— Да, жаль, — ответила Кира и усмехнулась, не отводя взгляда.
Кружилин опустил глаза первым, спрятав плескавшееся в них безумие.
Кира молча поднялась и вышла.
В коридоре было пусто.
Она одернула жакет и медленно пошла туда, где в окна било яркое осеннее солнце.
Из лабиринта
Чтобы не мешать Андрею работать, Кира устроилась на диване и стала читать записки Татьяны Гиппиус.
«Она хотела, чтобы все забылось, но уже в Париже вдруг написала:
Красным углем тьму черчу,
Колким жалом плоть лижу,
Туго, туго жгут кручу,
Гну, ломаю и вяжу…
Дима Философов не сомневался, что строки — квинтэссенция ощущений от русского бунта девятьсот пятого.
Она не разубеждала. Пусть себе думают, что хотят.
Одно хорошо: по возвращении из Парижа дела так закружили — будто все это время стояли и ждали, — что копаться в воспоминаниях было недосуг.
Лишь иногда срывалось:
Нет, никогда не примирюсь.
Верны мои проклятья.
Я не прощу, я не сорвусь
В железные объятья…
С первых дней наступившего шестнадцатого года Зинаида Николаевна все чаще чувствовала иногда совершенно не обоснованную на первый взгляд тревогу. Хотя причин было, к сожалению, предостаточно. Война, террористы, революционеры… Вокруг нагнеталось и нагнетали. Словно электрические искры в воздухе перед грозой.
Она держалась. Все тот же эпатаж, а это значит — лорнет, змеиная улыбка красных губ, резкость суждений.
Иногда ее смешили до слез. Особенно Василий Розанов, когда переставал жаловаться на свою Суслиху и начинал приставать с «грудками» и «сосочками» в духе «распоясанных» писем, которые писал ей и сестрам еще в девятьсот седьмом и они были просто за гранью приличия. Однако после ссоры с Мережковским бывал Розанов у нее нечасто, поэтому смеялась она редко, а если улыбалась, то скорее язвительно.
Иногда вполголоса напевала «Что день грядущий мне готовит», но этого, к счастью, никто не слышал.
Чаще слышали другое:
Печали есть повсюду…
Мне надоели жалобы;
Стихов слагать не буду…
О, мне иное жало бы!
Она не ждала ни весны, ни лета, словно чувствовала, что они не принесут душе желанного просветления, однако о страшном, случившемся много — уже тридцать — лет назад не вспоминала.
Возможно, потому, что вскоре после возвращения из Франции узнала: Кружилин съехал из квартиры на четвертом этаже и давно.
Она решила, что поднимать из небытия шестое июня шестого года не будет и ничего выяснять не станет.
И не стала, похвалив себя за выдержку.
Однако накануне прихода июня тысяча девятьсот шестнадцатого что-то как будто екнуло.
Да нет! Это просто фантомные боли.
В последний день мая в Александринке давали пьесу Мережковского «Романтики» в постановке Мейерхольда. Зинаида Николаевна поехала с сестрами Татьяной и Натальей в театр, оставив мужа дописывать статью для «Русской мысли».
— Нечего попусту время тратить, — заявила она.
Пьеса мужа имела успех, и Зинаида с удовольствием лорнировала дам в ложах, чтобы убедиться: они в восхищении.
В какой-то момент она даже развеселилась, глядя, как раздражают ее откровенные разглядывания.
Какой-то человек вошел в ложу у самой сцены и сел, облокотившись.
Что-то в его облике показалось знакомым, и она направила на него лорнет.
Где-то она уже видела его. Но где?
Тут на сцене появилась Инна Стравинская, и человек, привстав, весь подался вперед, упершись руками в ограждение.
Поклонник. Ну и пусть.
Зинаида Николаевна стала смотреть на сцену и увлеклась игрой.
В конце актеры вышли на поклон, и тут она невольно уже заметила, как сидевший в ложе и пожирающий Стравинскую глазами человек встал и направился к выходу. Наклонившись вперед и свесив длинные руки.
Серая обезьяна!
Видимо, она невольно издала какой-то звук, потому что Наталья, встревожившись, взглянула ей в лицо.
— Что, Зина?
— Ничего. Душно.
— Выйдем?
Она кивнула, и они поспешили выйти из ложи. Сестры хотели ехать домой, но Зинаида неожиданно сказала, что прогуляется. Разумеется, одна.
Пожав плечами, Тата с Натой уехали, а Зинаида направилась в скверик перед театром, села на лавочку и стала смотреть на памятник Екатерине Второй. Среди фигур, окружавших императрицу, ей больше всего нравился Потемкин. Что-то было в его фигуре насмешливо-ерническое. Вот, дескать, вам!
Она сидела так почти час, а потом встала и торопливо направилась к служебному выходу из театра.
Она почти дошла, как вдруг — хорошо, что не успела выйти из тени деревьев — увидела надворного советника Кружилина. Он тоже ожидал кого-то, и, кажется, она знала, кого именно.
Через несколько минут в сопровождении нескольких актеров и актрис вышла Стравинская. Подъехал таксомотор, какой-то тучный господин усадил Инну и, кряхтя, залез следом. Автомобиль фыркнул и покатил в сторону Гостиного двора.
