— Альбер! Позвоните Виктору, пусть поторопится, — неожиданно обратилась к нему администратор, когда он проходил мимо. — Скажите — есть вопрос, который без него не решается.
Ни скандалист, требующий своего, ни полковник Кедрач не знали, что Виктор — это вовсе не главный хранитель Национального Музея, а местный комиссар Уголовного Дознания, но, видимо, это прекрасно было известно майору Кортесу, и скорое появление здесь полицейского чина его никоим образом не устраивало. Он перехватил Альбера на пути к телефону, коротко и резко ткнул его локтем под ребро, а потом, не давая ему упасть, поинтересовался:
— Вам плохо?
Что-то стукнулось об пол, и Дина заметила, как Печать Нечистого, она же — «путеводный диск», или «тантхатлаа», катится по мраморному полу прямо к ногам молчаливого оборванца. Лилль, которому, похоже, было вообще всё равно, чем кончится дело, безучастно посмотрел на предмет, завалившийся набок около его ступни, обмотанной тряпками, наклонился и с некоторой опаской ткнул пальцем в поверхность, покрытую сплетёнными руническими знаками.
Серое небо за стеклянными дверьми внезапно померкло, а потом часть вестибюля со стороны входа куда-то исчезла, и вместо неё открылся песчаный пляж, освещённый лучами закатного солнца. Бродяга, не обращая внимания на собравшуюся публику, заковылял в сторону видения и вскоре стал его частью — он упал на четвереньки и начал с остервенением копаться в песке.
— Вот он! Вот он! — радостно закричал он, вцепившись обеими руками в найденный башмак, и все, кто это видел, начали с ужасом пятиться к стенам.
Только Дина, которой уже приходилось однажды присутствовать при подобном явлении, сообразила, в чём дело. Она сбросила туфли и побежала туда, где Лилль искренне радовался своей находке. Прихватив по пути Печать, сиротливо лежавшую на мраморном полу, она погналась за бродягой, утопая по щиколотку в горячем песке. И через пару мгновений за её спиной растаяли журчащий фонтан, мраморная лестница и побледневшие лица тех, кто смотрел ей вслед, как будто кто-то выключил гигантский телевизор.
14 октября, 9 ч. 26 мин., о. Сето-Мегеро, западное побережье.
Патрик положил первый лиловый мазок на полотно и, отступив на шаг, залюбовался своим будущим творением. Он уже видел, как из бездонной воронки с рваными краями в ребристое небо на верёвочке поднимается воздушный шарик, охваченный синим пламенем, и над всем этим сквозь клубы желтоватого дыма светится наивная и трогательная детская улыбка. «Шестая фаза молчания» — название картины было придумано давно, тем более что первые «три фазы» уже были написаны.
— Любуешься? — Леся-Тополица незаметно подошла сзади и обняла его обнажённый торс. — Какую всё-таки мерзость ты малюешь.
Патрик далеко не впервые слышал от неё подобную оценку собственного творчества и поэтому не высказал ни удивления, ни обиды.
— Леся, радость моя, понимаешь, мне скучно писать то, что есть — оно и так уже есть.
— А мне кисло смотреть на твои фантазии, — сообщила Леся, отбирая у него кисть. — А я тебе нравлюсь?
— Ты — просто чудо. — Он отступил от неё на пару шагов и окинул взглядом её стройное загорелое тело, прикрытое лишь набедренной повязкой из махрового полотенца. — Ты мне больше чем нравишься, но жизнь — это одно, а искусство — совсем другое.
— Тогда напиши мой портрет, и чтоб в полный рост, и чтоб без твоих извратов.
— Я уже шесть лет не пытался писать с натуры.
— А ты попытайся. — Она знала, что Патрик не сможет ей отказать. Во всяком случае, с того дня, как он оказался в кабине самолёта, такого ни разу не случалось.
Он попытался. Сначала надо было соскоблить с полотна лиловый мазок размером со столовую ложку, потом мягким карандашом набросать контуры тела. Когда карандаш побежал по шершавой поверхности холста, Патрик вдруг почувствовал радостное возбуждение — рука как будто сама выводила дивный силуэт, и можно было даже закрыть глаза — зрение было уже ни к чему, образ созрел внутри него, где-то на краю сознания или чуть выше.
Часа через полтора, которых он не заметил, перед ним стояли две Леси — одна нетерпеливо ковыряла песок пальцами босой ноги, другая в сиянии солнечных бликов парила посреди тёмного пространства и сама была светом.
— Жива! — услышал он её сдержанный возглас, когда последний солнечный блик лёг на плечо богини. — Это не я, это Жива — богиня, дающая жизнь! Ты наконец-то понял, чего я хочу. — Леся чмокнула его в небритую щёку, слегка привстав на цыпочки. — А вот то, что ты раньше малевал, — это для психов, для психов или просто для больных.
— Может, оно и так, только многим нравится. Вот «Изнанка бытия» куда-то подевалась — значит, понравилась кому-то.
— Какая изнанка?
— А помнишь — то, что я в кабине на переборке изобразил? Мы ещё там с тобой прогулялись.
— А мне её вовсе не жалко! Пусть какой-нибудь урод ей любуется, а меня на неё смотреть и не тянет вовсе. Стоп! — Она вдруг замерла, напряжённо сжав губы. — А в эту картину тоже можно войти?
— Здесь всё можно.
— Значит, она, которая там, тоже живая, и её можно целовать, любить и так далее?
