Нить судьбы — страница 4 из 5

НИТЬ СУДЬБЫ

Глава перваяНЕНАПИСАННЫЕ ХРОНИКИ ОТЦА МЕФОДИЯ

Июль 1497 г.

Отец Мефодий, отслужив заутреню, уселся на лавку, открыл маленьким ключиком, который всегда носил с собой на шее, сундук, вынул оттуда свои тетради, чистые листы бумаги, и начал точить гусиное перо, обдумывая тем временем, то, что ему предстояло сегодня записать…

А подумать было над чем, потому что в последнее время произошел ряд событий, которые, вероятно, будут иметь огромное значение для всего Московского княжества, и он, скромный провинциальный служитель церкви, удостоился чести принять в них некое участие….

Мефодий заточил перо, но вместо того чтобы писать, углубился в воспоминания…

После отъезда из имения Медведева–старшего жизнь плавно текла своим чередом, и на протяжении последних полутора лет не произошло никаких особо важных событий, которые удостоились бы внесения в «чистовую» книгу. Ну, а в «черновую» Мефодий заносил всякие мало–мальски интересные события и происшествия вроде рождения сына Михаила у Филиппа Бартенева и его молодой супруги Дарьи, крещеной татарочки, которая раньше звалась Чулпан. Или вот, например, имевшего место несколько месяцев назад странного исчезновения одного из людей, работавших у купца Манина.

Но потом вскоре после нынешнего Рождества произошло сразу два очень важных события, об одном из которых не только можно, но и нужно было написать, зато второе относилось к разряду тех, о которых не только писать, но и даже говорить ни с кем не следовало бы.

Пытаясь восстановить в памяти, с чего все началось, Мефодий припомнил пришедшее с голубиной почтой краткое сообщение из Волоколамска. Иосиф писал, что вскоре Мефодий будет приглашен в Москву для оказания помощи в списывании важного документа, который сейчас готовит великокняжеская канцелярия, но по дороге пусть он заедет в Аристотелевку и вместе с хорошо ему известными молодыми дворянами выслушает того, кто принесет им определенную весть. При этом Иосиф рекомендовал Мефодию благословить молодых людей на их начинания, а у них, вероятно, возникнет такая потребность. Все это выглядело очень загадочно, и за долгие годы полного взаимопонимания в переписке с Иосифом, Мефодий впервые ощутил чувство беспокойства от непонимания задачи. Однако он успокоился, прочтя последние слова Иосифа: «…время все объяснит», поняв, что Иосиф лишь предупреждает его о каких–то готовящихся событиях, которые со временем прояснятся.

И действительно, вскоре после сообщения прискакал гонец из Москвы с письмом из великокняжеской канцелярии, в котором было сказано, что Мефодий, рекомендованный некоторыми церковными иерархами, как человек образованный, грамотный, а также имеющий очень красивый почерк приглашается в Москву для работы над документом державной важности. Таким образом, первая часть послания подтвердилась, и не успел Мефодий задуматься о том, каким же образом должна быть выполнена вторая часть задачи, как снова все само прояснилось.

На следующих же день после получения приглашения в Москву, Иван Медведев сообщил ему о том, что давний друг их семьи дворянин Аристотелев приглашает молодых Бартеневых, Зайцевых, Петра Картымазова, младших детей Леваша Копыта и его, Ивана, в гости — отпраздновать масленицу.

Осколки мозаики мгновенно сложились в голове отца Мефодия в целостную картинку, и он сообщил Ивану, что с удовольствием составит им компанию и провеет день–другой в имении Аристотелева по дороге в Москву, куда его вызывают для какой–то работы по переписи.

Иван очень обрадовался, поскольку искренне любил Мефодия (а особенно его дочь Людмилу), и вскоре отец Мефодий в сопровождении восьми молодых людей отправился в Аристотелевку.

Чего угодно ожидал Мефодий от этого визита, но только не того, что там произошло на следующий день.

В гостях у Аристотелевых находился только что прибывший из Москвы дьяк великой княгини Владимир Гусев.

Он отвел отца Мефодия в сторону и негромко сообщил ему, что прибыл сюда по поручению самой великой княгини, которая находится в тесном контакте с преподобным игуменом Волоцким Иосифом, и что он, Гусев, по поручению великой княгини должен сообщить нечто чрезвычайно важное, приглашенным сюда молодым дворянам, а игумен Иосиф поручился за то, что отец Мефодий является верным служителем церкви, достойным той тайны, которая вскоре ему откроется.

Осторожный отец Мефодий, несмотря на то, что эти слова полностью совпадали с письменными указаниями самого Иосифа, тем не менее, не ответил ни да, ни нет, а лишь склонил голову в знак понимания и удалился молиться.

Поздним вечером того же дня в атмосфере строжайшей тайны Владимир Гусев прочел собравшимся молодым людям письмо князя Василия, старшего сына Великого князя Московского Ивана Васильевича и великой княгини Московской Софьи Фоминишны, урожденной Палеолог.

В этом письме Василий сообщал о смертельной опасности, которая нависла над православной церковью и Великим Московским княжеством. Эта опасность по его словам исходит от тайных еретиков, которым удалось добраться до самого сердца державы — они опутали своими лестными речами даже великого князя, их ставленницей является еретичка Елена Волошанка, и если на престоле воцарится ее сын Дмитрий, также воспитанный в духе новой и страшной ереси, то это будет означать гибель православия на Руси и всего Московского княжества.

Гусев еще не успел дочитать письмо, как отец Мефодий все понял.

Он знал о том, как много лет игумен Иосиф идет по следам тайного и неуловимого братства, и только теперь становится понятным, почему так долго не удавалось выйти на их следы: оказывается, они находятся в непосредственной близости от великокняжеского престола и готовы его захватить.

Так что к тому времени, когда Владимир Гусев закончил чтение письма князя Василия, отец Мефодий уже прекрасно понимал, какое благословение и на что именно от него потребуется и легкий холодок — нет, не страха — смертельной опасности пробежал по его телу, когда он осознал, что будет, если темные силы опередят их.

Действительно, в последней части письма князь Василий призывал молодых дворян придти к нему на помощь, сплотиться вокруг него и немедленно предпринять самые решительные действия для того, чтобы остановить нависшую угрозу.

Закончив чтение письма, Владимир Гусев сказал, что он является предводителем московской группы сторонников князя Василия, что в эту группу входят влиятельные, хоть и небогатые молодые люди, и они все как один готовы отдать жизнь за правое дело, в чем давно уже поклялись и вот сейчас он, Гусев, предлагает присутствующим здесь молодым угорским дворянам последовать их примеру и поклясться верности Василию и его матери, великой княгине Софье Фоминичне. Затем Гусев сказал, что понимает их состояние и для того, чтобы они могли спокойно принять решение и осознанно сделать выбор оставляет одних вместе с присутствующим здесь отцом Мефодием.

Когда он вышел из комнаты, все явственно услышали звук железного засова, закрывающего дверь снаружи.

Отец Мефодий был зрелым сорокадвухлетним мужчиной, прошедшим суровую школу жизни, физически и духовно закаленным и теперь он с интересом вглядывался в лица сидящих напротив него молодых людей, которых он знал с пеленок и понимал, что присутствует сейчас при необыкновенно важном, поворотном моменте жизни этих людей: им сейчас предстоит принять решение, которое, переменит не только всю их жизнь, но, возможно, и жизнь всего княжества, и в то же время, пожалуй, с еще большей вероятностью может очень быстро привести их на плаху.

Самый старший, но наименее воинственных из всех Петр Картымазов, которому уже исполнилось тридцать три года, застыл, словно статуя, слегка побледнев, и напряженно размышлял, глядя куда–то в пространство.

Налитые кровью красные щеки рослых и крепких детей Филиппа и Настеньки, семнадцатилетних близнецов Алексея и Елизаветы Бартеневых покраснели еще больше, а глаза их расширились и засверкали.

Братья Филимон и Георгий Зайцевы (погодки: одному двадцать четыре, другому двадцать три)сохраняли спокойное хладнокровие.

Забияки и драчуны, двадцатидвухлетний Ян (родным отцом которого был печально всем известный Ян Кожух Кроткий), пасынок Леваша Копыто и его сводный брат семнадцатилетний Данила, родной сын Леваша, казалось только этого и ждали — они подтолкнули друг друга локтем, подмигнули и видно было, что у них просто руки чешутся и они давно ждут чего–то подобного, чтобы проявить свой характер и темперамент.

Но больше всего отца Мефодия интересовала реакция пятнадцатилетнего Ивана Медведева, и в своих предположениях, что он должен быть достойным сыном своего отца Мефодий не ошибся.

Иван Медведев в одну секунду как будто преобразился, от него исходила энергия, готовность к действию и в тоже время его серые, как у отца глаза оставались внимательными и спокойными, при этом он был единственным из присутствующих, на чьем лице появилась едва уловимая улыбка.

В тоже время отец Мефодий полностью отдавал себе отчет, что его присутствие здесь не случайно, и что он, и никто другой, призван быть здесь, дабы одобрить и благословить то, что в последующие века станет именоваться двумя жесткими и прямыми словами: государственный переворот.

И он свою миссию выполнил.

Когда молодые люди оправились от первого впечатления и пришли в себя, они, все как один, испытующе посмотрели на него, как бы ожидая его реакции.

Отец Мефодий вспомнил своего учителя и наставника Иосифа Волоцского, встал и, осенив присутствующих крестным знамением, произнес просто и в то же время величественно:

— Да благословит вас Господь на защиту веры и державы нашей.

Он подошел к закрытой двери и постучал. Засов тотчас отодвинулся и на пороге показался Гусев.

— Молодые дворяне ждут тебя, — сказал ему Мефодий. — Мне кажется, они уже приняли решение.

Легким пружинистым шагом он вышел во двор, сел в кибитку и скомандовал вознице:

— В Москву.

….В Москве он пробыл почти полгода и только неделю назад вернулся.

С облегчением на сердце он узнал, что за время его отсутствия здесь ничего нового не произошло.

В Москве тоже царило полное затишье, но отец Мефодий понимал, что это спокойствие кажущееся, а где–то там внутри идет жестокая и беспощадная война и в любой момент сюда на Угру может прискакать гонец и тогда молодые угорцы должны будут исполнить то, в чем поклялись и, быть может, после этого все поменяется в нашем княжестве — дай–то Бог к лучшему, дай–то Бог…

Хотя перемены уже есть, правда совсем в другом плане, но тоже важные, и он, Мефодий, внес свою крохотную лепту в это большое дело.

В Москве отец Мефодий участвовал в переписывании нового свода законов, вошедшего впоследствии в русскую историю как «Судебник Ивана III».

Печатного станка на Руси еще не было, а «судебник», состоящий из шестидесяти восьми статей, надо было многократно переписывать вручную, чтобы в каждом городе княжества, в каждом месте, где находятся великокняжеские наместники, окольничие или урядники был экземпляр нового «судебника». Вот для составления этих копий, или как тогда говорили списков, и были вызваны в Москву Мефодий и еще целая группа дьяков, подьячих и монахов с красивым почерком.

Впервые прочтя этот документ, Мефодий понял, какое огромное значение он будет иметь для всех жителей княжества. В этом судебнике были использованы «старинная Русская Правда», свод законов Ярослава Мудрого и достаточно просвещенному Мефодию открылись в нем даже отзвуки Моисеевых заповедей и отдельные черты византийского законодательства.

«Судебник», несомненно, служил делу укрепления самодержавной власти, и в нем впервые появилась статья, закрепляющая свободных доселе людей, простых крестьян, за той землей, на которой они в данный момент живут и за тем хозяином, которому эта земля принадлежит.

Мефодий вспомнил недавний случай: девушка из Картымазовки вышла замуж за медведевского парня, у нее были престарелые родители и все они переехали жить в Медведевку, разумеется, испросив сперва разрешения Федора Лукича, который охотно его дал.

А вот теперь, с нового года, начиная с месяца сентября, когда новый судебник вступит в силу, такое станет уже невозможным.

Согласно статье 57 «О Христианском отказе» крестьянам (христианам) разрешается переезжать из волости в волость, из села в село только один срок в году — за неделю до Юрьева дня[9] осеннего, и неделю после Юрьева дня осеннего».

Иными словами теперь если такая девушка из Картымазовки и захочет перейти жить в Медведевку со своими родителями, то только за неделю до и неделю после Юрьева дня.

Но это еще не все. Покидая владельца земли, на которой он жил, крестьянин должен заплатить «пожилое»[10], то есть плату за то, что он пользовался землей прежнего хозяина. А плата за это «пожилое» немалая. Если деревня находилась в полях, то рубль, а если в лесах, то полтина. Впрочем, справедливости ради следует сказать, что эти деньги были разложены на четыре года следующим образом: тот крестьянин, который один год проживет за хозяином и уйдет от него платит четверть этой суммы, т. е. двора; два года проживет и уйдет — полдвора платит; три года проживет и пойдет прочь — три четверти двора; если четыре и более — то весь двор платит.

Мефодий прекрасно понимал, к чему это приведет, но он также помнил латинскую поговорку, которую услышал когда–то в своих скитаниях по миру от одного францисканского монаха: «Закон суров, но это закон», в том смысле, что исполнять его хочешь, не хочешь, а надо.

Конечно, о новом судебнике в хронике рассказать следует непременно… И это сделать можно….

Но как рассказать о Гусеве, князе Василии…

Мефодий вздохнул и с глубокой печалью подумал о том, что он сможет написать об это лишь тогда, когда все проясниться, перестанет быть тайной, и либо воцарится в Московском княжестве великий князь Василий Иванович, и тогда, наверно, он не забудет тех, кто был с ним сейчас, в начале его пути, или воцарится Дмитрий Иванович, — и тогда горе всем, кто стояли за Василия.

В дверь постучали, потом она приоткрылась, и самый младший сын Мефодия пятилетний Григорий просунул голову.

— Папа, — звонко закричал он, — там голубь прилетел.

— Да, да, иду, сынок, — Мефодий вздохнул, собрал свои записки, сложил аккуратно вместе с чистыми листами и гусиным пером в сундук, закрыл сундук на ключ и пошел на голубятню.

Спустя несколько минут он уже читал очередное послание.

Иосиф сообщал, что вскоре молодые угорские дворяне будут вызваны по важному державному делу, и просил Мефодия благословить их.

Мефодий задумчиво сжег послание в пламени свечи.

Очевидно, время подготовки и ожидания подошло к концу — наступал час действовать.

Мефодий опустился на колени перед иконой Богородицы и стал горячо молится.

… Спустя три дня после того, как отец Мефодий взялся за перо, но так и не написал ни одной новой строки в своих записках, в имении Бартеневка состоялась встреча старых друзей.

В отличие от многочисленных предыдущих встреч, искрящихся весельем, смехом и громкими разговорами, эта походила скорее на военный совет, чем на дружескую пирушку.

Молчаливая, беременная Дарья — Чулпан, бесшумно скользя по горнице, накрыла стол, вопросительно взглянула на мужа, дождалась его кивка и, поклонившись гостям, направилась к своему двухлетнему сыну Михаилу.

За столом сидели Филипп Бартенев, Федор Картымазов, Макар Зайцев и Леваш Копыто.

Картымазов первым делом налил себе стопку манинской водки, залпом выпил, не закусывая, и сказал:

— Я думаю нам следует начать с Манина. Пусть он сперва повторит при всех то, что сказал мне вчера, а потом может, вытащим из него больше.

— Если знает — вытащим точно! — кивнул Леваш и тоже выпил водки.

Филипп молча встал, вышел из горницы и прошел в прихожую.

Там на скамье, сняв шапки, угрюмо сидели купец Манин и грек Микис.

— Войди, Онуфрий Карпович, — пригласил Филипп.

Кряхтя и хватаясь за поясницу — в последнее время его стали мучить боли в спине — шестидесятисемилетний Манин поднялся и вошел следом за Филиппом в горницу.

Четверо дворян, владельцев окрестных земель и старых друзей сидели рядом по одну сторону стола, а его пригласили сеть напротив них — по другую.

Манин смотрел на их озабоченные лица, но думал вовсе не о том, о чем, как он сразу понял, его сейчас будут расспрашивать, а совсем о другом…

Господи, как же быстро летит время в старости…. В детстве, бывало, ждешь, не дождешься, когда же, наконец, вырастешь; в юности не дождешься, когда самостоятельным да ни от кого не зависящим станешь, а потом, где–то после пятидесяти, жизнь вдруг начинает бежать все быстрее и быстрее, и не успеешь оглянуться, как ты уже стар, немощен и вот–вот уже близок неизбежный конец…. Давно ли я приехал сюда? Да, кажется пару лет назад, а поди ж ты…. Когда мы целым обозом двигались сюда из Москвы вместе с Филиппом — он был веселым молодым безусым великаном, а сейчас сидит, вон, бородатый, усатый, почти весь седой — вот–вот сорок скоро исполнится, видно горе утраты любимой жены и какие–то страшные события прошлого, о которых он никогда не рассказывает, подломили великана….. Вон Леваш, — когда я его впервые увидел, еще ого–ого каким молодцем был, а сейчас…. Пресвятая Богородица, да ведь он мой ровесник, стало быть и я со стороны так выгляжу…. А что ж тут дивиться — почти двадцать лет прошли, как один миг… Худым легче — вон Зайцев — по–прежнему ровный, стройный, только морщин на лице да седины в бороду добавилось…. А вот Картымазов — тот не только худой, но и маленький — так и вовсе почти не изменился, только вроде еще меньше стал….

Неизменившийся Картымазов выпил еще рюмку манинской водки и обратился к ее изобретателю и производителю.