Когда шум мотора затих, а актеры разошлись, Кружилин вышел из кустов и, оглянувшись, — Зинаида резко отпрянула в тень — двинулся по направлению к улице Росси, что начиналась прямо за театром.
Она хотела проследить за ним, совершенно упустив из виду опасность, которая ее ожидала, но что-то подсказало: бесполезно.
И она остановилась.
В голове было так пусто, что аж звенело. Так же, как тогда, замерев от ужаса, не в силах оторваться, она смотрела, как он вырезает ножом кровавый знак. А кровь все стекает и стекает по мертвенно-белому растерзанному телу.
Серая обезьяна.
Зинаида сжала зубы и заставила звон исчезнуть. Хватит носить это в себе и даже через тридцать лет продолжать расплачиваться за тот липкий страх.
Серая обезьяна.
Есть лишь один способ избавиться от него навсегда.
И теперь — только теперь — она поняла, как следует поступить.
Потом Зинаида так и не вспомнила, как добралась до дома. Пару дней даже казалось, что она серьезно заболеет, но что-то зреющее в ней не позволило уйти в болезнь. Заболеть — значит, спрятаться. Довольно она пряталась. Больше не позволит владеть собой этому жуткому страху.
Шестое июня выдалось пасмурным. Тучи громоздились над городом, и стало очевидно, что серой обезьяне можно радоваться. Гроза — а она точно будет — станет его триумфом. То есть может стать, если что-нибудь не помешает. Или кто-нибудь.
Она прислушалась к себе и поняла, что готова. Совершенно.
Шестого спектакля не было, поэтому в театр Инна не поехала, а пошла с подругой по магазинам. Бог весть, что они собирались там купить, ведь из-за войны товары из Франции и Англии не завозились. О Германии и говорить нечего. Но женское неистребимое гнало их вдоль Невского несколько часов. В итоге никакого удовольствия от созерцания холщовых панталон, уже немодных, а потому никому не нужных корсетов и фланелевых ночных сорочек вместо батистовых они не получили, и у Инны разболелась голова. Они с подругой распрощались возле Аничкова моста, после чего Стравинская отправилась домой и прилегла отдохнуть.
Ближе к вечеру стало очевидно, что собирается гроза. Инна решила, что на вечеринку к подруге из балетной школы — по слухам, на нее собирались явиться великие князья — не пойдет. Не по возрасту ей, хотя и любопытно. В будуар заглянул муж и объявил, что едет к Городецкому играть в карты. Инна слабо махнула рукой и отвернулась.
Она уже начала дремать, но тут зазвонил телефон, и на том конце провода мужской голос попросил срочно забрать из швейной мастерской шторы, которые она сдала подрубить только вчера. У них, дескать, трубу прорвало, но ее заказ уже готов, так что безопаснее будет, если она получит его немедленно.
Чертыхаясь, Инна встала, кое-как причесалась и вышла из квартиры. Оказалось, что лифт не работает, и она долго спускалась на тоненьких каблучках по лестнице. Трамвая пришлось ждать почти двадцать минут, поэтому, когда она подошла к дверям мастерской, они оказались заперты.
Инна чуть не застонала от бессильной злости, но потом решила, что все к лучшему и ей наверняка станет легче, если пройтись по набережной. В июне в Петрограде — два года как переименовали, а она все не могла привыкнуть — вовсю царили белые ночи, но нынче было пасмурно, а потому темно. Зато наконец подул ветер, и, немного посомневавшись, Стравинская все же направилась в сторону три года назад построенного Красного моста, чтобы, спустившись под ним к реке, вволю надышаться чуть солоноватым воздухом.
Она не дошла совсем чуть-чуть. Задумавшись, не заметила, как тучи сгустились прямо над ней, а когда спохватилась, капли уже вовсю стучали по мостовой. Пока она бежала к спуску с моста, стало совершенно ничего не видно, да тут еще и гром громыхнул так, что она взвизгнула от неожиданности. Торопливо спустившись по гранитным ступеням, Инна устремилась к навесу, сделанному специально для желающих прокатиться по Мойке на лодке.
Глупо было полагаться на погоду. Теперь придется невесть сколько времени тут торчать, пережидая грозу.
Инна почти ослепла от дождя, ничего вокруг не видела, поэтому, когда кто-то схватил ее сзади, даже не закричала. Просто захлебнулась водой и дернулась, не понимая, что происходит. Напавший сжал ее, словно железными тисками, и, как ни была испугана, Инна поняла, что ей конец. Она даже услышала это слово, как будто кто-то произнес его у нее в голове.
Она наконец открыла рот, чтобы закричать, хотя в реве воды, дождя и грозы вряд ли кто-то мог ее услышать, но тут произошло нечто совершенно невероятное.
Напавший на нее вдруг сдавленно вскрикнул и выпустил свою жертву.
Инна отскочила и сжалась в комок, беззвучно открывая рот и давясь ужасом.
Она даже обернулась не сразу, а лишь услышав звук падающего в воду тела.
Повернулась и застыла. Нападавшего не было на захлестываемой ливнем набережной.