Запоздало, но всё же успеваю, по совету Владимира, лучше знающего правила приличия, отдариться, дав с собой нашему бравому полицмейстеру кусок добытой потом и кровью кабанятины, обложенный изрядным количеством льда. Ледник у нас имеется, и ещё с зимы хранится там приличный запас льда. Правда, я этого не проверял — со слов Фроси. Чего я сам буду лазить по погребам? Слава богу, крепостные есть!
Даю Петру с собой ещё и остатки наливочки. Судя по тому, как бережно и с любовью Пётр взял четверть — выпить дядя не дурак, но на службе себя держит — за что ему отдельный респект.
Вечером ко мне прошмыгнул Тимоха. Опасливо оглядевшись, нет ли Матрёны, например, или других лишних ушей, он доверительно шепнул мне:
— Есть новость! Надо переговорить! Пошли к тебе. Только… э-э… захвати чего-нибудь пожевать.
— Ну чего тебе? Катька и Фрося — во дворе, Мирон вообще шляется где-то, Матрена спит — я проведывал недавно. Смело жалуйся!
— Почему сразу «жалуйся»? — делает обиженное лицо ара.
По тому, как фальшиво возмутился Тимоха, я понял, что угадал.
— Насчёт Мирона, как раз, новость. Ворует он у тебя! Застукал, как он тащил Ваньке из Пелетино струмент! — выдает Тимоха и поспешно добавляет:
— Только ты про меня не говори… Мирон мне по шее грозился дать.
— И видно, уже дал? — усмехнулся я, заметив, что ара трет загривок.
— Чё смешного? Тебя грабят! — окрысился конюх, поняв, что спалился.
— Так меня же, не тебя… И что за «струмент»? Ты, смотрю, уже нормальный русский забывать начал.
— Все так говорят, и я говорю. Не знаю что, но в мешке звякало, и вроде ручка выпирала. Колун, может?
Я задумался. Ну вот если бы посуду спёрли — это я у Матрёны мог бы уточнить. Она ж там каждую ложку по звуку опознает. А «струмент»? Да в душе не… не знаю, что было у меня в наличии и чего сейчас нет. Аудит делать бесполезно… Разве что с поличным поймать? Вот это было бы красиво! Или спросить Ваньку из соседней деревни?
С другой стороны… ну топор. Сколько он стоит? Тридцать копеек? Или рубль? Не то чтоб большое дело. Но если тырит регулярно… тут уже жаба давит. Это сколько же он за двадцать лет, что работает при дворе, утащил⁈ Да и моя барская репутация страдает!
В Пелетино, к слову, всего-то пять дворов. Помещица там — старая бабка, живущая почти впроголодь, ибо за хозяйством не следит. Да и нет нормальной дороги от меня в эту деревню, так, тропка еле заметная.
Может, продать Мирона? Ещё хуже выход! Это как смертный приговор своему хозяйству подписать. Ведь всё на нем держится! Дрова рубить — он, забор поправить — тоже он, кормушку курам сделать — всё туда же…
Ладно, подумаю об этом позже.
— Ты уже начал вспоминать, что знаешь из будущего? — спрашиваю я ару, переводя тему разговора.
— Песен много знаю армянских. Некоторые, наверное, уже сочинили, — мечтательно закатив глаза, протянул ара.
Я, вспомнив, как прекрасно поёт Гришка Кожемяка, одобрительно кивнул. Сам я, к сожалению, на песни слабоват, да и современные песни здесь, мягко говоря, не зайдут. Местные уважают плясовые, разухабистые. Ну или, наоборот, жалостливые, с надрывом и слезами.
Вернулась Фрося с Катей, и мне… ну, выходит, нам с Тимохой, сразу подали парного молочка — ещё тёплого, с пенкой. Девки только что надоили. Я, как человек просвещённый и слегка брезгливый, сразу заставил процедить его через тряпицу. Специально наказал брать чистую.
— Хорошо у тебя, но мне к жене надо. Я заберу остатки? — Тимоха кивнул на кусок рыбы, которая не влезла ни в меня, ни в Петра, ни в самого Тимоху.
Остальное почти всё слопали. Питание, конечно, у Матрёны было посытнее да пообильнее. Фрося готовит не хуже, но как бы ещё не привыкла к моему аппетиту, что ли?
Пост решил не соблюдать. Хотя, да — я ведь как бы умер. Ну… перенёсся. То есть живу после смерти, что, согласитесь, тянет на повод задуматься. А значит, чисто теоретически — Бог, может, и существует. Но точно знаю: грехи священники отпускают. Так что покаюсь потом. Даже убийца или самоубийца, если раскается искренне, имеет шанс на милость Господню. Это отец Герман говорил на проповеди.
С убивцами понятно, а как же самоубийцы? Выпил ты яду, например, и, пока корчишься в муках, каяться надо? Не всё так просто с религией. Надо будет обдумать эту темку на ночь… Или, если я всё равно каяться собрался, может, заглянуть к Евфросинье?
— Да о чем базар, братан… — потягиваясь, зеваю я.
Тимоха ушёл, унося остатки рыбы, а
я, допив молоко, потянулся за ним следом — до ветру.
В деревне далеко не у каждого свой сортир имеется, многие обычно в лопухи ходят, которые тут несут главную санитарную нагрузку округи. Всё позасрали у себя в огородах. Но маменька моя была женщина с понятиями и посему озаботилась почти монументальным строением с дверцей на крючочке и лавочкой.
А ведь не был я ещё ни разу на могиле родителей, как попал в это тело! Завтра, пожалуй, схожу на погост.
— Я тебе, стервь, что сказал? Не жаловаться! — слышу низкий голос Мирона в темноте за баней.