— Будь так добр, Онуфрий Карпович, расскажи, что тебе известно о том, куда и зачем отправились наши дети три дня назад.

— Куда и зачем они отправились мне неведомо, — ответил Манин, — однако волею случая, мне стало известно, что, выехав из своих домов отдельно, самостоятельно и в разное время, все они встретились на постоялом дворе в Медыни, поужинали там, переночевали, и на рассвете одним отрядом двинулись в дальнейший путь… Дело в том, — пояснил он Филиппу, Зайцеву и Левашу, — что хозяин постоялого двора в Медыни — мой постоянный клиент и заказчик. Так вот вчера утром от него приехал человек за товаром и сказал, что видел всех наших молодых, и что они–де заночевали у них и утром дальше отправились… Я сразу же поехал и рассказал об этом Федору Лукичу, потому как, у него были тревожные мысли. А мысли эти у него появились, после того как я рассказал, что накануне отъезда Иван Васильевич Медведев — молодой наш барин, самолично ко мне заехал и взял у меня дюжину бутылок водички фирменной… Я сперва удивился, потому как сам он, как и батюшка его, не употребляет, однако, успокоился, подумав — ну мало ли что — может гостинец кому поднести хочет…. А когда узнал, что он уехал, да еще потом мне человек тот из Медыни порассказал, что они, молодежь наша, оказывается все восьмером, там встретились, тут я, подумав, решил, что надо об том рассказать Федору Лукичу и вот рассказал вчера…

— И правильно сделал, Онуфрий Карпович, — одобрительно кивнул Филипп, — А может, ты со вчерашнего дня еще чего вспомнил, что сказать забыл, — так поведай — тут ведь каждая мелочь важна…. Уж очень странно все это. Мои дети никогда ничего от меня не скрывали, никогда не лгали, а тут вдруг, ни с того ни с сего, Москву им приспичило повидать, — сказали мне, мол съездим туда город стольный поглядим, пару дней побудем да и вернемся… А уж потом, когда я узнал, что они втихомолку все оружие боевое с собой взяли, я и удивился — послал к Ивану Медведеву спросить, но мне говорят — что и он уехал внезапно по каким–то непонятным делам — тогда я к Лукичу, он и сам, оказывается недоумевает, куда бы это Петруша так срочно засобирался, да поехал…

— А тут еще Настенька моя, — подхватил Зайцев, — вдруг приезжает с детьми, и говорит, мол, погощу я у вас, пока Петруша по делам поехал, а сама без настроения, вижу. А уж когда узнала, что и братья ее — сыновья–то мои — Филимон и Георгий тоже в тот же день, обманув меня, как и Филиппа его близнецы — уехали Бог весть куда, так и вовсе разрыдалась: «Ох, — запричитала, — чует мое сердце не к добру все это! Не увижу я больше Петрушеньку любимого»… Так что, дело тут видать серьезное и если ты чего знаешь, Онуфрий Карпович, то не бери грех на душу — рассказывай все без утайки, а то, неровен час, попадут дети наши в беду какую, а может и уже попали…

— Господи помилуй от греха да несчастья, — широко перекрестился Манин, — я и сам, как узнал обо всем, встревожился не на шутку, а потому после вчерашнего разговора с Федором Лукичом, сегодня на рассвете самолично в Медынь съездил и час назад только вернулся оттуда… И вот как на духу выкладываю все, что мне удалось узнать от клиента моего — хозяина постоялого двора в Медыни. А было дело так. Позавчера еще приехал первым в середине дня Иван Васильевич Медведев, и вы не поверите — хозяин его до сих пор никогда не видел, но узнал сразу. «Небось, — говорит, — сын того угорского дворянина, что лет двадцать назад впервые тут по дороге из Москвы в свое имение у меня остановился, а потом о нем вся округа говорила, что он целую банду разбойников, с которыми даже воевода Образец справиться не мог, один за три дня на корню истребил, да и позже еще не раз то в Москву, то из Москвы ездя, ко мне захаживал — у–у–у, он герой был, Медведев–то из бывших «Березок» — его вся округа знала, — так вот этот молоденький, что давеча приезжал, — говорит он мне, — как две капли воды на него похож, и повадки и манеры точь–в–точь такие же — потому я и решил — наверное, сын!» Так что тут, думаю я, ошибки быть не может, — хозяин его точно узнал — и, стало быть, Иван первым приехал, да попросил хозяина приготовить к вечеру три комнаты для его друзей. И хоть молод он еще совсем, говорит хозяин, но так попросил, что отказать ему ну просто никак неудобно было, и пришлось из одной комнаты, ради того, даже гостей выселять, да еще доплачивать им за неудобство, к тому еще коней перегонных бесплатно дать, чтоб только уехали и комнату освободили. И точно, — рассказывал мне дальше хозяин, — к вечеру стали съезжаться молодые дворяне, а было их всего восемь и одна девушка среди них по–мужски одетая и с оружием, точно так же как и мужчины увешанная, будто в дальний поход на войну все едут. За ужином, хозяин, как ни старался, — потому как самому ему очень любопытно было, куда это молодежь собралась, — ничего из их разговоров услышать не мог, потому что говорили они мало и негромко — склонив друг другу головы и оглядываясь, словно заговорщики какие, а как только он или жена его, еду поднося, к столу подходили, сразу и вовсе умолкали. И только в самом конце разговора, когда вставали они от стола, удалось уловить ему два слова — всего два слова, не связанные между собой и в разное время разными людьми сказанные. Слова эти — «казна» и «Василий».

Бартенев, Зайцев, Леваш и Картымазов переглянулись. Федор Лукич выпил еще стопку. Леваш, крякнув, последовал его примеру.

— А на рассвете вчерашнего дня, — продолжал Манин, — Они отправились в дорогу, и тут напоследок выяснилось еще одно интересное обстоятельство. И все мы, и хозяин харчевни, были уверены, что они держат путь на Москву, — да, конечно, потом, быть может, и дальше — но через Москву. Так вот, — конюх постоялого двора доложил хозяину, что они собирались вовсе не в стольный город. Они подробнейшим образом расспросили его о дороге на Клин, и со всей очевидностью именно туда и направились…

Манин вздохнул и замолчал, а старые друзья вновь переглянулись.

— «Казна», «Василий», Клин, — задумчиво произнес Филипп, — Эх был бы здесь Вася, — он точно сразу же все понял…. Послушайте — вдруг осенило его, — А может «Василий» — это и есть наш Вася! Может, у него что–то стряслось или ему срочно понадобились свои люди там, в Литве, и он прислал гонца — ведь мы же точно знаем, что за день до их отъезда какой–то гонец приезжал в Медведевку!

— Ну что ты такое говоришь, Филипп, — с досадой отмахнулся Картымазов, — неужели тебе могло прийти в голову, что Василий созвал наших детей по секрету от нас!?

— Да и гонец был вовсе не от Васи, — добавил Леваш — а всего лишь от Аристотелева, я у Клима Неверова спрашивал — он как раз тогда дежурил и сам его к Ивану сопроводил…

— Так может Аристотелев что–нибудь знает? — ухватился за надежду Филипп.

— Говорит, что не знает, — ответил Леваш, — я как узнал вчера, что гонец от него был, — сам сразу поехал к нему. Аристотелев мне и говорит — нет, дескать, ничего не знаю, сам удивлен, куда, мол, уехали, а гонца посылал, чтоб отвез Ивану шапку, которую тот забыл, когда гуляли они там все на масленицу…. Но вообще–то, — Леваш почесал затылок, — я не очень разделяю ваше беспокойство…. Ну затеяли они там что–то свое — вспомните; мало ли чего мы все сами по молодости не затевали! Ну, может, к примеру, прознали они, что какой–нибудь тать и разбойник по имени Василий из Клина чью–то казну силой отнял, да и решили помочь обиженным! Вы только вспомните, какую они все подготовку прошли у нас тут! Да эти восемь человек против целой сотни постоять могут и даже, думаю, окажутся победителями! Я за своих только рад — путь поедут и на деле, наконец, себя испытают! Одно дело — тут со мной драться тупой саблей, а совсем другое — встретится с реальным противником, который несется на тебя, и ты видишь в его глазах свою погибель, если не остановишь его смертельным ударом!

— Да не в этом дело Леваш! — с досадой воскликнул Картымазов. — Не в том, справятся они с возможным противником, или нет — я не сомневаюсь, что справятся! И даже неважно куда и зачем они поехали, а важно — на правое ли дело? Посудите сами: НИКТО из наших детей ни слова не сказал родителям о цели своей вооруженной поездки; более того — некоторые — твои, Макар и твои Филипп, даже умышленно солгали! Что это значит? Это значит, что они знали заранее, заведомо, что мы этого их неизвестного дела не одобрим! Значит это дело нехорошее! Но с другой стороны — не так они воспитаны, чтоб на неправое, нехорошее дело идти! Что же это значит?

— Минуточку, — сказал Макар Зайцев и все увидели как его лицо на глазах бледнеет, — мне пришла в голову одна мысль….Я поделюсь ею, но позже… Филипп, если больше нет вопросов к Онуфрию Карповичу, может, послушаем Микиса?

Филипп поглядел на Федора Лукича и Леваша. Те кивнули.

— Спасибо за помощь, Онуфрий Карпович, — сказал Бартенев, — Будешь выходить — пригласи Микиса.

Через минуту высокий, крепкий, смуглый, чернобородый Микис, выглядящий гораздо моложе своих шестидесяти пяти лет, сидел на месте Манина.

— Позволь мне спросить Микиса первому, — обратился Леваш к Филиппу, — это мелочь, но она меня очень интересует.

— Конечно! — согласился Филипп.

— Скажи, Микис, — сощурился Леваш, — не видел ли ты случайно, наших ребят пару месяцев назад, когда они возвращались от Аристотелева, с масленицы. Ведь ты в то время чистил на поле раскопанные пушки, и они должны были проехать мимо тебя…

— Да так и было! — Подтвердил Микис — Они проехали мимо очень веселые и все со мной поздоровались.

— А не помнишь ли ты — была на Иване Медведеве шапка?

— Точно помню. Была. Он сорвал ее с головы помахал мне ею и надел снова.

Та–аак, — протянул Леваш, — очень интересно! Больше вопросов у меня нет. — И задумался.

Возникла пауза.

— Микис, — обратился к греку после некоторого молчания Филипп, — ты был другом Василия, намного раньше, чем его друзьями стали мы. Я много хорошего слышал о тебе от него. А впервые, я узнал твое имя одновременно с именем Медведева. Стрела проткнула меня насквозь, пройдя рядом с сердцем, рана воспалилась, и я, быть может, не выжил бы, не появись тут Василий. Он дал Лукичу чудодейственную мазь из трав, а делать эту мазь, как он подчеркнул, научил его ты. Благодаря этой мази я быстро встал на ноги, а впоследствии Василий научил меня изготавливать ее по твоему рецепту, и она еще много раз делала свое доброе дело. Мы ее так и называли «мазь грека Микиса». Ты с малых лет воспитывал и младшего Медведева — Ивана и любишь его как родного внука. Я знаю, что Василий, уезжая в Литву на службу Великой княгине Елене, назначил Ивана полноправным владельцем Медведевки, и я, наконец, знаю, что Иван, уезжая три дня назад, назначил тебя управляющим имением до его возвращения. Я почти уверен, что тебе одному он сказал, или хотя бы намекнул, куда и зачем отправляется. Как вскоре оказалось, он уехал не один. Вместе с ним уехали наши дети. Мы очень обеспокоены, потому что они уехали тайно и, вооружившись до зубов — не на прогулку, значит. И вот сейчас, во имя нашей дружбы, во имя твоей дружбы с Василием, во имя твоей любви к нему и сыну его Ивану, скажи нам все, что тебе известно — быть может, еще не поздно предотвратить какое–то несчастье!

Микис некоторое время молчал, опустив голову, а когда поднял ее, все увидели, что в глазах у него стояли слезы.

— Вы не поверите, — очень тихо, почти шепотом, произнес он, — но я, действительно не знаю. Он ничего не сказал мне. Третьего дня Иван…. Иван Васильевич… пригласил меня на рассвете и сказал примерно так: «Микис, я уезжаю по очень важному делу, о котором не могу тебе ничего сказать, потому что поклялся хранить молчание. Я назначаю тебя управляющим нашей землей и нашим имуществом до моего возвращения, либо, до возвращения батюшки, если он приедет ранее меня. Тебе лучше других известно, — продолжил он, — как много неожиданностей таит в себе жизнь воина, а потому на всякий случай оставляю тебе запечатанное моей печатью письмо, которое разрешаю вскрыть только после моей смерти, засвидельствованной не менее чем двумя лицами, либо после десяти лет моего невозвращении, если всякий слух о моей судьбе сгинет. Передав мне это письмо на хранение, он сел на коня и уехал.

Старые друзья снова многозначительно переглянулись, Зайцев побледнел еще больше, и на этот раз тоже выпил стопку водки вслед за Картымазовым и Левашом.

— Они всегда были такие, эти Медведевы, — вздохнув, сказал Микис, — Покойный батюшка Василия, бывало, помню, соберет свой отряд и говорит — «Всем выспаться, вина, меда вечером не пить, с утра ничего не есть, на рассвете выступаем!» Куда, зачем — никогда не говорил заранее. Только когда уже выезжали утром — давал каждому указания что ему делать в том или ином случае и тогда только выяснялось, как далеко и по чью голову идем…. А Василий — разве не такой же? Он ведь до последней минуты скрывал, что в Литву поедет. Яблоко от яблони недалеко падает — вот и сын его такой же… Молчание он хранить поклялся …. Да думаю, просто отговорка это — чтоб я не расспрашивал, зная, что батюшка его, Василий, просил меня присмотреть за первенцем.

— Вот что, Микис, — сказал Картымазов, — если дети по молодости и неразумению ввязались в какую–то авантюру и, если вследствие этого им, быть может, грозит смертельная опасность — долой любые препятствия, которые могут помешать нам остановить и спасти их! Я думаю, ты должен дать нам это письмо! Мы прочтем его пока Иван еще надеюсь жив, чтобы не пришлось потом читать это письмо ПОСЛЕ его смерти!

Микис встал.

— Дорогие друзья, — сказал он. — При всем моем уважении, при всей любви к вам я не могу этого сделать. Я могу лишь сказать вам, как сказал когда–то Великому московскому князю, когда он хотел проникнуть в покои своей несовершеннолетней супруги — Микис вынул из ножен свой короткий греческий меч, тот самый, старый меч, с которым охранял свою давно покойную госпожу, великую княгиню Марью, и протянул его друзьям через стол рукояткой вперед. — Возьмите этот меч и убейте меня. Только после этого вам удастся получить письмо Ивана Медведева.

Старые друзья молча смотрели на него.

Грек Микис со звоном вложил меч в ножны, низко поклонился и вышел.

После длинной паузы Леваш обратился к Зайцеву:

— Ну, говори, Макар, что там пришло тебе в голову…

Зайцев вздохнул и начал говорить.

— Помнишь, Лукич, в году восьмидесятом, когда мы с тобой были в войске покойных уже ныне братьев великого князя Бориса Волоцкого и Андрея Большого, мне поручили сопроводить их жен из Витебска, где они пережидали, когда кончится вся эта заварушка.

— Хорошо помню! — ответил Картымазов. — Тебя послали за ними, а меня в Москву.

— Совершенно верно, — продолжал Зайцев. — Так вот когда мы возвращались, во время одного из привалов, перекусывая в березовой рощице, княгиня Ульяна сказала своей золовке: «А ты знаешь, я случайно повстречала в Витебске своего бедного дальнего родственника Ивана Лимонова, а живет он очень бедно в своем захудалом имении в Белоозерске. Так вот этот Лимонов похвастался, как ему повезло — оказывается Софья–то, золовушка наша московская сбежала на Белоозеро с частью казны великокняжеской, и там, на месте, эту казну куда–то прятали и его к этому делу привлекли, так что он прилично заработал, а при случае рассказал, что хитрая Софья большую часть казны спрятала отдельно, чтоб даже ее супруг Иван не знал об этом. Ты видишь какая! Небось, для сына своего новорожденного Василия приберегла на будущее!» Я хорошо запомнил этот разговор, потому что был очень удивлен и решил что это просто завистливые женские сплетни. Я не знал тогда, а только потом после Великого стояния на Угре узнал, что великий князь из боязни, что Ахмат все–таки возьмет Москву, действительно всю казну с Великой княгиней на север направил и в разных местах спрятать велел!

Леваш с такой силой хлопнул себя по лбу, что все вздрогнули.

— Конечно! — воскликнул он — Ведь Аристотелев получил свою землю прямо из рук Великой княгини Софьи! Он — ее человек! И у него в гостях во время масленицы они там все о чем–то сговорились! И гонец от него прискакал вовсе не из–за шапки!

— Я боюсь, — тихо сказал Зайцев, что «Василий» — это сын Софьи, «казна» — это та самая часть, о которой говорила княгиня Ульяна, а прямая дорога на Белоозеро лежит через Клин.

— И если они попадутся, — сказал Леваш — им отрубят головы, как изменникам и всем нам тоже не поздоровится. Я целовал крест служить великому князю, но не великой княгине! — воскликнул он.

— Я тоже! — Невольным хором ответили Филипп, Картымазов и Зайцев.

Картымазов встал, выпил очередную рюмку и сказал:

— Теперь речь идет уже не о наших детях! Мы целовали крест на верность, и присягу свою должны выполнить. Я думаю, что Макар точно догадался — их втянули в заговор, и они двинулись в сторону Белоозера! Но они еще не настолько ловки, чтобы не оставить никаких следов! Мы их догоним, и остановим, прежде чем они что–нибудь натворят! Два часа на сборы и в путь! Никому — ни слова! Встречаемся на медведевской заставе у монастыря. К вечеру будем в Медыни — там заночуем — и на рассвете в Клин!