— Это ты! — поспешно отозвался Патрик. — Если мы туда войдём, там никого не будет, кроме тебя.
— Нет, нет — это Жива. Она, правда, похожа на меня, но это Жива. Патрик, хороший мой, давай не будем туда ходить. Давай просто смотреть.
— Давай.
Миры Свена Самборга.
Маруся была из Гардарики, поэтому она всё время любила пить водку. Вот и теперь она держала в руке бутылку и пила из горлышка большими глотками. Свен попытался обнять её за талию, но рука прошла сквозь плоское глянцевое изображение на фоне неподвижных ядовито-зелёных кустов.
— Какая ты недотрога, — возмутился Свен, ткнув пальцем ей под рёбра, но тоже ничего не нащупал.
— А ты в неё стрельни, — посоветовал Бой Гробер, человек без лица и с расплывчатой фигурой цвета хаки.
Свен схватил пулемёт, лежавший у красивых ног Маруси. Оружие было настоящим, пахнущим пороховой гарью от недавней стрельбы. Он упёр ствол в её красивый пупок и положил палец на спусковой крючок.
— Верни пушку на место, придурок, — потребовала Маруся, сделав очередной глоток. — Шутить в морге будешь, — сказали её красивые губы.
— Ребята, давайте жить дружно, — предложил человек без лица, и Свен нажал на курок, потому что Маруся его достала.
Пули прошили её насквозь, и неподвижные ядовито-зелёные кусты начали виднеться сквозь брешь в красивом животе.
— Сволочь ты всё-таки, — заметила Маруся, в упор глядя на Свена. — С тех пор, как ты припёрся, жить стало хреново. И пулемёт заедать начал.
Рваная рана на её красивом теле затянулась, но остался некрасивый рубец.
— Кажется, у нас проблемы, — сообщил Бой Гробер, глядя сквозь Свена на просеку — там со страшным рёвом двигался танк, на броне которого сидело семнадцать черномазых партизан.
— Это у них проблемы, — привычно сказала Маруся, и бутылка в её руке превратилась в противотанковую гранату, которую она тут же небрежно метнула в наступающего противника.
Граната, пролетев полтораста метров, поразила цель, от танка отлетела башня, и двое уцелевших партизан, отстреливаясь, исчезли в кустах, которые при этом не шелохнулись.
Бой Гробер бросился в погоню и растворился в воздухе.
— Ну давай, только быстро, — потребовала Маруся, разрывая на себе футболку цвета хаки, грудь её стала выпуклой и трепетно задрожала.
Свен метнулся к ней, на ходу расстёгивая брючный ремень, но когда он навалился на неё всем телом, красочный плакат, на котором, расставив красивые ноги, сидела красивая Маруся, прорвался насквозь, и там, где он оказался, всё пространство было заполнено фарфоровыми вазами, которые покрывались трещинами и осыпались звенящим дождём.
— Помоги! — рявкнул на него неизвестно откуда взявшийся Харитон, несущий на фарфоровом подносе столовый сервиз на тридцать шесть персон. — Помоги. Хоть что-то отсюда вынести надо.
— Позорный волк тебе помогать! — огрызнулся Свен и ударом ноги разнёс вдребезги поднос со всем содержимым. Его давно уже не покидало смутное чувство, что Харитон его подставил, но теперь, после нескольких дней общения с Марусей и безликим Гробером, он почему-то был рад видеть эту небритую, слегка обрюзгшую рожу. И поднос он разбил вовсе не со зла, а лишь потому, что видел — лишний груз только мешает старому приятелю добраться до безопасного места.
Над их головами треснуло фарфоровое небо, расписанное причудливым орнаментом, и несколько девиц с фарфоровыми телами, чем-то неуловимо напоминающих Марусю, рассыпались в мелкую пыль.
— Давай-ка — дёру отсюда! — крикнул Харитон и первым помчался вниз по склону, огибая наросты застывшей лавы, от которых ещё тянуло жаром.
Свен бросился за ним, и они бежали долго — до тех пор, пока не вломились в низкорослые кусты, из-за которых доносился шум набегающих на берег волн. Харитон, с опаской оглянувшись на вершину Скво-Куксо, окутанную дымом, без сил повалился на землю, и Свен, ещё не вполне понимая, что происходит, присел рядом.
— Ты мне сказать, что здесь было случиться? — спросил он, слегка отдышавшись.
— Что случиться, что случиться, — передразнил его Харитон. — Ничего не случиться. Старуха, наверное, сдохла — вот что! Как я раньше не врубился! Давай-ка по быстрому к Чаше, а то чего доброго опоздаем, и всё наследство без нас поделят.
14 октября, 10 ч. 45 мин., о. Сето-Мегеро, восточное побережье.
Он не удивился тому, что сон о солнечном береге вернулся так внезапно — не потому, что утратил способность удивляться, а потому, что ему было всё равно. К тому же здесь, в этом сне, не надо было бороться с холодом, который по ночам заползал под мост Герцога де Лакри, когда угасал чахлый костерок. И ещё одна радость заставила его забыть о том, что старьёвщик Жур обещал ему сотню сестерций — нашёлся башмак, без которого он чувствовал себя как-то неуютно.
Лилль так увлёкся распутыванием шнурков, что не сразу заметил, как на него упала чья-то тень. А когда заметил, не сразу оглянулся — беспокоиться было не о чем, в таком хорошем сне не могло случиться ничего плохого, ничего такого, из-за чего стоило тревожиться.