— Отпусти! Барину скажу — запорет тебя! — огрызается Тимоха, и голос у него совсем не робкий.
М-да. Всё-таки Мирон решил, что Тимоха его сдал. Что, в общем-то, правда. Но ведь доказательств-то нет.
Уже хотел было повернуться и идти в дом… Авось разойдутся.
Только подумал это, как раздался удар и сдавленный вскрик. Пожалуй, пора вмешаться.
— Вы что тут затеяли? — грозно спрашиваю я, заглянув в простенок между забором и баней, где мы дрова храним. Но их, кстати, мало почему-то.
— Барин?.. Ты ли?.. А тут Тимоха… убился… — доносится растерянный голос Мирона из темноты.
— Что? — натурально возмутился я. — Тащи его на свет!
А света того немного. Я всегда со свечой по нужде хожу. Она хоть и денег стоит, но если луны нет, то по-другому никак.
Смотрю — Тимоха в отключке. Но следов крови не видно.
— Ты чего сделал? — заряжаю увесистую оплеуху своему дворовому.
Тот морды не отворачивает, только глаза в пол. Но, по всему видно, не сильно-то ему и больно. Припоминаю, что и раньше, в основном по пьяной лавочке, поколачивал я своих крепостных. Скотина как есть. Но тут я прав!
— Прости, барин. Поучил немного, чтобы напраслину на меня не собирал! — глухо и виновато бубнит Мирон.
— Тащи в дом, деспот! — приказываю провинившемуся.
М-да. Без сознания ара, а ни шишака, ни ссадины, ни даже намёка на ушиб! Мирон клянётся и божится, что «один раз в лоб, и то слегонца».
— Забыл, что слаб он! Прости, барин!
— Рассказывай! Что у вас случилось? Всё равно допытаюсь. Ты, я знаю, упорный. Бить тебя — только время терять, но этот, — я кивнул на Тимоху, — вмиг всё расскажет. Только розг ему всыпят, так и не умолчит. Так что не усугубляй вину, Мирон. Видишь же — я злой.
— Виноват я, барин! Корыстлив больно! Уже и отцу Герману в том каялся… Барыня Анна из Пелетино совсем слаба стала, заговаривается, а последние три дня и не ест ничего! Отойдет не сегодня завтра. Я и подбил Ивана Мокрого, что у них за старосту, продать мне струмент какой.
— Сам посуди… — продолжает каяться Мирон. — Барыня прикажет долго жить — а наследников у неё нет. Выморочная деревенька будет, в казну заберут. А кто потом будет разбираться — был там топор али не было? Я ж не красть хотел — купить. За свои. А потом… продать. По осени, в Буе, когда к дочке поеду. Там бы и продал.
— То есть, не ты у меня украл и Ивану сбагрил, а наоборот? Ой ли⁈ Не ври, ц…э-э-э… барину врёшь!
— Вот те крест! — размашисто крестится не такой уж и виновный, как оказалось, Мирон.
— А деньги откуда? — допытываюсь я.
— Так платите мне по двенадцать рублев. Три месяца долг ваш всего… Да не жалуюсь, у меня и запасец есть. Живу, почитай, на всём готовом. Баба моя давно уж на погосте. Дочке даю. Пропиваю, конечно… У Матрёны не «допросися», но деньга есть. Я как сапоги взял в прошлом годе…
— Так! Всё ясно: спекулировать ворованным надумал! — отмахнулся от подробностей я.
— А его за что бил? — киваю на Тимоху.
— Чёрт его знает, барин… — буркнул Мирон, почесав загривок. — Следит за мной, стервец. Как ушибся, дюже дерзок стал! Раньше боялся глаз поднять, а теперь — ему слово, он тебе два, — Тимоха почти дословно повторил претензии отца Германа.
— А что там с этой Анной? Она, случаем, не продаёт деревню? — пришла мне в голову неожиданная мысль.
— Да кто ж купит, барин? Там долгов — как блох на собаке! А барыне той где потом доживать?
— Смотри, барин, глаз у Тимохи дергается! Притворяется, шельмец! — Мирон возмущенно указал на конюха, у которого закрытые глаза и правда вели себя живо — подрагивали.
— Ой, голова гудит как… Барин, а барин! Квасу бы мне, Христа ради… помираю!
— Беги на кухню, принеси квас, — командую я дворовому, радуясь, что мой кореш пришёл в себя.
— Что, ара, съел? Мирон не продавал ничего, а покупал! Вы, армяне, по себе не судите других!
— Не возьму я в толк, барин… какие армяне? Не судил я никого…
— Адам, не придуривайся! — строго говорю я.
— Адам?.. Какой Адам?.. Не Адам я. Тимоха. Твой конюх… Неужто не признали? Ай, Лексей Лексеич… опять напилси… Да? — недоуменно отвечает конюх.
Во дела! Это что получается — ему по башке дали, и попаданец из головы вылетел?
Смотрю на Тимоху — в глазах пустота, незамутнённая знаниями XXI века. Голос, манеры — деревенского простачка.
— Тимоха… — говорю медленно, будто боясь осознать очевидное. — А, скажи, кто такой Шекспир?
— Кто? — искренне хлопает глазами. — Шекспир?.. Это не тот, что лошадей на ярмарке продаёт? Али из барского круга кто?
— А что такое айфон? — добиваю я.
— Айфон?.. — мнётся конюх, морща лоб. — Это… кличка, что ли? У Пелагеи был гусь такой, кусачий, Айфоном звался, слыхал…
Всё. Нет больше Адама.
Глава 31
Глава 31
Тимоха вертит головой, а во мне зашевелился червячок сомнения. А вдруг он меня за нос водит? Ну мало ли — может, скучно ему…