Поздним вечером того же дня четверо немолодых, но воинственных и вооруженных всадников остановились на постоялом дворе в Медыни, переночевали и рано утром выехали по дороге на Клин.

От восьми молодых всадников точно так же выехавших из этих ворот, они отставали ровно на трое суток…

Глава втораяСОРОЧКИ ДЛЯ НАСЛЕДНИКА

Июль 1497 г.

Владимир Гусев преклонил колено и, оглянувшись, нет ли поблизости придворных девок, негромко сказал:

— Все идет по плану, государыня. Только что прискакал наш гонец с донесением. Отряд из отлично подготовленных и преданных нам людей отбыл. Они буду ждать нашего гонца в условном месте недалеко от города.

— Сколько их там?

— Восемь, государыня, но уверяю тебя — они стоят сотни.

— Если это дети тех, кого я знаю, и о ком слышала — то вполне возможно, — улыбнулась Софья.

— Не сомневайся, государыня. Я сам видел их во время забав и потешных игр на масленицу у Аристотелевых. Они показывали такие чудеса верховой езды, фехтования и стрельбы из лука, что я даже не представлял себе, что такое вообще возможно.

— Быть может и гонцу и нашим молодым друзьям не придется долго сидеть без дела. Я жду нескольких гостей, и если все пойдет по плану…. Одним словом, Владимир, будь у себя — возможно, через несколько часов я позову тебя снова.

Гусев низко поклонился и вышел.

Тут же вошла Береника.

— Прибыл сеньор Сальваторе, он ждет.

— Отлично, — сказала Софья, — проси.

— Здравствуй, дорогой Джованни, — ах, прости, ты предпочитаешь, чтобы тебя называли Джулиано, но мы здесь одни и нас никто не слышит.

Встав на одно колено, Джулиано Сальваторе прикоснулся губами к кончикам протянутой руки государыни.

Софья обратила внимание, что в левой руке он сжимает плотные кожаные перчатки, не совсем уместные в эту теплую пору года.

— Ты готов? — спросила Софья.

— Да, государыня.

— Это верное средство?

— Неоднократно проверенное. Желаемый результат наступает через сутки.

Софья встала, взяла мэтра Джулиано под руку и повела в дальний угол своей палаты. Там она открыла незаметную низенькую дверцу в стене и пропустила Джулиано в маленькую комнату, где когда–то обитал любимый шут великой княгини Савва.

— Посиди здесь тихо, я позову тебя, когда настанет время.

Затем она подошла к входной двери выглянула и спросила ожидающую в прихожей Беренику:

— Анисья уже пришла?

— Нет еще.

— Как появится, сразу зови.

Софья медленно вернулась, подошла к окну, распахнула его, и теплый весенний воздух ворвался в палату.

Сквозь окно Софье была видна уже высокая Кремлевская стена, но она смотрела не на зубчатую верхушку ее, а куда–то в центр, и ей чудилось, что где–то там за слоем красного кирпича скованное плотным цементом, вытянувшись, лежит на спине тело горбуна Саввы…

Софья еще раз перелистала в своей памяти все детали длинной, тонкой и сложной интриги, которую она осторожно плела вот уже почти год и подумала, что всего через несколько минут должна произойти решающая сцена этого огромного действа…

Когда осенью прошлого года покойная Паола вместе с Береникой и Аспазией изо всех сил пытались помочь великой княгине в ее женской беде — невнимании супруга — всем казалось, что мысль пригласить лучших московских ворожей пришла в голову именно им. Софья долго сопротивлялась, а они долго настаивали и, наконец, она согласилась.

Но правда была иной.

Еще задолго до этого разговора Софья поручила преданнейшим своим друзьям — семье греков Траханиотов, чтобы они в свою очередь поручили своим слугам тайно и осторожно навести справки обо всех людях, которые в той или иной степени обслуживают Елену Волошанку и ее сына.

В течение долгих месяцев выслушивая рассказы о конюхах, истопниках, поварах, горничных, слугах и служанках, она сосредоточила свое внимание на одной из самых неприметных особ — прачке.

Прачка Анисья — скромная и незаметная женщина, уже пятнадцать лет с неизменной точностью и аккуратностью стирала нижнее белье сначала самой Елены, а затем ее сына Дмитрия. Каждую неделю она приносила в покои княжича большую плетеную корзину в которой лежали аккуратно сложенные семь нижних, длинных сорочек, в которых он спал. Каждый день он надевал новую, и через неделю с регулярностью солнечных часов, никогда не опаздывая, не болея, не пропуская ни одного дня, Анисья приносила очередные семь ночных сорочек…

Именно тогда, подробней заинтересовавшись жизнью этой скромной прачки, великая княгиня узнала, что живет она на окраине Москвы в небольшом домике вдвоем со своей матерью по имени Соломония и живут они очень неплохо, поскольку не только дочь зарабатывала своим трудом довольно большие деньги, но и мать не отставала от нее, ибо была одной из весьма известных в Москве ворожей.

Тщательно и всестороннее обдумав дальнейшие ходы, великая княгиня стала постоянно жаловаться Паоле, Беренике и Аспазии на то, как она страдает от скверного отношения супруга, которого приворожила хитрая Волошанка. Чего только не предлагали сердобольные служанки — от всего отказывалась Софья пока, наконец, они не стали предлагать ей разных ворожей, которые обладают искусством возвращать любимых и готовить всевозможные приворотные зелья. Но и тут Софья, придирчиво расспрашивая о каждой предложенной кандидатуре, капризно отвергала их одну за другой пока наконец в списке не появилось имя Соломония. Тогда великая княгиня сделала вид, что ей надоело сопротивляться и она, наконец, утомившись от всего этого, согласилась на уговоры своих придворных.

Для Софьи было важно, чтобы в случае последующего расследования и даже возможных допросов и пыток ее придворные девушки, в один голос показывали, что это именно они нашли для нее ворожей, в том числе и Соломонию.

Осенью прошлого года, взяв необходимые предметы, ворожеи начали производить где–то там свои таинственные действия, призванные вернуть в супружеское лоно расшалившегося мужа и, наконец, все по одной явились к Софье, заверяя, что все, дескать, в порядке, злая разлучница отвращена, а супруг вот–вот вернется в ее объятия.

Софья, недовольно скривившись, заплатила немного денег двум из трех колдуний, а вот третью, Соломонию, не только щедро наградила золотом, но даже удостоила личного приглашения и более часа беседовала с ней. Она поблагодарила Соломонию, сказав, что та — лучшая из всех ворожей, что результат ее действий блестящий, что супружеские дела наладились, за что она, Софья, так ей благодарна, ну просто так благодарна, что кроме золота, подарила ей прямо со своего пальца дорогой перстень.

Соломония была так растрогана, что разрыдалась и стала целовать кончики византийских туфелек великой княгини, но это был еще не конец и когда государыня узнала, что дочь Соломонии, Анисья, оказывается, хорошая прачка, великая княгиня тут же пожаловалась на то, что она очень недовольна своей и давно уже ищет новую.

Соломония, разумеется, заявила, что Анисья была бы просто счастлива услужить великой княгине (прикинув про себя, насколько увеличатся доходы их маленькой семьи), и немедленно пришлет дочь, как только великая княгиня того пожелает. Софья сказала, что она в самое ближайшее время готова встретиться с Анисьей, но желала бы при этом своими глазами увидеть результаты ее труда. Соломония заверила, что нет ничего проще, поскольку Анисья каждую неделю приходит в Кремль на подворье княгини Елены Волошанки с чистыми ночными сорочками для княжича Дмитрия, и может выйти на час раньше, чтобы перед тем как отдать сорочки, заглянуть к великой княгине, представиться ей и показать свою работу…

Дверь скрипнула.

— Она пришла, — сказала Береника.

— Зови.

Смущаясь и краснея розовощекая, пухленькая моложавая Анисья низко поклонилась у двери, сделала несколько шагов вперед и снова поклонилась, не выпуская из рук плоскую широкую плетеную корзину с двумя ручками.

— Подойди ближе, моя дорогая, — сказала Софья ласково и, величественно встав со своего византийского трона, сделала несколько шагов навстречу скромной прачке. — Ну–ка покажи мне, что там у тебя.

Анисья поставила корзину на пол и открыла крышку. Там лежали аккуратно сложенные одна на другой семь беленьких идеально чистых кружевных сорочек из тонкой ткани.

— Великолепно! Восхитительно! — сказала Софья, едва притронувшись кончиком пальца к верхней сорочке. — Моя прачка так не умеет. Скажи… э–э–э… Анисья, а у тебя найдется время для меня?

— Я буду счастлива, государыня, служить тебе.

— Прекрасно, — сказала Софья, широко улыбаясь, — я буду платить тебе больше, чем платит твоя нынешняя госпожа.

— Спасибо, — Анисья опустилась на колено и поцеловала подол платья великой княгини.

— Ну–ка встань, — вдруг сказала Софья и, поддержав под локти, помогла Анисии подняться. — Смотри–ка! — удивленно воскликнула она, — мы с тобой одного роста и схожей комплекции. Моя дорогая, я хочу сделать тебе подарок! Никто кроме тебя во всей Москве не сможет похвастаться, что носит платье, которое носила сама государыня. Ну–ка пойдем со мной.

Схватив Анисью за руку, как будто они обе были молодыми девушками, Софья почти бегом, не давая Анисии опомниться, весело смеясь, потащила ее за собой в соседнюю комнату.

— Аспазия! — закричала она, и старая гречанка тут же вынырнула, словно из–под земли.

Софья широким жестом отодвинула занавесь из тяжелой ткани.

За этой занавесью висели платья. Множество платьев. Из самых разных тканей от легкого китайского шелка до тяжелой шитой золотом парчи.

— Выбирай любое, какое тебе понравится! — воскликнула Софья. — Аспазия, помоги Анисии переодеться.

Софья по–дружески обняла Анисью.

— Переодевайся, дорогая, а я через минуту приду, чтобы полюбоваться тобой.

Чтобы не вызывать у Анисьи никаких подозрений, Софья не вернулась обратно в палату а вышла в другую дверь, ведущую в следующую палату.

Но Анисья не знала, что все комнаты здесь сообщаются, и через минуту Софья уже открывала дверцу бывшей коморки Саввы.

— В твоем распоряжении десять минут, Джулиано, — сказала она.

— Этого вполне достаточно, государыня, — ответил итальянец, изящным жестом натягивая на руки плотные кожаные перчатки.

Он подошел к корзине, опустился на колени, открыл ее, очень аккуратно кончиками пальцев вынул верхние две рубашки, положил их рядом на пол, затем вынут третью, острым, как у хищной птицы, взглядом осмотрел ее, запоминая каждый изгиб, каждую складку, затем быстро развернул, вывернул на изнанку и разложил на полу. Потом вынул откуда–то маленькую деревянную коробочку и открыл ее. В ней находился порошок, похожий на белую пудру. Джулиано очень осторожно кончиками пальцев начал наносить этот порошок на внутреннюю сторону сорочки.

— Она потом ничем не будет отличаться от остальных? — спросила Софья.

— Совершенно, государыня, и сложена будет точно так же.

— А что будет с тем, кто проведет в ней ночь?

— Вероятнее всего наутро его тело покроется волдырями, поднимется высокий жар и прежде чем, какой–либо врач сможет что–либо сделать, наступит конец.

— Когда закончишь, сложи все аккуратно и сразу же уходи, Береника выпустит тебя. Награда не заставит себя ждать.

— Высшей наградой для меня является видеть тебя, государыня, — склонил голову Джулиано, продолжая мягко натирать белым порошком белую ткань…

… — Великолепно! Прямо как на тебя сшито! — воскликнула Софья, подтолкнув к большому венецейскому зеркалу смущенную, слегка растерянную Анисью, одетую при помощи Аспазии в одно из многочисленных платьев великой княгини.

— Неужели это мне? — пролепетала дрожащими губами Анисья.

— Оно твое. Аспазия, переодень Анисью в ее платье, а это заверни, завяжи и прикажи доставить домой.

Софья обернулась к Анисии:

— Ты ведь сейчас понесешь отдавать постиранные сорочки, — зачем тебе лишний груз — платье будет ждать тебя дома.

Софья подождала, пока Анисья переоделась и, они вернулись в тронный зал.

Закрытая корзина с сорочками для княжича Дмитрия по–прежнему стояла прямо посередине.

Софья подвела к ней Анисью, Анисья взяла корзину и, прощаясь низко поклонилась великой княгине.

— Спасибо, государыня, я никогда не забуду твоей щедрости, — сказала она.

— На здоровье, дорогая, — широко улыбнулась Софья, глядя, как Анисья выходит за дверь, унося в корзине смертельный подарок наследнику престола.

Как только Анисья исчезла за дверью, улыбка сошла с лица Софьи.

— Гусева ко мне! — жестко приказала она Беренике.

Сегодня понедельник, сорочка пятая по счету, стало быть, — пятница…. Значит в субботу можно ожидать результатов….

Вошел Гусев.

— Посылай гонца, — распорядилась Софья, — пусть они возьмут казну в свои руки в субботу и будут готовы к тому, что в воскресенье мы с Василием приедем туда. И еще одно: немедленно пошли другого гонца за игуменом Иосифом. Пусть скажет ему, что, вероятно в субботу я передам ему все обещанные сведения, и пусть он приготовится к серьезной беседе с великим князем.

Гусев поднял голову и его глаза сверкнули.

— Уже на этой неделе? — шепотом спросил он.

— Если Господь не отвернется от нас, — ответила Софья.

Когда Гусев ушел, Софью вдруг охватило чувство огромного, необъяснимого и непреодолимого одиночества.

В борьбе с этим чувством она собрала всю свою волю, чтобы уловить таинственное сияние, исходящее из глубоких кремлевских подземелий, ощущать которое дано лишь ей одной.

— Святой апостол и заступник Андрей, помоги и поддержи! Матерь пресвятая Богородица, спаси и помилуй мя….

Тайнопись Z

От Симона Черного

Москва

7 июля 1497

Елизару Быку

в Вильно

Дорогой друг!

Спешу сообщить тебе, что наши дела здесь продвигаются вперед и, надеюсь, вскоре нам удастся нанести Софье сокрушительный удар.

Наш брат восьмой заповеди Аркадий Дорошин вновь блестяще проявил себя в роли домашнего священника у молодого, но весьма набожного князя Ивана Палецкого, благодаря чему нам теперь известен каждый шаг заговорщиков. Князь Палецкий ежедневно исповедуется Аркадию, подробно рассказывая о всех начинаниях группы молодых заговорщиков во главе с Гусевым. Похоже, что Софья начала подготовку к основному этапу замысла. Гусеву по ее приказу удалось сколотить отряд из каких–то малопоместных дворян, в основном как я понял юнцов, и они отправились на север, где Софья некогда пряталась во время Стояния на Угре — я хорошо помню, как был свидетелем ее выезда из Москвы с казной и детьми в тот год. Если бы Иван не дал ей для охраны свой полк, толпа, верно, растерзала бы свою государыню, позорно покидающую столицу — ибо, если она ее покидает, это означает, что Великий князь предполагает, как возможность, сдачу Москвы Ахмату. Говорят, что где–то там, на севере, она припрятала часть той самой казны и мне даже известны два таких места. Я не исключаю, что молодые дворяне поехали в одно из них, а возможно в оба, с тем, чтобы взять под контроль хранящиеся там деньги. Если это им и удастся, то ненадолго, поскольку наши люди в окружении Патрикеева и его зятя Ряполовского уже действуют, и в ближайшее время Великий князь об этом узнает. Не думаю, что его отношение к Софье улучшится. Я стараюсь действовать так, чтобы любое Софьино дело оборачивалось вредом ей самой. Было бы очень хорошо, чтобы еще разок–другой она разгневала Ивана как следует — и я не исключаю даже монастыря для нее, как пожизненного удела, ибо влияние Елены на Великого князя сейчас как никогда велико. Поживем–увидим…

С интересом ожидаю от тебя известий о развитии истории «Анти — Антиповского» заговора? Как там Семен Бельский — способен еще на что–нибудь, не спился окончательно? Когда намечаете завершить это дело?

С пожеланиями успехов во всех твоих и наших начинаниях –

Во имя Господа Единого и Вездесущего!

Тайнопись Z

От Елизара Быка

Вильно

12 июля 1497

Симону Черному

в Москве

Дорогой друг!

Благодаря попутному гонцу из наших братьев необыкновенно быстро получил твое письмо и тут же коротко на него отвечаю, торопясь, поскольку этот гонец сегодня же возвращается в Москву.

Очень рад благоприятному развитию твоих Кремлевских дел.

У нас тоже все идет по плану.

