Единственным на данный момент слабым местом нашего плана является то, что наш Послушник испытывает к Посланнику всё больше личных симпатий, что крайне неполезно для осуществления его миссии, поэтому я настоятельно рекомендую в ближайшие дни изыскать возможность посвятить его в рыцари Первого Омовения, чего он, несомненно, заслуживает.
Полномочный Представитель Ордена Святого Причастия при Малом Соборе Единоверной Церкви, рыцарь Второго Омовения Семеон Пахарь.
Глава 7
22 сентября, 19 ч. 00 мин., 120 морских миль западнее о. Сето-Мегеро.
— А почему бы прямо сейчас не попробовать? Каких-то двести вёрст, и мы на месте. — Мал-Туробой, штурман бывшего бомбовоза, мирно летящего над океаном в сторону сиарских берегов, многозначительно побарабанил пальцами по приборной доске, нетерпеливо поглядывая на Люта-Шаркуна, первого пилота.
— Ну нет, — отозвался пилот, глядя на одинокое лёгкое облако, висящее прямо по курсу. — Ты думаешь, Кудесник не соображает, как лучше? Сказано — не раньше третьего рейса, значит — не раньше. А то раздолбают нас, как ту каракатицу, и толку не будет никакого. Пусть привыкнут сперва, что мы тут летаем. Глянь-ка. — На приборной доске замигала жёлтая лампочка, сообщая, что самолёт угодил в поле действия радара, и он нажал на соседнюю кнопку, посылая в эфир набор сигналов, содержащих в себе номер воздушного судна в международном реестре, цель полёта и код воздушного коридора. — Вот так.
Над фонарём кабины промчались, идя на обгон, два истребителя с белыми звёздами на крыльях и тут же отвалили в сторону, давая тем самым понять, что не имеют никаких претензий к борту 124/714, выполняющему коммерческий рейс Соборная Гавань — Лос-Гальмаро.
— Вот так, Мал-Туробой. А говоришь — попробуем… — Лют почувствовал полное удовлетворение от того, что оказался прав, и начал тихонько насвистывать старинный мотив «Смело в огонь пойдём за веру предков».
— А по-моему, всё дело в том, что брат наш Сер-Белорыб никак страховку на эти гробы с крыльями не оформит, а даром жертвовать во славу Рода не желает. — Штурман, поняв, что в этом споре он потерпел полное поражение, как бы невзначай посмотрел на часы и отправился будить Лесю-Тополицу, второго пилота, которая уже проспала положенные ей четыре тысячи вёрст. Место для отдыха было оборудовано в хвосте бывшего бомбовоза, в кабине стрелка, которую хозяин вообще планировал удалить вместе с четырёхствольным пулемётом на турели, но ещё прежний экипаж воспротивился этому, желая сохранить для себя хотя бы минимум удобств. Узкий коридор, по которому можно было двигаться только согнувшись в три погибели, на всём протяжении освещали всего три тусклых лампочки, и когда впереди мелькнула какая-то тень, Мал-Туробой в первое мгновение решил, что это Леся, пробудившись самостоятельно, направляется в пилотскую кабину. Но тень растаяла, а потом, уже значительно ближе, возник человеческий силуэт, затмевающий лампочку, висящую посредине стального коридора. Это была явно не Леся. На узкие плечи незнакомца падали длинные нечёсаные волосы, а сам он был необычайно тощ, чего никак нельзя было сказать о втором пилоте. Присмотревшись, штурман разглядел бледное лицо в редкой бороде, волосатую грудь, украшенную массивной цепью… Он зажмурился, не желая верить собственному зрению, а когда вновь распахнул глаза, тот же тип, став совершенно плоским, уже протискивался между ним и стенкой. Смотреть на это сил никаких не было, и Мал, упав на четвереньки, бросился в сторону хвоста, желая, во-первых, оказаться подальше от безбилетного призрака, а во-вторых, ощутив внезапное беспокойство за судьбу второго пилота.
Леся дрыхла как ни в чём не бывало, свернувшись калачиком в раскинутом кресле. Она прижимала к груди оберег с изображением Живы и мирно посапывала, не ведая о наличии посторонних на борту.
— Эй! — он легонько толкнул её в бок и добавил почему-то шёпотом: — Вставай, что ли. Кто тут был у тебя?
Она не успела толком проснуться, как самолёт клюнул носом и начал терять высоту.
— Охренел он там, что ли?! — немедленно среагировала Леся и, отпихнув в сторону оцепеневшего штурмана, бросилась в сторону пилотской кабины.
— Там… — попытался предупредить её Мал, но она была уже далеко. У него лишь мелькнула мысль, что если дальше так пойдёт, предупреждать скоро будет некого и незачем.
Он осторожно двинулся вперёд, но машина успела сначала выровняться, а потом, задрав нос, пошла вверх. Сила земного тяготения вновь оттащила его в хвостовую кабину, и прошло почти полминуты, пока снова появилась возможность последовать за Лесей. Теперь ему мерещилось, что в промежутках между чахлыми осветительными приборами затаилось нечто, и оно вот-вот бросится на него, желая оставить борт 124/714 без штурмана, а Потаённую Вервь — без верного сына Дажа и Живы.
Дверь в пилотскую кабину была приоткрыта, и оттуда доносилась какая-то непонятная речь. Двое, мужчина и женщина, несли какую-то тарабарщину, причём женщиной, похоже, была-таки Леся-Тополица, и её торопливая речь вдруг прервалась сдержанным смехом.
