечами.
И тут же с изумлением наблюдаю, как Фрося буквально превращается в вихрь!
Действовала она настолько быстро и слаженно, что у меня не оставалось сомнений — хозяйственный опыт у Фроси немалый. Первым делом она взялась за постель. Заново скинула и перину, и одеяла, и подушки. Миг, и уже вместо неопрятной кучи на моей широкой кровати произведение искусств: тяжелое покрывало из бархата цвета спелого граната раскинулось по пуховому одеялу, а кружевные края простыни из-под него свисают, касаясь гладкого пола. В изголовье — три подушки, набитые лебяжьим пухом и покрытые тончайшей тюлью. Ох, дорогая она, наверное, сейчас. Я даже не сразу понял, что это за красота передо мной — ведь раньше никогда не стелил её. Она вообще пылилась в материном сундуке! А Фрося — нашла и сразу пустила в дело, будто знала, что так и должно быть.
Потом метнулась в закуток за ширмой — туда, где у меня расположился так называемый санузел. А именно: деревянная лоханка для умывания и стул с дыркой, под которым стоит горшок.
Горшок, конечно, пуст. Ещё бы! Хожу я исключительно в уличный сортир. К тому же он у меня барский, отдельный, просторный, с дверцей на засов. Кроме меня, туда могут заходить разве что гости, если прижмёт. Нет, в горшок я дела делать не привык. Вернее, отвык лет с двух. А ведь зимой придётся! Зимы у нас такие, что и тридцатник вдарить может запросто!
Что ж, пока об этом думать не буду. Я и в ванной своей ни разу не мылся ещё. Ведь это же надо воду таскать, греть, лить в лохань, а потом ещё и выливать. Лучше уж баня!
А Фрося тем временем уже протирает портреты батюшки и матушки, что висят прямо над кроватью. Потом, не теряя темпа, метнулась к столику — разложила бумаги ровными стопками, ножик мой складной убрала на место, крошки смахнула. Следом — шкафчик с посудой: там тоже всё переместилось на свои законные места. Но на этом она не остановилась! Исчезла за дверью, чтобы через пару минут появиться с веником и ведром воды. Шустро почистив ковёр, напоследок переходит к полочке с иконами и книгами.
Обращается с ними бережно, понимает: книги — вещь дорогая. На всё про всё ушло минут пятнадцать, и моя комната приняла вид старинного музея дворянского быта России. Некстати вспоминаю, что я запрещал Матрёне убираться в своей комнате, и вообще был изрядным свинтусом. Хочется сунуть Ефросинье, например, рубль, но что-то останавливает. Разбалую ещё!
Усаживаюсь в полукресло и киваю девушке на стул рядом.
— Псалтырь возьми и садись. Учить читать тебя буду!
Но стать грамотной у моей дворовой опять не вышло.
— Барин, Никодим принять просит! — ворвалась в мою комнату Матрёна.
— Что? Какой к чёрту Никодим⁈ — возмутился я, приподнимаясь с кресла. — Ты почему без стука⁈ А если я здесь голый⁈
Матрёна остановилась в дверях, скрестила руки на груди и, не моргнув глазом, выдала:
— Что я там не видела-то?
Ну да, логично. Она же меня с пеленок знает. Как пришла пятнадцатилетней девчонкой в дворовые к маменьке, так и осталась. А чего? Баба она хозяйственная, непьющая, честная. Готовит хорошо, даже по меркам будущего. Вот только наглости в ней через край!
Сейчас не пойму что-то: это я ворчу, или Алексей Алексеевич внутри меня голос подаёт?
— И чего ты голый будешь? — с подозрением глянула на меня прислуга.
Фрося, сидящая рядом, покраснела как мак! А значит, мысли у неё… В общем, нравится мне их направление.
— Я для примера сказал! Какой Никодим?
— Нешто позабыл? — всплеснула руками Матрёна. — Посыльный от соседа нашего Елисея Пантелеймоновича! Привез бочки на телеге.
Из моей комнаты двор не видать, так бы заметил, наверное, гостя. Иду в залу, где уже сидит мужичок довольно плутоватого виду. Одет неброско, но видно, что хорошего качества у него и одежда, и обувь. Начищенные сапоги, новенький картуз из добротного сукна, который Никодим, не сильно смущаясь, положил прямо на стол.
— Барин, не извольте сумлеваться, всё, что обещал хозяин мой, привёз! — радостно сообщил новость мужик, но прозвучало это без угодливости, без привычного крепостного заискивания. Впрочем, и снисхождения в голосе тоже не было — говорит ровно, по делу.
— И письмецо вам! — добавил он, вытаскивая из-за пазухи сложенный вдвое лист. — Ответа ждать?
На кой-чёрт мне эти бочки сдались? Я тогда только попал в это тело, голова ещё кружилась от всего нового, вот и совершил обмен дурацкий: пистолет отцовый с историей, на четыре бочки сменял. Пистолет! Настоящий, боевой, трофейный — и променял на тару! Ну не глупец ли? Ладно… Если не пригодятся, продам.
Разворачиваю сложенный лист бумаги. Никакой печати, никакого конверта нет. Читаю:
«Лёшка, до Петрова хочу за кабаном пойти! Девятыго к обеду приезжай. Будет М. и А. Возьми то, что у Зернова купил.»