В имении князя Семена Бельского полным ходом идут приготовления к походу на Антипа. Князь даже устроил на соседнем со своим замком поле нечто вроде большого военного лагеря, в котором его воины проходят специальную подготовку при непосредственном участии Степана, и я даже слышал, что они заказали несколько ручных пищалей. Можно подумать, будто они готовятся к длительной войне с ливонской армией, а не к обычной лесной стычке с несколькими десятками каких–то слабо обученных разбойников! Впрочем, я, возможно, неправ, нельзя недооценивать Антипа — , боевой опыт у него немалый и дисциплина в его отряде, думаю, не хромает. Но против сотни хорошо подготовленных воинов ему не устоять. Ты спрашиваешь — когда? Я думаю скоро. В лагерь возле имения князя, где уже находятся Степан и старый князь Четвертинский, на днях прибыл еще один наш человек — Богдан Вишня — тот самый, что раньше был среди людей Антипа. Он единственный знает точное местонахождения лагеря и примерный срок, когда Антип собирается распустить свой отряд и покинуть это место. Так что скоро капкан, в котором фактически уже сидит старый разбойник, захлопнется. Этого с нетерпеливым злорадством ожидает и сам князь Семен Бельский, так как, будучи человеком весьма злопамятным, он не может забыть визита, который нанес ему когда–то Антип со своей бандой в замок Горваль, освободив при этом сидящих в подземелье Медведева с его друзьями, а затем бросил туда самого князя и обобрал дочиста его замок. Мало того — покойный Савва спас его из этой темницы лишь для того, чтобы через полчаса передать с рук на руки его злейшему врагу и родному брату Федору, после чего звезда Семена, казалось, окончательно угасла. Но твой вопрос о нем является еще одним проявлением твоей гениальной прозорливости, ибо, даже находясь столь далеко, ты, будто неким внутренним оком, видишь то, что может быть полезным для нашего братства!

Отвечаю.

Князь Семен Бельский не только не спился, а напротив — уже год не употребляет ничего хмельного, помолодел, посвежел и вынашивает грандиозные замыслы. Лавры братца Федора, сбежавшего в Москву и ставшего там славным воеводой, по–видимому, не дают ему покоя. Недавно я с изумлением узнал от наших людей, что Семен за деньги, награбленные известным тебе путем в Ливонии, скупает земли, лежащие на восточном берегу Березины. Я начинаю догадываться о его планах и ожидаю подробного доклада о них от Степана, который постарается, пользуясь симпатией к нему князя детально все выведать.

Заканчиваю — гонец уже ждет!

Во имя Господа Единого и Вездесущего!

… Великий князь московский Иван Васильевич очень устал.

Много сил отняла работа над «Судебником», к которому он относился весьма трепетно, словно предчувствуя, что тот навечно войдет в русскую историю прочно связанным с его именем — и был прав, так и случилось — документ этот впоследствии стал именоваться — «Судебник Ивана III».

Кроме напряженной работы над судебником приходилось еще разбирать множество текущих дел, от важных державных, до личных, семейных как вот например история с племянницей.

Сестра Ивана Васильевича, Анна состояла замужем за князем Рязанским Василием и была у них дочь Анна — племянница, стало быть, Великому князю Московскому; так вот эта самая Анна, хотя умна и пригожа, но как–то засиделась долго в девках — уже к 25 годам возраст ее приближался. Девица упрямая — всех женихов, что ей родители предлагали, отвергала и вот, наконец, упали они с матерью в ноги Ивану Васильевичу — помоги, мол, государь–батюшка, братец, дядя родненький — найди жениха стоящего да знатного. Ну что тут поделаешь! Стал Иван Васильевич думать–гадать, с Патрикеевым советоваться, а тут как раз очередное посольство приехало от дочери Елены и супруга ее Великого князя Александра и снова уже в который раз извиняется Александр, что просьбу Великого князя вернуть в Москву жену князя Федора Бельского Анну выполнить никак не может, поскольку сама она ехать туда категорически отказывается, а силой заставить ее нельзя нет такого закона да и Бог не велит насильно…

Тут Ивана Васильевича вдруг и осенило:

— Послушай Юрий, — сказал он Патрикееву, — да черт с ней с этой женой Бельского, княжной Анной Кобринской — на кой лях она ему сдалась — уже, небось, старая баба — давай–ка мы его на другой Анне женим, на рязанской!

Сказано–сделано. Тут же помчались гонцы в Рязань (к княгине Анне) и в Мореву (к князю Федору). Оказалось, что все в восторге. Княжне рязанской весьма лестно было породнится с потомком Гедиминова рода, а князю Федору, только недавно вышедшему из темницы, где вследствие заговора Лукомского он немного посидел, будучи, впрочем, совершенно невиновным, было вполне лестным жениться на родной племяннице московского государя, что хоть как–то гарантировало ему лучший статус.

Княжна Анна Рязанская начала готовится к свадьбе, князь Федор Бельский мгновенно ощутил к себе повышенное внимание и даже раболепство со стороны московских вельмож («если тебе что понадобиться, ты только шепни — сделаем»), а Иван Васильевич облегченно вздохнул — одной проблемой стало меньше.

Но появлялись у московского государя все новые проблемы, и конца–края им не было видно.

Вот и сейчас, глядя на расстроенное лицо идущего к трону хромающего от подагры запыхавшегося от тучности Патрикеева, он понял что сейчас добавиться еще одна.

Великий князь не ошибся.

— Государь, — огорченно, но при этом хитро прищурившись, начал Патрикеев, — Боюсь, я несу тебе недобрую весть.

— Я так привык в последнее время к недобрым вестям, что очень удивился бы, если б ты принес добрую! Выкладывай, что там еще стряслось.

— Государь, ты велел пока не трогать Гусева и всю его компанию, дабы дождаться времени, чтобы поточнее выявить чего они хотят и что затевают. Так вот, кое–что стало проясняться… — Патрикеев закашлялся и замахал рукой, как бы желая отогнать прочь мучающий его кашель…

— Ну, говори, Иван, говори, что узнал, хватит прикидываться, — нетерпеливо требовал Иван Васильевич.

— Государь, — переводя дыхание, продолжал Патрикеев, — Ты, верно, помнишь, что по совету супруги твоей великой княгини Софьи Фоминичны — дай ей Господь здоровья, — мы тогда оставили часть казны в нескольких северных городах…

— Да–да помню — на Белоозере, в Вологде и еще где–то. Но потом мы решили, что соберем все в одно место — разве не так?

— Вот именно! — подхватил Патрикеев. — Нам сегодня стало известно, что заговорщики во главе с Гусевым наняли каких–то юнцов, сколотили из них отряд и отправили … туда…

— Куда — туда?

— Ну, как ты и сказал …. В то самое место…

— Ты полагаешь…..

— Да, государь — печально покивал головой Патрикеев. — Все указывает на то, что они едут с целью захватить… — он умолк.

Иван Васильевич резко встал, скривившись от боли, вызванной его вечными болячками, подошел к рабочему столу, выпил залпом небольшой кубок водки, помолчал и жестко сказал.

— Вот что, Иван. Гусева и всю компанию еще не трогать, но и глаз с них не спускать! А тех щенков, что за казной поехали, прикажи немедля схватить!

— Кого велишь послать за ними государь?

— А зачем посылать? У нас же там, совсем рядом, есть хороший воевода с целым войском! Забыл? — улыбнулся Иван Васильевич.

Патрикеев хлопнул себя по лбу и сделал вид, будто только сейчас вспомнил:

— Не перестаю преклоняться перед твоей мудростью, государь!

Доброе слово даже кошке приятно, и хотя великий князь за всю жизнь наслушался от Патрикеева массу лестных слов, он не удержался от улыбки.

— Какой наказ передать воеводе? — вкрадчиво спросил Патрикеев

Улыбка медленно сошла с лица великого князя.

— Пусть всех схватят, допытают, как следует — кто посылал, зачем и какие дальнейшие планы…. А затем пусть тайно казнят всех на месте, да тела закопают, так чтоб никто никогда не нашел. Будто и не было вовсе таких людей!

Через полчаса государев гонец выехал за московские ворота и, ускоряя бег коня, помчался на север…

Глава третьяМАРЬЯ КУРАЕВА, УРОЖДЕННАЯ ЛЮБИЧ, СЕСТРА ВОСЬМОЙ ЗАПОВЕДИ

Июль 1497 г.

В свои тридцать шесть лет Марья Любич, благодаря стройности фигуры, выглядела по–прежнему привлекательной и юной, что составляло предмет особой гордости ее супруга, Неждана Кураева, который любил ее больше жизни, нежил, лелеял и во всем потакал.

Восемнадцать лет служения тайному братству сделали Марью (которая к этому времени уже была сестрой восьмой заповеди) одной из самых верных и преданных его служителей.

Не считая первых двух лет, в начале своей карьеры, когда Марья выполняла задания, связанные с Федором Бельским и заговором князей, а затем училась языку своей матери у старухи–молдаванки, которую нашел для нее отец, все остальные годы своей взрослой жизни Марья провела рядом с Еленой Волошанкой и Симоном Черным. Это ведь Симону, умеющему строить хитроумные планы, заглядывая на много лет вперед, пришла в голову мысль сосватать молдавскую принцессу за наследника московского престола. К тому времени волошанка уже находилась под серьезным влиянием тайной веры и была сестрой первой заповеди. И вот тогда–то Симон, вспомнив о том, что Маричка, жена Никифора Любича, брата десятой заповеди и члена Высшей рады братства, была молдавской княжной, решил, что если Марья подучит язык, то может стать хорошей подругой и помощницей будущей великой московской княгине.

Таким образом, Марья оказалась в Валахии в качестве внучки героя- князя, погибшего за свободу своей Родины в борьбе с турками, и никто здесь даже не подозревал, о том, где она жила и чем занималась до момента ее появления при дворе принцессы Елены, дочери волошского господаря Стефана. Официально считалось, что, оставшись сиротой, она училась в Европе.

Марья вскоре действительно стала ближайшей подругой и первой дамой двора Елены, а планы Симона, к невероятному изумлению членов Высшей рады братства, которые не очень в них верили, стали осуществляться: Елена вышла замуж за Ивана Ивановича Молодого, затем стала великой тверской княгиней и вот–вот должна была стать великой княгиней московской.

В обязанности Марьи входило обеспечение личной безопасности Елены, а затем и ее сына Дмитрия.

К счастью, не она отвечала за личную безопасность ее супруга, Ивана Ивановича и потому, когда он внезапно скончался, несмотря на всю охрану, на все меры предосторожности и лучшего немецкого врача доктора Леона, это никак не отразилось на ее карьере в иерархии братства.

К тому времени она уже была сестрой седьмой заповеди.

После этого случая меры безопасности по отношению к Елене Волошанке, и особенно к законному наследнику престола Дмитрию, именуемому в народе Дмитрий Внук, были приняты беспрецедентные.

Марье так удалось поставить свое дело, что к пятнадцатилетнему юноше никто не мог и близко подступиться, вся еда, которая поступала ему на стол, контролировалась лично Марьей, а все предметы, которыми пользовался юноша, прежде чем попасть в его руки, проходили через руки Марьи.

Важнейшим делом было также найти для юного Дмитрия врача, соответствующего немыслимым требованиям: он должен быть совершенно неподкупным (чего практически в жизни не бывает), очень высокого класса специалистом (а таких трудно заманить в московскую глушь даже за большие деньги, а после случая с доктором Леоном, так и вовсе никто ехать не хотел), и наконец, желательно, чтобы он был как–то связан с Еленой или ее окружением.

И Марья нашла такого человека.

Впрочем, проблема была не в том, чтобы его найти, а в том, чтобы убедить.

Брат–близнец Марьи — Иван Любич, живший в одной комнате с Коперником, окончивший один медицинский факультет вместе с князем Михаилом Глинским, превосходный медик, ученый, астролог, обитавший в Кракове, мечтал об одном: о большой хорошо оборудованной алхимической лаборатории, в которой ему удалось бы превратить ртуть в золото (он, как и большинство алхимиков того времени искренне верил в это), и тем самым навсегда решить проблему бедности на всей земле. Но помещение и оборудование для такой лаборатории стоили огромных денег, а медицинская практика хоть и давала сносный заработок и обеспечивала существование, была, тем не менее, далеко не достаточной для исполнения мечты. Иван подсчитал, что если он будет откладывать максимально возможную сумму ежемесячно, то понадобиться добрых десять лет, которых ему, находящемуся в самом расцвете творческих сил, тратить впустую очень не хотелось.

Брат и сестра обменивались изредка письмами, и Марья знала о мечтах и проблемах Ивана. Вот тогда–то у нее и созрел этот замысел.

Для его реализации ей необходимо было переговорить с Симоном. Марья, разумеется, не знала, что Симон является одним из двух составляющих высшего иерархического лица в братстве — Наследника (об этом никто не знал и не догадывался), однако женское чутье подсказывало ей, что он не только член высшей рады, но также имеет в ней решающий голос, поскольку за восемнадцать лет частых контактов и бесед с ним, она имела возможность убедиться: все обычно происходит именно так, как сказал Симон.

В последние годы Симон почти безвыездно находился в Москве, хотя о его пребывании там знали очень немногие. Официально Симон числился монахом–летописцем при Успенском соборе в Кремле. Он довольствовался небольшим помещением при храме и очень редко показывался кому–либо на глаза. Настоятель храма Алексий (брат шестой заповеди) привезенный из Новгорода по приглашению самого великого князя московского Ивана Васильевича обеспечил Симону все необходимое, а также следил за тем, чтобы никто из посторонних не имел к нему доступа. Здесь в своей коморке Симон непрерывно читал (в отличие от Елизара Быка он был действительно книжник и любитель знаний), размышлял и отсюда руководил деятельностью братства, ведя оживленную переписку.

Муж Марьи, незаконнорожденный сын Симона Неждан Кураев, обеспечивал при необходимости контакты отца, и вот Марья, попросила мужа устроить ей встречу с Симоном. На этой встрече Марья, напомнив о своем брате (Симон в силу своего положения хорошо знал, кем стал Иван) поделилась своей идеей: что если предложить Ивану то, о чем он мечтает — большую алхимическую лабораторию с полным оборудованием и возможностью заниматься тем, чем он хочет взамен на должность личного лекаря Дмитрия Внука.

Симон мгновенно согласился, осознав сразу, что это как раз тот самый невероятный случай, когда кандидат обладает всеми трудно сочетаемыми свойствами: он будет неподкупен, поскольку уже будет иметь все, о чем мечтал, он специалист самого высокого класса и он будет предан, поскольку никогда не подведет горячо любимую сестру.

Но заполучить Ивана оказалось не так–то просто.

Несмотря на заманчивое предложение сестры в письменной форме Иван дважды отвечал мягким и вежливым отказом, и Марья догадывалась: он опасается, что, заняв это положение, вольно или невольно окажется втянутым в дела тайного братства, что противоречило его внутреннему чувству свободы.

Пришлось Неждану Кураеву с благословения отца отправиться в Краков для того, чтобы лично переговорить с Иваном, или как он теперь именовался Иоанном Любицем, поскольку именно так звучала его фамилия в дипломе выпускника краковского университета — JOANNES LUBITZ.

Они были давно знакомы — Неждан очень понравился Ивану c первой их встрече в Кракове, и он тут же написал об этом в письме сестре, когда она испытывала некоторые колебания: выходить ли ей замуж за Неждана и, возможно, это письмо подтолкнуло ее к решению.

У Неждана с Иваном было много общего: высокий уровень знаний, хорошее образование, восхищение друг другом: Ивана поражало свободное владение Нежданном двенадцати языками, причем на каждом из них Неждан мог разговаривать так свободно, будто это его родной язык; Неждана изумляли глубокие познания Ивана как в естественных науках: физике, астрономии, алхимии, медицине, так и в гуманитарных: Иван читал подлинники произведений древних римских и греческих авторов, прекрасно знал живопись, а его друзьями были такие великие мастера как Леонардо да Винчи и Альбрехт Дюрер.

Неждан с Иваном провели трое суток в увлекательных беседах, обильно орошенных добрым французским вином, после чего Иван сдался. Будучи человеком действия, Иван, приняв решение, проявил огромную активность и уже через неделю, свободный от пациентов, связей, покровителей, друзей и недругов покинул Краков вместе с Нежданом.

Радости Марьи не было предела, когда она после многолетней разлуки обняла, наконец, своего горячо любимого брата.

Вскоре Иван приступил к исполнению своих обязанностей. Никто из окружения Елены Волошанки и даже она сама не знали, что новый, прибывший из–за рубежа лекарь, родной брат–близнец первой придворной дамы и подруги великой тверской княгини.

Иван поставил только одно условие: не посвящать его ни в какие дела, связанные с тайной верой.

В свою очередь Марья, объяснив брату, что жизнь наследника престола находится в постоянной опасности, попросила Ивана проявить весь талант, все знания и сообразительность для того, чтобы обезопасить Дмитрия Внука от любых возможных посягательств на его жизнь и здоровье.

Иван отнесся к своим обязанностям весьма ответственно. Первым делом он сосредоточил свое внимание на всем, что связано с едой и напитками молодого человека. Отныне «доктор Иоганн», как его здесь называли, лично присутствовал на кухне, когда повара готовили еду и все, что подавалось для наследника престола, должен был отведать в присутствии доктора главный повар. При этом новый иноземный лекарь производил странные и порой пугающие манипуляции вроде того, что сжимал во время дегустации блюд запястье повара, оценивая, ускоряется или замедляется биение крови в его жилах, а потом еще чудно заглядывал в глаз через какое–то стекло.

Новому лекарю удалось также настолько войти в доверие к своему юному пациенту, что тот безукоризненно выполнял все его советы и рекомендации: вставал рано утром, обливался ледяной водой из ушата, не пил хмельного, и не засиживался по ночам, а кроме того, ежедневно трусцой бегал вместе с лекарем две версты туда и обратно вдоль Москвы реки по тропинке, тщательно охраняемой заранее выставленной и невидимой за кустами и зарослями стражей.

Помогало это или не помогало, никто не знал, но вот уже три года, с тех пор как новый лекарь приступил к своим обязанностям, здоровье наследника было превосходным, при этом все меры предосторожности по–прежнему строго и неукоснительно исполнялись.