Мал, прежде чем войти, на всякий случай прихватил огнетушитель, висевший на внешней стороне дверцы, но, вооружившись, он не ощутил, что у него прибавилось уверенности в себе.
Призрак, тощий, небритый и патлатый юнец, нагло сидел в штурманском кресле, перекинув ноги через подлокотник. На нём были просторные штаны, сшитые из множества разноцветных лоскутов, чёрная рубаха с широким воротом и расклешёнными рукавами.
— Эй, вы это по-каковски?! — похоже, не в первый раз спросил Лют-Шаркун, поглядывая то на странного гостя, то на приборную доску, то на фотографию Кудесника, закреплённую над альтиметром. — Да отвечай же ты, проклятая баба.
— Ты бы помолчал лучше, — огрызнулась Леся и как ни в чём не бывало обратилась к призраку с очередным набором квакающе-мяукающих звуков.
— Йес! — отозвался тот, широко улыбнувшись тонкогубым ртом. Он достал из нагрудного кармана щетинную кисть в два пальца шириной, выскочил из кресла и начал наносить широкие мазки прямо на переборку, отделяющую кабину от грузового отсека. Кисть в его руке странным образом сама наполнялась краской нужного оттенка.
Через несколько секунд вытирание кисти о стенку вылилось в неряшливо набросанный пейзаж, где над двумя вывернутыми наизнанку лиловыми горами горизонтальной восьмёркой висела лента Мёбиуса.
— Погуляем? — предложил он Лесе, демонстративно игнорируя прочих членов экипажа, и, не дожидаясь ответа, взял её за руку.
Она могла бы поклясться, что в тот миг не сделала ни шагу, но лиловые горы вдруг сделались ближе и приобрели объём. Под ногами скрипел крупный фиолетовый песок, и небесная восьмёрка дёрнулась в тщетной попытке разорвать аллегорию бесконечности.
— Ну и как тебе? — поинтересовался пришелец, чуть сильнее сжав её ладонь.
Ей вдруг стало страшно. Леся оглянулась назад и увидела, что к ней обращены совершенно плоские лица штурмана и первого пилота, они как будто размазались по стеклу и были искажены то ли ужасом, то ли безмерным удивлением.
— Ты, вообще, кто? — спросила она, стараясь овладеть собой. — Что это здесь за фигня? А?
— Патрик Бру, единственный и неповторимый мастер дезаэкспрессионизма, — с готовностью представился парнишка, улыбнувшись ещё шире. Казалось, её смятение доставляет ему несказанное удовольствие. — Любое истинное произведение искусства являет собой вселенную, единственную и неповторимую. И благодаря тому, что я проживаю не абы где, а на благословенном острове Сето-Мегеро, мне дана возможность слить воедино свою жизнь и своё искусство. Плоскость полотна для меня перестала быть непреодолимой гранью. Слава Тлаа!
— Кому-кому? — переспросила Леся, мысленно обращаясь к Роду и поочерёдно к другим богам.
Фиолетовый песок в сотне аршин впереди внезапно вздыбился, и сквозь него протиснулись макушки кумиров. Они росли на глазах — все семеро, и аллегория бесконечности завязалась в узел Линча. Вывернутые наизнанку горы наполнились раскалённой лавой, и порыв горячего ветра вышвырнул их обратно в пилотскую кабину. Некоторое время Леся ошарашенно смотрела на пейзаж, сохранивший все изменения, свидетельницей которых она только что была, только краска покрылась густой паутинкой трещин, как будто потрескалась от жара раскалившейся переборки.
Художник как ни в чём не бывало снова сидел в штурманском кресле, только от подошв его кед пахло палёной резиной.
— Шёл бы ты отсюда, маляр хренов! — в сердцах рявкнула на него Леся на родном языке. — Вали, откуда пришёл.
— Бай! — отозвался «заяц», помахал ручкой и растворился в воздухе.
— И что там было? — спросил Лют-Шаркун, когда запах палёной резины рассеялся.
— Что видели, то и было. — Ей вовсе не хотелось сейчас отвечать ни на какие вопросы, но было совершенно ясно, что братья по Верви от неё не отстанут, пока не узнают всё.
— Ну и как там? — принял на себя эстафету дознания Мал-Туробой.
— Мерзопакостно.
— Ну, — нетерпеливо потребовал штурман более полного ответа на свой вопрос.
— Не нукай! Не запряг, — парировала Леся, падая в освободившееся кресло. — Общались мы по-эверийски. Сам он родом из Бонди-Хома. Сейчас живёт здесь, на острове. Художник. Я ему понравилась. Любит пухленьких. Хочет писать мой портрет. Правда, говорит, мне его лучше не видеть. У него такая живопись, что головы от задницы не отличишь. Да вон — сами посмотрите. — Она ткнула пальцем в сторону картины, которая продолжала украшать переборку.
— А ты откуда по-ихнему можешь? — поинтересовался штурман, продолжая держать огнетушитель в боевой готовности.
— Учила — вот и знаю, — резко ответила Леся. — Это вы всю жизнь на кукурузниках летали, а я шесть лет на международных пассажирских рейсах отработала, пока начальство не чухнуло, что я в Верви состою.
— Он-то, хмырь этот, откуда взялся? И делся куда? — спросил Лют, подозрительно косясь на штурмана.
— А может, не такой уж он хмырь… Его, между прочим, Патриком зовут. Я спрашивала, а он говорит, что прилетел на волне собственного воображения, а как — сам не знает, да и наплевать ему на это.