Если бы не постоянное чувство тревоги и опасности, к которому, впрочем, Марья за долгие годы служения братству привыкла настолько, насколько к таким чувствам вообще можно привыкнуть, она, пожалуй, могла бы чувствовать себя счастливой. Марья занимала достаточно высокое место при московском дворе, была обеспечена всем необходимым, рядом находились любящий муж, любимый сын — пятилетний Никита, а теперь еще и любимый брат…. Вот еще бы престарелого батюшку сюда — как стало бы замечательно….

Но 72-летний Никифор Любич по–прежнему жил в Горвале и вовсе не собирался ехать в далекую Москву, но не потому, что все еще занимал должность Королевского бобровника, а потому что именно здесь была прорублена в лесу просека, в конце которой всходило солнце и находилось маленькое сельское кладбище, на котором нашла свой вечный покой любимая жена Никифора и мать близнецов Ивана да Марьи — волошская княжна Маричка…

Одиночество Никифора скрашивали верные боброловы, да старый друг, сверстник по годам, еще более одинокой, чем Никифор, потому что у него и вовсе никогда не было ни жены, ни детей — Трофим с Черного Озера…

Даже по линии тайного братства у стариков теперь было очень мало работы, потому что интересы апостолов новой веры полностью переместились в Московское княжество, туда постепенно перебрались братья высших степеней — ну еще бы! — вот–вот произойдет, наконец, событие, о котором можно было только мечтать — на престоле воцарится наш великий князь!

Марья вздохнула, вспомнив о батюшке, и углубленная в свои мысли, продолжала работу.

В палатах Елены Волошанки стояла тишина — скоро полночь и все уже спали, только охрана бодрствовала, да вот еще Марья как обычно копошилась, готовя на завтрашний день свежую ночную сорочку для наследника престола.

В те времена даже представители высшей знати мылись редко, а чтобы от тела не исходило неприятного запаха, ежедневно меняли белье и одежду — на то и прачки, чтобы стирать! Вот и Дмитрий Внук каждый день ложился спать в новой, свежей сорочке, сорочки стирала годами проверенная прачка, а чтобы в эту сорочку случайно не попала какая–нибудь заноза, вроде той от которой скоропостижно скончался батюшка наследника — великий князь Иван Иванович, Марья ежедневно разворачивала, осматривала и собственноручно относила в спальню Дмитрия свежую сорочку на следующий день.

Вот и сейчас она развернула вынутую из корзины сорочку, и прикосновение к белой нежной ткани вдруг напомнило ей давно забытое чувство, от которого сердце забилось чаще и кровь подступила к лицу…

Точно такое же чувство под пальцами было у Марьи много лет назад, когда она прикоснулась к такой же сорочке, но сорочка эта была на князе Федоре Бельском, а князь Федор Бельский горячо обнимал Марью и целовал в губы, она слабо сопротивлялась, и руки ее как бы отталкивали его, морща и сминая на мужской груди ткань сорочки, но сопротивление все ослабевало, и вот уже руки не отталкивают, а гладят и гладят эту ткань сначала на груди, а потом на спине — потому что теперь грудь князя прижата к ее девичьей груди и сейчас, совсем скоро произойдет то, чего Марья не забудет уже никогда….

Марья поймала себя на том, что уже несколько минут, предавшись воспоминаниям, ласково гладит белоснежную сорочку Дмитрия, смутилась и отогнав от себя греховные мысли о далеком прошлом, быстро и аккуратно сложила сорочку, отнесла ее в прихожую спальни Дмитрия и заперла на ключ в специальном сундучке для чистого белья, чтобы завтра собственноручно подать ее Дмитрию перед сном.

Кажется, на сегодня все дела были закончены, и Марья отправилась в свои палаты, где муж, как обычно ждал ее. Он никогда не мог позволить себе уснуть раньше нее, прежде чем обнимет и поцелует ее на ночь, а сегодня она сама молча, но особенно ласково обняла его и ее руки крепко сомкнулись на спине Неждана…

Еще не запели первые петухи, как Марья проснулась от ужасной боли.

Она застонала когда попыталась поднять руки, Неждан тотчас проснулся зажег лучину и тут они оба с ужасом увидели, что руки Марьи покрылись страшными водянистыми волдырями, которые лопались болезненно превращаясь в красные кровоточащие язвы.

Неждан немедленно бросился за Иваном и только когда вернулся с лекарем, ощутил сильную боль в спине.

Иван осматривал руки стонущей от боли Марьи, как вдруг, она застыла и с криком вырвавшись, выбежала из палаты.

Неждан застонал и медленно, морщась от боли, снял накинутый на голое тело кафтан.

Иван увидел, что спина Неждана покрылась такими же волдырями, как и руки Марьи.

Марья вернулась, держа двумя окровавленным распухшими руками белоснежную ночную сорочку Дмитрия.

Морщась от боли, она стащила на пол толстое покрывало и уронила на него сорочку.

— Это здесь, Иван, — прошептала она. — Это было для него… Для Дмитрия.

— Марьюшка, потерпи сестренка, и ты Неждан потерпите оба. Я сейчас вернусь с лекарствами, и вам станет легче…

Иван тщательно завернул в толстое покрывало белую сорочку и унес в свою новую алхимическую лабораторию.

Через четверть часа он вернулся с большой колбой, наполненной мутной жидкостью.

— Мне понадобится несколько дней, а возможно и недель для определения, что это за яд. Тогда я найду противоядие и совершенно излечу вас. А пока необходимо смазать ваши раны, чтобы остановить процесс воспаления….

…. В полдень того же дня Марья, с обмотанными тряпками руками, Неждан и срочно вызванный Симон Черный обсуждали положение.

— Никому ни слова о том, что произошло. Особенно Елене. Не надо ее зря волновать. — Негромко и спокойно говорил Симон, — Ты, Марьюшка, говори всем, что обварилась кипятком. Я уже приказал установить днем и ночью слежку за прачкой и ее матерью. Но я и без слежки знаю, чьих рук это дело. И уж поверьте — пусть только Иван подтвердит наличие яда в сорочке — и мы сделаем все, чтобы дед узнал, кто и как хотел извести его внука…. На этот раз Софье несдобровать — и я об этом как следует позабочусь! Тебе, Марья особая благодарность — своим бдением и аккуратностью ты спасла жизнь наследнику московского престола и тем самым сохранила для братства самое ценное, чем мы сейчас дорожим! Я буду ходатайствовать перед Высшей радой о присвоении тебе степени сестры девятой заповеди!

— Благодарю тебя, отче и брат мой, — поклонилась Марья и подумала, про себя:

…Если я до этого доживу…

… Давным–давно, в далеком 1479 году Леваш Копыто получил от князя Федора Бельского двести воинов в его полное распоряжение и приказ силой вернуть имение Синий Лог, незаконно захваченное Яном Кожухом Кротким. Леваш блестяще выполнил этот приказ и получил от князя Бельского Синий лог в потомственное владение, а двести воинов стали служилыми людьми Леваша. В числе этих воинов находился один молодой человек, сын кузнеца, чей род кузнечных умельцев испокон веков служил дому князей Бельских.

После Великого Стояния на Угре наступили мирные дни, жизнь вошла в обыденное русло, Синему логу потребовался кузнец, и молодой человек, припомнив все, чему научился у отца, превратился из воина в кузнечных дел матера, причем настолько преуспел в этом искусстве, что стал одним из самых славных кузнецов на Угорских землях. Он унаследовал от отца не только недюжинную силу и мастерство, но также и одну особенную манеру — подковы для своих коней, то есть только коней принадлежащих самому Левашу или его людям, он метил особым знаком, так же, как его отец метил своим особым знаком все подковы князя Бельского, которому служил, чтобы в случае необходимости, глянув на след с первого разу можно было бы безошибочно сказать — проходили тут кони, принадлежащие людям князя или нет.

И вот теперь, благодаря этому, Леваш Копыто и его спутники без всякого труда сразу же обнаружили за городскими воротами Медыни, характерные следы копыт оставленные лошадьми Яна и Данилы. Впрочем, Картымазов и Филипп и без всяких особых знаков распознали следы копыт лошадей из своих конюшен, и только один Зайцев был плохим следопытом и потому помалкивал, слушая замечания которые время от времени роняли спутники:

— Вот тут налево свернули…. Двигаются не торопясь…

— А тут ручьем видно решили проехать, чтоб следы замести…

— Здесь вышли из ручья…. Стояли несколько часов…

— Нет сомнений — в Клин путь держат…

Благодаря тому, что следы были хорошо видны, четверо всадников двигались быстро, и наскоро закусив в придорожном кабачке, прибыли в Клин, еще до темна, значительно сократив отставание.

— Вероятно, они сейчас подъезжают к Городецку[11], — сказал Картымазов, хорошо знавший тверские места, — там они заночуют, утром выедут и к вечеру, возможно, доберутся до Белоозера. Вряд ли они станут что–либо предпринимать ночью. А к утру, надеюсь, и мы туда доберемся…

— Чтобы добраться к утру нам придется ехать ночью, — заметил Зайцев.

— Не страшно, ночи сейчас короткие и к тому же полнолуние, — сказал Леваш. — Первым делом поедим, затем часика четыре поспим и выедем сразу после заката.

— Но не видно будет следов, — забеспокоился Зайцев.

— Да они нам не нужны, — ответил Филипп, — и так ясно они едут в Городецк — это самая прямая дорога на Белоозеро.

Так и поступили.

Выехали даже раньше и к удовольствию Зайцева успели убедиться, что следы меченых копыт Леваша, отчетливо видимые на мягких участках дороги действительно ведут в сторону Городецка.

Четверо всадников молча скакали на свежих лошадях, пока кони не выдохлись, но судьба им благоприятствовала, они сумели сменить лошадей в какой–то тверской деревушке. В Городецк они прибыли к обеду, но тут удача стала изменять им: небо затянуло тучами, разразилась гроза, а затем погода сменилась, и пошел довольно густой и затяжной дождь. По всем признакам это было надолго, дороги мгновенно размокли и передвигаться дальше пока не кончится дождь не имело смысла. Зато друзья хорошо отдохнули и так как к вечеру дождь утих и погода стала налаживаться решили выехать на рассвете с тем, чтобы к обеду быть в Белоозере.

Разумеется, никаких следов после такого дождя на дороге уже не было видно, но теперь это не имело значения и, наконец, в середине дня они подъехали к Белоозеру.

Еще издали стало ясно, что их ждет нелегкая задача.

На берегу большого озера на высоком холме находилось два монастыря, обнесенные крепкими дубовыми частоколами, а между ними не более дюжины деревянных домишек, и это был весь городок Белоозеро. Он лежал, как на ладони, и стало совершенно очевидно, что подъехать незамеченными к нему невозможно, потому что со стен любого из монастырей всех подъезжающих к городку было видно за пару верст.

Друзья укрылись в маленькой рощице — последнем возможном укрытии, потому что дальше дорога тянулась вдоль берега озера и была совершенно открытой.

Леваш Копыто присвистнул.

— Да, интересно, — сказал Картымазов, снял с плеча большую провощеную кожаную флягу, с которой последнее время не расставался, и отпил из нее глоток манинской водки, — если они приехали, то где они?

— Мне что–то смутно помниться, — наморщил лоб Макар Зайцев, — что княжна Ульяна как–то говорила, будто была здесь один раз и останавливалась в монастыре. Помниться она даже упоминала, что ее там неплохо кормили. Если вспомнить о том, что великая княгиня Софья во время Стояния на Угре, как все твердили, бегала с казной и детьми на Белоозеро, то должно быть она тоже останавливалась в монастыре. Это я к тому, что если наши дети действуют по тайному или явному сговору с Софьей, то она могла им дать какую–то грамотку и, возможно, они сейчас за стенами одного из этих монастырей.

— Гм, гм, — сказал Филипп, — где бы они ни были, я не думаю, что даже ночью восемь человек могут проехать мимо всех этих домов в монастырь, никем не замеченными. Если они там, кто–то должен был их видеть.

Леваш Копыто молча всматривался из–под ладони.

— Сдается мне, — сказал он, — что вон там, у подножия холма, на котором стоит этот Белозерск, я вижу стадо коров. Раз есть коровы, значит есть пастух, Скорее всего это старик или ребенок. Поехали, и все у него узнаем.

— А если нас увидят из города и начнут приставать с расспросами, что будем отвечать?

— Да очень просто будем отвечать, — сказал Картымазов, — и пусть кто–нибудь попробует пикнуть! Мы тут все — на службе государевой!

— И то верно! — воскликнул Филипп. — Ой–хо!

И они помчались вперед.

Стадо коров действительно паслось на лугу у дороги, вьющейся вверх в город, и действительно при стаде был пастух, но Леваш ошибся — не старик и не мальчик, а молодой человек без ноги.

К обрубку левой ноги ниже колена сыромятными кожаными ремнями была прикреплена деревяшка, которой молодой человек научился недурно пользоваться, ибо, завидев приближающихся всадников, довольно бойко вскочил с земли и живо заковылял к дороге с любопытством ожидая приближения незнакомцев.

— Здорово, воин! — весело гаркнул Леваш Копыто.

— Бог в помощь, люди добрые, — добродушно улыбаясь, поклонился молодой человек, сняв с головы шапку.

— Где сражался, герой? В каком бою ногу потерял? — деловито продолжал Копыто.

— А ни в каком, — улыбнулся юноша, — ногу мне еще в детстве медведь откусил. Пошли мы с отцом на охоту, а тут, откуда ни возьмись, медведь с медведицей, а пока отец медведя рогатиной укладывал, медведица на меня и кинулась. Чуть припозднился батюшка мой, уложил ее тоже, да успела она мне ногу оттяпать.

— Все равно герой, — восхищенно сказал Копыто спешиваясь, — а чего тут нового у вас, в городке вашем?

— Нового? — наморщил лоб парень. — Да вот, на той неделе купцы из Новгорода приезжали — коробейники, товару кой–какого привезли. Вот и все новости. А вы откуда будете и путь куда держите?

— Это секрет, — подмигнул Леваш, — мы тут не просто так, — он оглянулся по сторонам, будто кто–то мог подслушать и шепотом заговорщика сообщил молодому человеку: — На службе государевой мы тут, — и снова подмигнул. — Ты вот что скажи, хлопчик, — Леваш ласково обнял парня за плечо, — мы послали вперед наших людей восемь человек, молодые все. Так они тут часом не заехали к вам?

— Не, вы что? — махнул рукой безногий юноша. — Тут бы уже все сразу узнали…. Нет–нет, опосля купцов, что на той неделе заезжали, никого боле у нас не было.

Друзья переглянулись.

— А ты не знаешь такого Ивана Лимонова?

— Как не знать, это же дядька мой, только он старый совсем, давно никуда не выходит. А что у вас к нему? — любопытство блеснуло в глазах юноши.

— А вот, — Леваш указал на Зайцева, — Макар Петрович служил когда–то княгине Ульяне…

— А… — обрадовался юноша, — дядька Иван говорил мне, — он княгине Ульяне даже родичем дальним приходится.

— Вот–вот, — подхватил Копыто, — так ты не мог бы проводить Макара Петровича к дядьке своему, а мы пока тут коров твоих постережем.

— Молодец, Леваш, — негромко сказал Картымазов Зайцеву, — поезжай один и поговори с ним. Раз он родственник княгини Ульяны, да еще занимался казной Софьи, он должен что–нибудь знать.

— Хорошо, — кивнул Макар.

Он легко подхватил безного юношу, усадил позади себя на круп коня и они неторопливо, чтобы не привлекать внимания направились вверх по холму.

Остальные спешились и повели коней на водопой к озеру.

Макар Зайцев вернулся через час с очень плохими новостями.

— Их здесь не было и вероятно не будет. И никакой казны здесь уже давно нет. Лимонов своими руками помогал при ее погрузке, когда два года назад пришло тайное распоряжение великого князя перевезти все в город Вологду, где уже часть казны была ранее. Там построили специальный укрепленный Казенный двор и теперь вся казна хранится там, причем под надежной охраной.

— Йо–хо! — с досадой сказал Филипп. — Если бы не дождь, мы бы сразу заметили, что из Городецка они сюда не поехали.

— Это значит, что они уже давно в Вологде, — сказал Картымазов.

— И неизвестно, что за это время успели натворить, — удрученно сказал Зайцев, покусывая ус, — если им нужна была казна, а там охрана…

— То значит, они сняли охрану и захватили эту казну! — воскликнул Леваш. — Только и всего! Вы что их не знаете, или не мы сами их учили?

— Леваш прав, — сказал Картымазов, отпив очередной глоток из своей походной фляги, — давайте–ка, не теряя времени, прямо в Вологду, а то не ровен час сожгут городишко ребята наши, вместе с тем Казенным двором ежели им кто попрек дороги станет! Они ведь такие — они могут!

Глава четвертаяКАЗЕННЫЙ ДВОР

Июль 1497 г.

Всю ночь с субботы на воскресенье Софья молилась.

Молилась о себе и о сыне Василии, молила прощения за свой страшный грех у Бога–отца, Христа и Святого Духа, у Пресвятой Богородицы, и у доброго заступника апостола Андрея, чьи мощи излучали только ей одной видимое таинственное сияние.

Она готова была принять самые страшные муки на том свете, лишь бы здесь, на этом, все устроилось так, как она задумала — чтобы ЕЕ сын сидел на троне державы, и чтобы держава эта стала великой и могущественной, как некогда Византия, чьей наследницей она себя твердо считала, тем Третьим Римом, создать который завещал ей когда–то отец…

Устав от бессонной ночи, она к утру задремала тревожным сном, ожидая, что ее с минуты на минуту разбудят, чтобы сообщить весть о внезапной и серьезной болезни сына Волошанки…

Но настал полдень, а никто не принес никаких дурных вестей, да и вовсе никаких не было, будто ничего не случилось, и Софья, снова помолившись, отправила Аспазию, чтобы та через знакомых служанок разведала, что творится в палатах Елены Волошанки и что делает ее сын Дмитрий.

Аспазия вернулась через час, сообщила, что в палатах Волошанки полное спокойствие, а княжича Дмитрия она видела своими глазами.

— Там под стеной Кремля со своими дворовыми мальчишками, боярскими сынками, в лапту гонял, ну подступиться близко нельзя — стража вокруг, да и лекарь его Иоганн от него не отступал.

— Но ты сама его видела? — с некоторым недоверием спросила Софья. — И как он выглядел?

— Ну, видела издалека, веселый такой — в такие–то годы кровь молодая играет! А что ему станется–то?

— Хорошо, ступай, — раздраженно сказала Софья, — да позови мне Беренику.

Береника не замедлила явиться.

— Вот что, милая, — сказала Софья, — сходи–ка ты наведайся к той гадалке, ну, дочери которой платье я давеча подарила, спроси подошло ли.

Береника ушла, Софья задумалась.

Если каким–то образом все обнаружилось, они первым делом схватят Анисью.

Но вернулась Береника и рассеяла сомнения Софьи.

— Застала дома обоих, Анисья не нарадуется платью, говорит: «Подошло, будто на нее шито». Счастливая, веселая, говорит, завтра снова сорочки наследнику понесет, спрашивала не зайти ли и когда государыня изволит дать ей какую–нибудь работу.

Софья задумалась.

— Сходи к ней еще разок попозже да скажи, чтоб не заходила, да и работы пока никакой нет, а про платье, что я ей дала пусть помалкивает, откуда оно у нее, а то, скажи, коль узнают при дворе Волошанки — тут же уволят ее — пусть лучше вообще никому не говорит, что она со мной виделась.

Софья снова осталась одна. Все большее беспокойство охватывало ее.

Что же это значит? Джулиано Сальваторе никогда не ошибается… Средство не могло не подействовать, значит, он не надевал эту сорочку. А может ее положили под низ и она последняя? Тогда он наденет ее сегодня. Ну, что ж, подождем до завтра…

В воскресенье она своими глазами увидела Дмитрия на молебне, розовощекого, подвижного, здорового и ей показалось, что Волошанка взглянула на нее с особым вызовом.

Все это очень не понравилось Софье.

Она была слишком умна и хитра, чтобы обольщаться надеждами на то, что ничего не случилось.

Обдумав ситуацию, она пришла к выводу, что случилось худшее.

Каким–то непонятным образом (может у этого нового доктора Иоганна, алхимика есть способ распознавать даже такие снадобья, которые умеет готовить один Джулиано?) они обнаружили сорочку и заменили ее, иначе одной не хватило бы и Анисью вызвали бы на день раньше. А изготовили только затем, чтобы никто ничего не заметил. Они поставили на мня капкан и ждут следующих шагов. Не дождутся!

Великая княгине потребовала к себе Гусева.

— Владимир, немедленно отправь гонца к этим ребятам, что поехали за казной, если они еще не начали действовать, пусть ничего не начинают, если же что–то сделали, вот мой наказ: бросить все как есть, выбраться как можно незаметнее, отправляться к себе домой и сидеть тихо, не привлекая ничьего внимания, до следующих распоряжений. Пошлите также гонца остановить и вернуть игумена Иосифа — он уже выехал в Москву. А ты сам, Владимир, прикажи своим товарищам, чтобы в ближайшее время ни в чем не дали себя заподозрить, пусть будут все время на людях, чтобы остались свидетели, что они ни в чем не замешены и ничего не замышляют. Нам следует на пару месяцев затаиться.

Гусев изменился в лице.

— Государыня, — шепотом сказал он, — если, сохрани Господь, ты и Василий в опасности, мы готовы отдать жизнь…

— Поберегите ваши жизни на будущее, они еще понадобятся. Пока еще ничего не случилось, терпение, мой друг, терпение. Мы еще свое слово скажем.

Гусев низко поклонился и вышел. Софья удалилась в свою личную молельню.

Теперь она снова молилась о себе и сыне Василии, но мысли о престоле, великой державе и Третьем Риме отошли куда–то далеко на задний план. Случилось что–то, чего она не знала, и внутреннее чутье подсказывало, что какая–то неведомая, но грозная опасность нависла над ней, и теперь она молилась лишь о том, чтобы Господь сохранил ей и сыну жизнь и свободу…

… Городок Вологда расположился на берегу речки с тем же названием, его окружали небольшие деревеньки, и в одной из таких деревенек со смешным названием Козлена, в трех верстах от города, находился небольшой постоялый двор.

Вот на нем–то и остановились семеро молодых людей и одна девушка в мужском наряде. Они заняли две единственные комнаты постоялого двора и платили щедро, что хозяина весьма обрадовало. Он рассыпался в любезностях, предлагал самую лучшую дорогую еду и ни о чем молодых людей не расспрашивал, что, по–видимому, их вполне устраивало.

На следующий день после прибытия молодежи, прискакал запыленный всадник, весьма смахивающий на гонца, поднялся в комнату к молодым людям, пробыл там всего несколько минут, затем вместе с ними пообедал и уехал в неведомую даль, из которой появился.

Вскоре после этого молодые люди решили совершить пешую прогулку по ближайшим окрестностям.

Они захватили из гостиницы несколько корзин с вином и припасами, выбрали невдалеке на берегу реки открытое место, откуда было видно всякого, кто к ним бы приблизился, развели костер и уселись вокруг, разложив еду и откупорив бутылки, как это испокон веков делали, делают и будут делать молодые люди,

— Итак, великая княгиня дала нам два дня на подготовку, — сказал Петр Картымазов. — В субботу казна должна быть в наших руках.

Петр — по возрасту самый старший в группе, как бы автоматически признавался всеми тем, кто первым начинает разговор и последим его заканчивает, хотя отношения в группе этих людей, знакомых с раннего детства, были отношениями очень дружескими, почти семейными, где нет какой–либо иерархии старшинства.

— Я думаю, — сказал Филимон Зайцев, старший из братьев Зайцевых, — первым делом надо разведать, что творится в городе, где находится этот Казенный двор, да как он охраняется…

— Что надо сделать и узнать — это понятно, — перебил его брат, — ты вот лучше скажи: как?

— Давайте разделимся на группки по два–три человека, — предложил Ян, — въедем отдельно, вроде мы друг друга и не знаем, проедемся по улицам города, поболтаем с горожанами, и все узнаем.

— Ага! — воскликнул Алексей Бартенев. — И городская стража сразу засечет, что какие–то неизвестные люди малыми группками проникают в город! Стражники–то меж собой общаются: одни увидят тебя, другие — меня, третьи — Ивана и сразу поймут, что тут целый отряд! Нам это надо?

— Ну а как иначе разведать, что в городе? — поддержал Яна сводный брат Данила.

— У меня есть другая мысль, — сказал Иван Медведев, — Леша прав, — не надо, чтобы нас видели и запоминали всей группой. Должен пойти кто–то один. При этом он должен быть незаметным. Надо переодеться. Я вспоминаю, отец рассказывал, да и ваш вам тоже, наверное, — кивнул он близнецам Бартеневым, — как они посылали Алешу, когда надо было что–то узнать. Алеша — маленького роста и выдавал себя за мальчишку, который готов был всем служить и потому ему удавалось все разузнать…

— Ну, ты, к сожалению, роста совсем не малого, — улыбнулся Картымазов, — Тебе, наоборот, в твои пятнадцать — все двадцать дают!

— А я не о себе и говорю, — улыбнулся Иван.

— Тогда о ком же? — уставился на него Ян. — Тут у нас все высокие и плечистые.

Иван хитро улыбнулся.

— Но среди нас есть один, кто очень сильно отличается от других.

— Ну, наконец–то, — рассмеялась Лиза Бартенева, — наконец–то, мое отличие от вас хоть в чем–то пригодится!

— Иван прав, — подхватил Петр, — Это отличная идея! Девушка ни у кого не вызовет подозрений, ну только если конечно она не будет увешана оружием и одета как мужчина.

— Не бойтесь, — кокетливо улыбнулась Лиза, — я не разучилась носить сарафан. Вот только где его взять?

— Дочь хозяина постоялого двора примерно твоего роста, — сказал Ян.

— Как, — и ты тоже на нее положил глаз? — толкнул локтем брата Данила. — Не вздумай к ней даже подходить. Я уже с ней договорился.

— Вот и отлично, — подхватил Ян, — тебе и карты в руки! Скажи ей: так, мол, и так, наша сестренка хочет в город сходить, но в походном наряде ей стыдно, так, может, она уступит ей парочку своих сарафанов и чего там еще у нее есть…

— Ладно уж, я сама с ней договорюсь, — сказала Лиза. — В город завтра схожу, казенный дом найду, постараюсь выяснить, как охраняется, обойду со всех сторон… Что еще узнать надо?

— Прикинь, сколько стражников на улицах попадутся тебе на глаза, городок–то небольшой, я думаю, с утра до обеда ты весь–то его и обойдешь, — заключил Петр. — Ну и все. Кто–нибудь хочет что–нибудь добавить?

— Я хочу! — воскликнул Ян. — Если с делами покончено давайте, наконец, посидим, да отдохнем, как следует. Глядите — место ведь подходящее, какая красота кругом! — и он потянулся за бутылкой.

Весь остаток вечера до самой темноты они смеялись, веселились, пели и вели себя так, будто они приехали сюда только для этого.

… На следующий день Елизавета, переодетая обыкновенной деревенской девушкой, вернулась после обеда с очень хорошими новостями.

— В общем слушайте. Все просто замечательно! При входе в город никого не проверяют — городские ворота открыты с восьми утра до восьми вечера и в это время жители таких деревенек, как Козлена, снуют туда сюда возят городским молоко сыр продукты, одним словом проникнуть на детинец не составляет никакого труда. Я обошла весь городок, стражников видела всего четверых, из них двое спали, а двое пили и пели песни. Казенный дом стоит чуть в стороне на берегу речки, на пустыре — обнесен высоким забором и все в городе знают, что там хранится казна. Я обошла дом вдоль забора, постучала в калитку, попросила водички, мне открыл какой–то старичок, и никого кроме него во дворе не было. Старичок оказался очень разговорчивый, и рассказал, что тут кроме него еще четверо стражей, но они каждый день уходят на час по домам — пообедать! Вы поняли? Между часом дня и двумя — в доме вообще никого — кроме одного старика!

— Отлично! — воскликнул Петр. — Завтра разработаем подробный план, в субботу в обед — захватываем казну в свои руки, а к воскресенью встречаем государыню и юного государя! А ты чем недоволен, Иван?

— Хм, не кажется ли вам странным, что стражники все в одно время ежедневно покидают охраняемую ими немалую казну и отправляются по домам обедать?

— Мне лично не кажется, — пожал плечами Алексей Бартенев. — Это тебе не Москва и тем более не Новгород! Ты посмотри на этот городок! В нем сотня жителей, и все друг друга сызмальства знают! Кого им боятся?

— И то верно! — согласился Филимон Зайцев — Да нет, Иван, ничего странного! Городские стражники пьют на посту, охрана казны расходится по домам обедать, городские ворота распахнуты настежь — это же не у нас на порубежной земле — тут глубинка — далекий север…

— И все же, давайте разработаем план так, чтобы учесть любые неожиданности! — настаивал Иван Медведев.

— А вот это верно! — согласился Картымазов, — надо постараться учесть все, что может случиться, и на каждый случай расписать, кто, где должен находиться и что делать….

… В пятницу к вечеру план был готов.

В нем было учтено все, что могло прийти в голову восьмерым молодым людям, все, что подсказала им их фантазия…

И то, например, что ворота в этот день могут быть закрытыми…

И то, что городские стражники окажутся трезвыми и готовыми к отпору…

И то, наконец, что в казенном доме, кроме ушедших на обед неожиданно окажется еще дюжина охранников….

И на все эти случаи были разработаны свои отдельные планы действий, которые всегда приводили к одному и тому же результату — казна захвачена, городок усмирен, а жителям объявлено, что отныне правление берет в руки новый наследник престола государь Московский Василий Иванович, который завтра вместе с матушкой своей — Великой княгиней московской Софьей лично сюда пожалует!

Но все опасения оказались напрасными, а фантазии беспочвенными.

Ровно в час дня отряд вооруженных до зубов всадников на всем скаку приблизился к воротам города.

Ворота, как обычно, были распахнуты настежь, и никто даже не вздумал задерживать всадников.

Они промчались по улицам в направлении Казенного дома, не встретив по пути ни одного городского стражника.

Они постучали в калитку Казенного дома, старик тотчас открыл им, и оттолкнув его в сторону, они ворвались во двор с обнаженным оружием в руках, немедленно рассыпавшись по всему двору, ловко влетая в комнаты через открытые настежь окна и вбегая в распахнутые двери, осматривая все помещения, а Елизавета Бартенева, мгновенно спешившись и укрывшись за колодцем с луком, готова была поразить каждого, кто окажет вооруженное сопротивление.

Но никто не оказал вооруженного сопротивления по той простой причине, что ни во дворе, ни в доме никого не было.

Внимательно осмотрев все закоулки, молодые люди, согласно разработанному плану, заняли оборонительные позиции у окон и дверей, а Петр Картымазов вышел во двор, где по–прежнему стоял старик, изумленно наблюдая за быстрыми и ловкими, но совершенно напрасными действиями молодых захватчиков.

Петр Картымазов развернул перед носом старика грамоту, прочел, что великая княгиня Софья Фоминична доверяет предъявителям этой грамоты охрану Казенного дома в городке Вологда и приказывает передать им ключи от подземелий, где хранится казна.

Старичок дрожащими от страха руками отстегнул от пояса связку ключей и протянул, было Картымазову, но тот предложил старику идти вперед и самому открыть дверь хранилища. При этом за спиной Картымазова стояли с оружием готовые ко всему братья Зайцевы, потому что и такая возможность предусматривалась планом — старик открывает хранилище — а там засада!

Однако и тут ничего не произошло — никакой засады в хранилище не было, и это выяснилось сразу же, при свете факела, потому что само хранилище хоть и находилось в глубоком подземелье, было небольшим прямоугольным помещением, в котором спрятаться было некуда и стояли в нем двенадцать объемистых кованых сундуков, на каждом их которых висел огромный замок, а на кольце связки в руках старика, кроме большого ключа от самого погреба–хранилища, нанизаны были еще двенадцать пронумерованных ключей.

Петр Картымазов облегченно вздохнул.

— Ну, вот, и все в порядке, — весело сказал он братьям Зайцевым.

— Хлопчики, родненькие, — обратился старичок к Петру, — Так, может, раз вы уже это…как это говорится, вступили во владение, так может, отпустите меня домой, зачем я вам тут нужен, а у меня там старуха одна больная лежит…

— Конечно, дед, ступай на все четыре стороны! — Добродушно согласился Картымазов, но тут же остановил старика, — только тогда еще одно дело сделай — открой–ка мне… ну скажем, вот этой сундук… седьмой… я хочу убедится своими глазами, что казна на месте.

— Ааа–аа, это, пожалуйста, это счас…

Старичок, кряхтя, спустился по лестнице.

— А что там должно быть в седьмом? — спросил Петр.

— А то, что и во всех, сынок, — улыбнулся старик — камни драгоценные!

Он отпер сундук, и Петру сверху было видно, как заискрились камешки в мерцающем свете факела. Старик зачерпнул пригоршню и пропустил между пальцами.

— Спасибо, дед, запирай сундук и вылезай!

Петр принял из рук старика кольцо с ключами.

Они поднялись наверх, вышли во двор, и Петр крикнул:

— Все в порядке! Дом пуст — казна на месте, ключи у меня!

Затем открыл калитку, выглянул, убедился, что на улице пусто и выпустил старика.

— Созови сюда всех жителей Вологды, — сказал ему вслед Картымазов. — Мы объявим им о новом престолонаследнике!

Старик, кивая на ходу головой, бросился бежать…

Картымазов крепко запер ворота на все засовы.

Елизавета спрятала лук в колчан, ребята вышли из своих укрытий в доме и собрались во дворе.

— Я вас поздравляю! — весело сказал Петр — Дело сделано — мы выполнили его идеально и бескровно.

— Вот и отлично, — хлопнул в ладоши Ян — Мне кажется, давно пора обедать!

— И моему животу так кажется! — подхватил сводный брат.

— Ребята, давайте подождем часик, — сказал Петр, — Сейчас старик соберет сюда жителей, мы объявим им — кто у нас теперь будет на московском престоле и уж тогда…

— Ты своими глазами видел золото? — спросил Медведев Картымазова.

— Там не золото — камни?

— Камни? — удивился Иван. — Целый сундук камней?

— Не один! Двенадцать!

— Двенадцать сундуков камней? — поразился Медведев. — Ты что говоришь Петр?? Такого не может быть! Столько камней вряд ли есть во всей московской казне! Ну–ка, пошли быстро!

Он выхватил из рук Петра ключи и ринулся в подземелье.

Все толпой двинулись за ним.

Медведев открыл первый попавшийся сундук, зачерпнул оттуда горсть камней поднес к глазам и со стоном ярости швырнул их в угол.

— Это не камни! — воскликнул он. — Это простые стекляшки, которые продают на торге в Новгороде по фунту за копейку! — Вдруг он умолк и даже здесь в подземелье при свете факела было видно, как лицо его побледнело… — Вы понимаете, что это значит? — шепотом спросил он и закричал что есть силы: — К оружию! Всем наверх! Немедленно занять боевые посты!

Когда они выбежали из подземелья во двор, со всех сторон из–за забора звучал странный и грозный рокот копыт, сквозь который слышалось бряцание металла.

— Что это? — прошептал Петр, не веря своим ушам.

— Именно то, что ты и подумал, — ответил Медведев, и вдруг в нем помимо его воли, помимо напряжения и даже легкой тени страха, вдруг проснулось какое–то новое неведомое чувство, которое сразу завладело всем его существом, и теперь он уже не подчинялся самому себе, а лишь этому странному, пьянящему и возбуждающему чувству опасности и одновременной радости. Он ощутил небывалый прилив сил и энергии.

— Все по местам! — крикнул он весело. — Занять круговую оборону! Я сейчас гляну, что там творится, и мы решим, как нам лучше с ними разделаться!

Одним прыжком он ухватился за конек крыши, ловко подтянулся, забрался на кровлю казенного дома, взбежал по наклонной плоскости так быстро, чтобы в него не успел прицелиться возможный лучник, укрылся за высокой трубой дымохода, выглянул из–за нее и ахнул.

То, что он увидел, превосходило самые пессимистические ожидания.

Со всех четырех сторон по всему периметру забора дом был плотно окружен несколькими сотнями отлично вооруженных конных и пеших воинов, занявших весь пустырь вокруг строения. Позади них деловито опустив луки в ожидании приказа, стояла сотня лучников, а еще дальше — ни больше, ни меньше как ряд пушек и пушкари уже зажигали фитили.

Перед воротами сидел на коне высокий худой человек уже в годах, с длинными седыми усами.

Он шмыгнул носом, громко высморкался и громким хриплым голосом крикнул:

— Эй ты там, на крыше! Послушай меня внимательно и, может быть, останешься цел, если будет на то Божья воля. Нам известно, что вас всего восемь человек, а тут у меня три сотни, да еще семь в запасе, потому как я, Иван Дубина, тысяцкий, у своего воеводы, и служим мы великому князю Ивану Васильевичу. А вы — изменники и бунтовщики. Нам приказано взять вас живыми или мертвыми, и мы это сделаем. Брать дома, в которых засели вооруженные изменники — как раз моя специальность и потому, как видишь, у меня там пушки. Во всех моих сотнях наконец–то, отборные воины, я дорожу ими и не намерен никого из них потерять, так что никого приступа или боя не будет и не надейтесь погибнуть смертью воина в открытой схватке. Я без всякой жалости прикажу открыть огонь из пушек, и от вас не останется даже куска мяса, — погляди–ка сюда — чтобы накормить вот этого бродячего пса, а от дома ни кусочка дерева, чтобы сколотить ему будку. Ты меня понял, надеюсь. Однако, если вы сдадитесь на милость великого князя, то у вас появится надежда выжить, хотя я лично — говорю честно — на месте великого князя без всяких колебаний порубил бы вам головы! — он снова громко высморкался и деловито закончил. — Короче — даю вам пять минут, и если ворота не откроются, и вы не выйдете оттуда без оружия — открываю огонь.

Он развернул коня спиной к дому, на крыше которого стоял Медведев, и деловито скомандовал простуженным охрипшим голосом:

— Пушкари, приготовиться!

Иван Медведев спустился с крыши.

— Вы слышали? — спросил он.

Все молча кивнули и лица их казались бескровными.

— Что будем делать?

— Мы присягали! — ответил Петр Картымазов.

— Будем драться до последнего! — твердо сказал Ян.

— Все согласны? — спросил Иван.

— Ты мог бы не спрашивать, — с укоризной ответил Бартенев.

— Как–то глупо умирать без борьбы, — сказал забияка Копыто, — я не прочь был бы сразится с этими отборными воинами, и мы бы еще глянули, чья возьмет.

— Они не дадут нам этого шанса, — сказал Зайцев, — слыхал про пушки?

— Дадут! — вдруг улыбнулся Медведев, и глаза его сверкнули точь–в–точь как у отца. — Вспомните, какой глубины погреб! Если мы там засядем никакие пушки нас не достанут, а разрушив дом им придется спускаться вниз по крутой лестнице и одолевать окованную дверь — вот тут то мы их и будем ждать.

— Молодец, Иван, — загорелись глаза у Яна. — Берите все оружие и все продовольствие что есть в доме и вниз! Прежде чем они нас достанут, мы перебьем их всех по одному!

Пламя надежды и борьбы мгновенно окрасило их бледные лица.

Они лихорадочно принялись за дело.

…. Когда пять минут прошло, и ворота не открылись, тысяцкий Иван Дубина громко высморкался, поднял руку, резко опустил ее и хрипло скомандовал пушкарям:

— Пали!

Глава пятаяЛУЧШИЙ ДЕНЬ КНЯЗЯ ФЕДОРА

Июль 1497 г.

До Вологды оставалось еще с версту, когда Картымазов, Бартенев, Зайцев и Леваш Копыто услышали далекий и грозный грохот пушек.

Они многозначительно переглянулись и помчались во весь опор.

Когда они въезжали в посад, и вдали уже виднелись вологодские ворота, пушки вдруг разом смолкли, и наступила знойная летняя тишина, наполненная лишь трелями жаворонков в высоком синем небе, где таким неуместным казалось облако черного порохового дыма, медленно всплывающее где–то там, вдали за городскими стенами.

Не сбавляя галопа, четверо всадников влетели в распахнутые городские ворота и, ориентируясь на дым, быстро растворяющийся в небе, пересекли улицы города.

На противоположном его конце, они оказались вдруг в тылах целой армии, и увидели впереди мрачную картину.

Посреди пустыря слегка дымились развалины некогда большого дома, разбитого буквально в щепки несколькими десятками метких пушечных залпов. От забора тоже не осталось и следа. Разрывных ядер в то время еще не было, но и обычных было достаточно для того, чтобы дом рухнул и превратился в груду обломков, а небольшая струйка дыма объяснялась тем, что вероятно какое–то особо раскаленное ядро вызвало пожар уже в этой груде дерева.

И снова самым зорким оказался Леваш Копыто.

— Нет, ты только посмотри, кто тут командует армией! — крикнул он Картымазову.

— Да, я узнал, — стиснув зубы, сказал Картымазов.

— Неужели они там, под обломками? — прошептал Зайцев и перекрестился.

— Спокойно, Макар, — сказал Филипп, — кажется, мы успели вовремя! Ты же сам говорил, что казна находится в глубоком подземелье, так что я думаю, наши дети пока еще живы и здоровы. Но вот я вижу, там готовят пару бочонков с порохом и если их подожгут, а потом запустят в подземелье — вот тут–то ребятам несдобровать!

— Ну, этого мы не допустим, — сказал Леваш Копыто.

И вдруг заорал таким зычным голосом, что все кони вокруг присели:

— Дорогу! Дорогу государевым слугам! Пропустите нас к Ивану Дубине!

Воины расступились, и четверка друзей проехала в узком коридоре.

— Иван! — позвал Леваш, и тысяцкий Дубина развернул коня.

— Пресвятая Богородица, кого я вижу?!

Дубина спешился и бросился навстречу четырем друзьям, которые тоже, легко спрыгнув с коней, ринулись к нему.

Последовали крепкие объятия и выкрики восторга.

— Как вы тут оказались? — радостно воскликнул Иван Дубина.

— А мы тут ловим восьмерку молодых шалопаев, но вижу, ты их уже нашел.

— Да, — самодовольно усмехнулся Дубина, — нам заранее было известно об их приезде и мы приготовили им отличную западню. Вероятно, у них хватило ума укрыться в подземелье. Вот я их сейчас оттуда и выкурю.

— Отличная мысль! Прекрасно задумано! Я слышал ты теперь тысяцкий?

— Да! — гордо произнес Дубина. — Уже три года как князь Федор Бельский, мой воевода, назначил меня и, надеюсь, не жалеет.

— Ах, так это он приказал тебе схватить этих мальчишек? — спросил Картымазов. — А как он узнал, что они сюда едут?

— Ну уж я не знаю как, да только узнал.

— Вот что, Иван, — здоровяк Леваш по–дружески обнял тощего, высокого Дубину, — я тебе кое–что скажу по секрету: — мы должны взять этих ребятишек живыми.

— Не думаю, что они сдадутся, — с сомнением покачал головой тысяцкий.

— Ну, коль не сдадутся, тогда и решим, что с ними делать, а пока давай сделаем так, — Леваш подмигнул друзьям, взял под руку Дубину, отвел его в сторону и зашептал на ухо: — Знаешь, Иван, это такое тонкое и хитрое дело…И тут, я думаю все может решить только князь Бельский. Я уверен, что после того, что мы ему скажем…. То, что у нас есть ему сказать, — Леваш многозначительно подмигнул, — Это дело секретное, очень секретное, но ты ж свой человек, и я тебе советую так. Поставь–ка ты вокруг этих развалин очень серьезную охрану, и пусть никто даже близко не подходит! Потому как, — скажу между нами, — ребятишки эти очень опасные, от них всего ожидать можно! Я вот тут вижу бочки с порохом, так ты бы их откатил подальше…. А то, не ровен час, кто–нибудь из этих развалин стрелой с угольком пальнет по ним, так от нас тут и от половины твоего войска ничего и не останется…. А где сейчас князь Федор?

— Недалеко отсюда, вон там, в лесочке, в полевом стане в своем шатре.

— Дай–ка нам доброго человечка — пусть проводит к нему. А сам, смотри, никаких вылазок тут не затевай, пока не дождешься личного приказа от воеводы своего, князя Федора Бельского. У нас к нему именно по этому делу разговор есть, — он снова подмигнул.

Дубина вспомнил, каким особым расположением великого князя пользовался Медведев и его друзья и сразу решил, что здесь, видно, снова, как и тогда под Тверью, какая–то большая политика замешана, так что с такими людьми лучше не спорить, а то чего доброго и на неприятность нарвешься…

— Насчет бочек — это ты прав, сейчас же велю откатить подальше. — Петров, — сипло гаркнул он.

Сотник Петров возник, словно из–под земли.

— Проводишь этих дворян к шатру воеводы. Но сперва прикажи откатить отсюда подальше эти бочки с порохом — небось, сам не додумался, болван, а вдруг кто–нибудь пустит оттуда стрелу с огнем и что с нами будет?!

Сотник бросился отдавать распоряжение о бочках, а Леваш с Иваном вернулись к ожидающим их в стороне Зайцеву, Картымазову и Бартеневу.

Дубина спросил:

— Что там слышно от Василия Медведева? Говорят, он при литовском дворе большим человеком стал.

— Да, он там по–ихнему — капитан — командует стражей самой великой княгини, — ответил Филипп.

— Молодец, еще тогда, когда он был у меня десятником, я знал, что он далеко пойдет! Езжайте к князю Федору решайте, как быть с этими налетчиками, а я тут пока ничего предпринимать не буду.

— Спасибо, Иван, — сказал Картымазов, отпил глоток из своей походной кожаной фляги и широким жестом протянул ее Дубине.

Дубина улыбнулся, взял, опрокинул флягу над головой и, выпив все до дна, вернул, крякнув, и вытирая рот рукавом.

— Эх, хороша, зараза! Манинская?

Картымазов кивнул, подивившись, как быстро и далеко распространила эта горькая водица славу манинского имени, и тут же мысль о сидящих где–то там в подземелье детях, уступила временно место более актуальной:

Где же тут заполнить опустевшую флягу?

… Для князя Федора Бельского большей неожиданности, чем появление в этой глуши, старых знакомых, столь милых его сердцу, быть не могло. А во время объятий с Левашом, который много лет служил когда–то князю, они оба даже прослезились.

Поскольку время было обеденное, и повар как раз доложил, что все готово, князь тут же распорядился накрыть стол с учетом нежданных, дорогих гостей и потребовал подать к столу лучшие сорта меда, вин, а также…. фирменную глиняную бутыль самого модного напитка — маниской водки…

— Ну, рассказывайте, дорогие друзья, каким чудом вы тут оказались? — спрашивал князь Федор, усаживаясь за стол.

— Гм–гм, — откашлялся Картымазов, — А не мог бы сначала ты, князь, сказать нам, как сам тут очутился, — ведь твои имения Демон и Морева лежат, скажем так, чуть в стороне от Вологды…

— В стороне, но сравнительно близко! — поднял палец князь Бельский. — И при этом я еще не успел до конца распустить войско после недавнего похода на ливонцев! Великий князь и Патрикеев справедливо решили, что я нахожусь ближе всех к Вологде и поручили мне схватить группу молодых, но опасных заговорщиков, которые должны были вскоре прибыть сюда, с целью захватить великокняжескую казну.

Гости переглянулись.

— Получается, — сказал с недоумением Филипп, — что те еще не доехали до места, а великому князю уже стало известно о том, куда они едут и что намерены предпринять!?

— Разумеется! — улыбнулся князь Федор, — Филипп, ну неужели ты до сих пор сомневаешься, что есть такое место в московском княжестве, где у Патрикеева нет своих людей, которые все вынюхивают и обо всем ему докладывают?

— Филипп далек о политики, — горько улыбнулся Картымазов, наполняя свой кубок, — но я лично нисколько не сомневаюсь в твоих словах! А уж тем более в политике великого князя и Патрикеева, — продолжал он. — Я сам однажды оказался орудием этой политики, когда Иван Васильевич решил схватить и уморить в темнице своих родных братьев, которых я же примирял с ним во время стояния на Угре. Но, зная твой тонкий и глубокий ум, князь, я бы с удовольствием послушал, как тебе удалось подготовить и провести эту блестящую операцию таким образом, что заговорщики изолированы и при этом не пролито ни единой капли ничьей крови!

Польщенный похвалой князь Федор улыбнулся:

— Поверьте, в этом не было ничего сложного. Мне удавались операции и потрудней. К тому же, у меня было серьезное преимущество перед ними — я прибыл сюда с отборным отрядом моего тысяцкого Дубины, которого вы хорошо знаете, на три дня раньше этих ребят и успел досконально подготовиться. На всех въездных дорогах под видом крестьян, торговцев или просто путников, находились люди Дубины, которые внимательно наблюдали за всеми, кто идет в город — мы даже были готовы к их распознанию, если они приедут по одному…. Однако, они преспокойно явились всей группой и остановились все вместе на одном постоялом дворе. Разумеется им было невдомек, что владельцы всех трех постоялых дворов, расположенных до въезда в город, равно как и всех постоялых дворов самой Вологды были предупреждены о том, что под страхом смерти обязаны сообщать обо всех вновь прибывающих молодых людях. Так что не успели они еще поужинать на постоялом дворе в деревушке Козлена, как я уже знал об их прибытии, и не сомневался что это именно те, кого мы ждем. К этому времени всю казну я уже перевез подальше отсюда в Троицкий монастырь, согласно секретному распоряжению Великого князя, а сундуки в подземелье Казенного дома велел наполнить блестящими дешевыми камешками. Чтобы не рисковать понапрасну людьми, мой Макар, — твой тезка, который верно служит мне много лет — улыбнулся князь Федор Макару Зайцеву, — решил сам сыграть роль старика–сторожа, оставшегося в доме на время мнимого обеда остальной охраны. Молодые люди — на то и молодые — легко проглотили эту наживку и преспокойно выпустили Макара за ворота, хотя он полностью был готов и к другому исходу событий. Дело в том, что этот Казенный двор строили специально для хранения казны и притом не только той ее части, что хранилась в самой Вологде, но сюда доставили и Белозерскую часть.

— Да, мы знаем, — покивал головой Зайцев.

— Так вот, — продолжал Федор, — разумеется, в таком строении была предусмотрена возможность срочной эвакуации казны на случай осады, бунта, наводнения и тому подобных бедствий. Прямо из подземелья, где хранилась казна, прорыт длинный подземный ход, ведущий за стены города. Воспользовавшись именно этим ходом я всю казну и вывез оттуда, а начальник казенной охраны — кстати, единственный, кто имел ключ от входа в этот подземный коридор и знал, как этим ключом воспользоваться, находясь в подземелье, только по особому распоряжению великого князя открыл мне этот секрет. И вот Макар был готов к тому, что нападающие обнаружат: вместо казны в сундуках лежат копеечные стекляшки. Он надеялся, что даже в этом случае они его не убьют, а, скорее всего, посадят под арест… куда? В это самое подземелье — больше ведь некуда. Оставшись там один, он откроет тайным ключом дверь в стене и через десять минут окажется на свободе…

Гости князя Федора снова переглянулись.

— Но ему не пришлось этим воспользоваться — они его просто отпустили еще прежде чем обнаружили, что никакой казны в сундуках нет… Возможно, они не открыли этого и до сих пор… Но, так или иначе, они сделали все чего мы от них хотели: пришли, никого не ранили, не убили, не обидели, а просто взяли, да сами себя заперли в подземной темнице…

Картымазов наполнил очередной кубок и осторожно начал:

— Ты сказал вначале, что великий князь повелел тебе схватить этих «молодых, но опасных заговорщиков»… О каком заговоре идет речь? Чьем? Против кого?

Князь Федор улыбнулся.

— Как вам хорошо известно, я кое–что знаю о заговорах и открою вам один секрет. Меня до сих пор в Литовском княжестве обвиняют в том, что я будто бы хотел убить короля Казимира и сесть на его престоле. И все это неправда. Я всегда глубоко уважал Казимира и никогда не помышлял посягать на его жизнь. Сесть на его престол я тем более не собирался. На самом деле я хотел убедить Казимира отказаться от управления Великим литовским княжеством, а на освободившийся престол великого князя посадить кого–либо из магнатов православной веры, которым принадлежит большая часть литовских земель. Тем самым я хотел спасти княжество от московской экспансии и сохранить его целостность. И я бы это сделал! Будущее показало, насколько я был прав. И если бы мой заговор удался, все сейчас было бы иначе. А так… Литовская держава уже потеряла много своих земель и потеряет еще больше…. Однако, я отвлекся…. Я хотел подчеркнуть, что ВСЕ заговоры обычно преследуют одну и ту же цель — заменить сидящую ныне на престоле фигуру на другую. Я думаю, что именно это сейчас и происходит. Великая княгиня Софья не хочет смириться с древним порядком престолонаследования и намеревается посадить на московский трон своего старшего сына Василия. Но люди Патрикеева, стоящего на стороне древнего порядка, а стало быть — Дмитрия Внука, не дремлют. Заговор, по–видимому, раскрыт и теперь по всему княжеству хватают его участников. Я думаю, что эти молодые люди, всего лишь маленькая локальная группа, прибывшая с конкретным заданием — захватить казну. Еще бы! Деньги — важнейший элемент всякого заговора, без них — ни на шаг! Возможно таких групп еще много, и у каждой свое маленькое задание, но ясно одно — заговор провалился, всех его участников ловят! И вот что я вам скажу: быть может, эти молодые люди правы, предпочитая погибнуть, тесно обнявшись, под развалинами неведомого домишки в далекой Вологде, чем быть публично обезглавленными в центре Москвы на потеху народу и горе своим родителям… — князь Федор вздохнул. — А собственно, почему эта история Вас так интересует? Неужели Великий князь, который постоянно мне не доверяет, прислал вас проконтролировать исполнение его приказа?

Картымазов взглянул на своих друзей и ему показалось, что они посмотрели на него особо пристально, и каждый едва заметно кивнул головой, будто призывая его сказать князю Бельскому всю правду.

И он сказал:

— Мы интересуемся этими людьми, потому что мы и есть те самые родители. В подземелье Казенного дома находятся двое сыновей Макара, двое сыновей Леваша, близнецы Бартенева, мой сын и сын еще одного человека, которого здесь с нами нет, но которого ты тоже очень хорошо знаешь.

Князь Федор застыл неподвижно, как каменное изваяние.

— Медведева? — спросил он без всякого выражения.

— Да, — ответил Картымазов.

Федор Бельский встал от стола, направился в дальний конец своего шатра, опустился там на колени перед небольшим походным иконостасом с горящей свечой, помолился и вернулся к столу.

— Я всегда верил в высшую Господню справедливость и в то, что каждому воздастся по делам его…. — сказал он. — Своими замыслами и делами я совершил достаточно зла. Вольно или невольно, по моей вине погибло много людей. Двое моих двоюродных братьев, одного из которых я любил больше родного, сложили свои головы на плахе, в то время как я позорно сбежал…. Когда–то давно, на далекой речке Ипути, я был вашим врагом и вы могли сделать со мной что хотели, но поступили, как друзья, и мое холодное сердце потеплело и прониклось любовью к вам навсегда. Потом Василий Медведев еще дважды спас мне жизнь, можно сказать, выдернув мою голову из–под топора палача…. И все последующее время я часто спрашивал себя — а зачем все это было? Сейчас я поблагодарил Господа за то, что он дал мне возможность искупить хотя бы малую толику моих грехов. Когда я был заговорщиком, потерпевшим поражение и топор висел над моей головой, Господь смилостивился надо мной и послал мне Медведева…. Теперь его сын и ваши дети — на моем месте, и видит Бог, я не останусь в долгу, потому что этот долг — долг веры и любви. Он для меня выше всех земных долгов и присяг! Макар!

В шатер вошел старый Макар, но уже не в наряде простого мужичка, каким он казался в Казенном доме, а в военном снаряжении многолетнего и почетного командира самой элитной части воеводы, князя Федора Бельского.

— Макар, — задумчиво сказал князь, — сейчас ты пойдешь с дворянином Картымазовым через подземный коридор, ключ от которого у тебя есть. Ты впустишь Федора Лукича в подземелье и подождешь в коридоре. Он поговорит с молодыми людьми, а потом вы все вместе вернетесь сюда в мой шатер. Возьми одежду наших воинов и пусть они переоденутся, будто это наши. Я хочу, чтобы все думали, что заговорщики по–прежнему находятся в подземелье, где в последствии и погибнут.

— Я все понял, князь, — деловито склонил голову Макар.

— Пойдем, Федор Лукич, — позвал князь, — я провожу вас с Макаром до подземного хода. А вы, дорогие гости, — обратился он к Левашу, Зайцеву и Филиппу, — продолжайте застолье, но оставьте немного места, потому что через какой–то час мы продолжим этот ужин уже вместе с вашими детьми…

Старые друзья впервые за последнюю неделю улыбнулись, Картымазов встал от стола, а Леваш налил полный кубок.

Казалось, все окончилось благополучно.

Но в жизни не все бывает так, как хочется…

… Князь Федор проводил Картымазова и Макара к входу в подземный коридор и уже возвращался к шатру, когда один из сотников сообщил ему, что схвачен гонец из Москвы, который хотел проникнуть в город. Он не знал пароля, а стало быть, не был гонцом Патрикеева, а тот велел всех, кто не знает установленного им пароля хватать и допрашивать, а найденные при них документы тотчас ему — Патрикееву отсылать, особенно, ежели они хоть как–то будут связаны с именем Великой княгини Софьи.

Это был как раз тот случай.

Гонец должен был доставить срочное письмо Великой княгини «лицам, находящимся в Казенном доме и направленным ею для охраны великокняжеской казны в Вологде».

Князь Федор заглянул в свой шатер, с любезной улыбкой извинился перед Левашом, Филиппом и Макаром Зайцевым, сославшись на срочное небольшое дело, и отправился в шатер сотника, задержавшего гонца.

Гонец со связанными руками лежал на охапке соломы.

Сотник протянул князю серебряный чехол для посланий, с которого свисала печать Великой Московской княгини.

— Оставь нас, — сказал Федор сотнику.

Когда сотник вышел, Федор без колебаний взломал печать, открыл чехол, вынул оттуда грамоту и внимательно прочел.

Вся эта история с самого начала ему очень не нравилась.

Опытный заговорщик, мастер плетения кружевных политических интриг, князь Федор Бельский еще неделю назад, получив приказ немедленно двинутся в окрестности города Вологды, а там подстеречь, схватить и пытать каких–то молодых людей, которые поедут туда за казной, сразу понял, что снова оказался между молотом и наковальней.

Зная обстановку при дворе, ему не составило никакого труда безошибочно определить, что происходит: Софья приступила к решительным действиям по захвату престола для своего сына, но заговор, очевидно, раскрыт Патрикеевым, и сейчас идет тайная, но отчаянная борьба, где ему, Федору, положено стоять на стороне Патрикеева и Великого князя….. Но что будет, если все же заговор удастся и на престоле воцарится Василий Иванович? Таких городов, где припрятана казна, кроме Вологды есть еще несколько…. Туда наверняка тоже посланы люди. Что, если там все получится и заговорщики, захватив казну, наберутся сил и победят? Уж тогда–то ему, Бельскому, все припомнят! В Литве удалось избежать плахи, да видно догонит она его тут в Москве…. Но явно нарушить приказ и становиться на сторону заговорщиков — это значит изменить присяге и, стало быть — тоже на плаху! Враждебность между Патрикеевым, поддерживающим Елену Волошанку и ее сына, и Софьей хорошо известна. А вот кто из них победит — неясно…. А вдруг Софья? Перед Федором стояла непростая задача и только благодаря своему огромному опыту и мастерству создания видимости, ему удалось так ловко и совершенно бескровно обставить операцию по изоляции восьмерки этих безумцев. Теперь, благодаря подземному ходу они находились в руках Федора и он мог поступить с ними так как он сам решит…. Любой воин его полка будет свидетельствовать перед любым судом что он, Федор, сделал все возможное, чтобы схватить изменников, но они оказали сопротивление и были убиты на глазах у всех. Сначала погребены заживо под обломками, а потом взорваны тремя бочками пороха… За пять минут до неожиданного появления старых друзей, Федор мучительно размышлял стоит ли ему предпринять рискованный шаг и обезопасить себя на будущее — выпустить тайно заговорщиков, сказавшись им сторонником Софьи и Василия… А тысяцкому Дубине велеть взорвать пустой подвал, да и дело с концом! Но если позже, они, эти молодые люди попадутся и под пытками выдадут его…..

Внезапное появление старых друзей, да еще признание, что заговорщики — их дети, было для Федора подлинным чудом и знаком небес!

Чаша весов мгновенно опустилась в пользу заговорщиков — более того, зная родителей, Федор мог быть уверен, что дети их никогда, ни под какими пытками не выдадут его и до конца жизни будут ему благодарны. А если еще к власти придет Василий, во что Федор в глубине души почему–то верил, то его будущее и будущее его детей, которых он намеревался иметь с рязанской княжной, будет обеспечено! Кроме того, этим жестом Федор Бельский отдавал старый долг Медведеву и его друзьям….

— Вот что, голубчик, — сказал он гонцу Великой княгини. — Ты ведь понимаешь, что тебя как изменника и заговорщика ждут страшные пытки и ужасная смерть. Но ты родился в рубашке. Я выведу тебя сейчас отсюда и далеко в лесу, за линией охраны, отпущу. Ты доложишь тем, кто тебя послал, что ты все выполнил, как положено. Грамотку же эту я сам по адресу доставлю — вот тебе на то мое княжеское слово! А чтобы ты и твоя семья добрым словом меня век поминали — вот тебе кошель, а в нем пять рублей — этого тебе хватит, чтобы купить маленькую деревушку, построить в ней церковь и молится в ней за наши с тобой грешные души…

Гонец рухнул на колени и поклонился, коснувшись головой пола.

Князь Федор Бельский всегда умел договариваться с людьми…

… Когда в темноте подземелья, едва освещенном огарком свечи, вдруг что–то лязгнуло, заскрипело, и часть стены, сдвинувшись, стала медленно отъезжать в сторону, молодые люди, все разом закричали, вскочили на ноги и ощетинились оружием, готовые отразить любую атаку.

Но когда они услышали родной и знакомый голос Картымазова, они не поверили своим ушам, а когда он, вдруг вынырнув из полной темноты проема, предстал перед ними, реальный, живой и слегка подвыпивший — они не поверили своим глазам.

— Ну что, юные заговорщики, — допрыгались? — как ни в чем не бывало, спросил Картымазов, и, присев на один из сундуков с мнимой казной, отпил глоток из своей походной фляги, наполненной за столом у князя Федора. — Собирайте свое барахлишко, да пошли отсюда, покуда тысяцкий Дубина не спустит на вас по лестнице пару бочонков пороха с зажженными фитилями…

В мерцающем свете свечи было видно, как выражение лиц молодых людей меняется, по мере того, как они начинают осознавать ситуацию.

Но к удивлению Картымазова никто не шелохнулся.

Только Петр подошел, встал на колени перед сундуком, и обнял отца за плечи.

— Я так рад повидать тебя отец! Спасибо, что ты зашел простится с нами.

— Да вы что — рехнулись тут все что ли? — улыбнулся своей неповторимой саркастической улыбкой Картымазов. — Какой «простится»? Я пришел за вами — вот подземный коридор и выход далеко за город. Ну–ка, встали все и за мной. Живо!

— Нет, отец, — мягко сказал Петр и, поцеловав его руку, встал с колен.

Теперь тон его голоса сменился на твердый и жесткий, какого Картымазов никогда не слышал у своего сына. Он стал чем–то похож на его собственный.

— Мы никуда отсюда не пойдем, — отчеканил Петр. — Мы присягали на верность княжичу Василию. Победа или смерть — говорили мы. Победа не состоялась. Значит, остается смерть. Разве не ты сам учил нас: дворянин не нарушает своего слова!?

Картымазов вздохнул, отпил глоток из свой фляги, встал и так же твердо сказал:

— Что ж, я вас понимаю. И одобряю. Да, именно так вас учил я и ваши родители, которые тоже здесь. Что мне им передать, когда я выйду отсюда? Что мне передать твоей матери жене, сыну? — спросил он у Петра.

— Передайте им и моему отцу, который далеко отсюда, — сказал Иван Медведев, — что мы хотели быть такими, как вы. А если так у нас не поучилось, то лучше умереть — это единственное что нам осталось, чтобы не уронить ни своей, ни вашей чести. Мой отец любит повторять, что ничего в жизни не бывает случайным. Значит, так было нам суждено.

— Да я помню, действительно я слышал такие слова от твоего отца. — сказал, вдруг появившись из темного проема, князь Федор Бельский. — Я рад тебя видеть, юный Медведев…. Однажды, когда твой отец спас мою жизнь впервые, я спросил, чем могу отблагодарить его. Он попросил взять из моей библиотеки всего лишь одну старинную греческую книгу и сказал: «Когда у меня родится сын, я буду читать ему эту историю, чтобы он вырос похожим на хитроумного Одиссея….

— Ты — князь Федор Бельский? — удивился Иван. — Отец мне много рассказывал о тебе, а твою книгу он, действительно, не раз читал вслух…. Не только мне, но и всем моим братьям и сестрам.

— Да, меня зовут Федор Бельский, но я пришел сюда не в роли князя, а в роли простого гонца.

Он протянул Медведеву, свернутую в трубку грамоту, с которой свисала печать Великой княгини.

Медведев медленно взял грамоту развернул и начал читать:

— «Именем Великого князя Василия настоящим повелеваю…»

Он умолк, прочел до конца сам и передал стоящему рядом Яну.

Каждый читал, склонившись к свече, и передавал следующему, пока не прочли все.

Петр прочел последним, и протянул послание отцу.

— Я слышал, вы тут что–то говорили о дворянской чести и присяге? — сказал князь Федор. — Разве они не повелевают вам немедля исполнить то, что приказывает тот, кому вы присягали?

Молодые люди переглянулись.

— Это верно, — сказал, наконец, Петр, — но….

— Никаких «но», — перебил его князь Федор. — Для Патрикеева — вы убиты при попытке сопротивления. Просто — погребены под руинами, которые лежат вон там, над нами, — Федор поднял палец, — а для тех, кому вы присягали — вы выбрались, благодаря поддержке друзей! А стыдится поддержки друзей нельзя! Это грех. Спросите ваших отцов, сколько раз они помогали друг другу выбираться из самых безнадежных положений! Когда–то твой отец, — обратился он к Ивану, — находился у меня под стражей и был на волосок от смерти, потому что я принимал его за врага. Терем, где он сидел, охранялся не хуже, чем это место, где мы сейчас находимся. Но вот стоящий перед вами Федор Лукич и Филипп Бартенев, не видя возможности выкрасть Медведева из моего плена, нашли возможность выкрасть меня, а уж Медведева я потом сам выпустил. Помню, мы тогда славно часок посидели все вместе и выпили пару бутылок хорошего вина. Я сказал тогда этим людям, которые с тех пор стали моими друзьями, что это был самый лучший час в моей жизни. Так что не стесняйтесь того, что кто–то помог вам — радуйтесь этому! Пойдемте лучше да выпьем вина, как тогда, — все вместе и клянусь вам — если то был лучший час мой жизни, то сегодняшний день я буду помнить отныне, как лучший день моей жизни!

Поздней ночью князь Федор Бельский, в сопровождении одного лишь верного старого слуги Макара, проводил дюжину гостей далеко за пределы стражи собственного войска и тепло попрощался со всеми, пригласив весной, когда будет точно установлена дата, оказать ему честь и прибыть на его свадьбу с княжной Рязанской — родной племянницей Великого Московского князя Ивана Васильевича….

Через неделю Великий Московский князь Иван Васильевич выслушал подробное донесение Патрикеева о том, что мятежники, пытавшиеся захватить вологодскую казну, все как один, убиты в ходе отчаянного сопротивления.

Иван Васильевич выразил одобрение действиями князя Бельского и вспомнив о нем, велел, при случае, назначить точную дату свадьбы его со своей племянницей княжной Рязанской.

Затем, подумав немного, сказал:

— Я думаю довольно мы терпели это Софьино баловство. Вели завтра же схватить Гусева вместе с его товарищами, да пытать жестоко, а потом и казнить на глазах всего московского люда, чтоб больше никому не повадно было!

— Все будет исполнено, как ты велишь, государь, — поклонился Патрикеев.

…Нить судьбы Владимира Гусева мгновенно превратилась в тоненькую паутинку, готовую разорваться от малейшего дуновения ветра…

Глава шестаяЦЫГАНКА РОЗА И ХОРУНЖИЙ КАТИНАС

Июль–август 1497 г.

Все началось с того, что в городке Белая, тихом сонном и спокойном, откуда ни возьмись, появился чернобородый, веселый, очень общительный и разговорчивый цыган. Он ни у кого ничего не украл, никого не обманул, ничего не покупал и не продавал, — просто, поболтал, пошутил и побалагурил с местными жителями, посидел в кабачке, что на рыночной площади, побродил меж торговых рядов, посмешив продавцов и покупателей веселыми историями из цыганской жизни, а потом исчез так же внезапно, как появился, и никто никогда его больше не видел….

Но благодаря его веселым рассказам, весь городок узнал, что неподалеку расположился цыганский табор, однако, опасаться нечего, потому что эти цыгане — мирные, лошадей не воруют, а лишь собирают травы и растения для приготовления всяких приворотных и отворотных зелий, потому что главные добытчики денег у них в таборе — женщины. Они самые искусные гадалки и предсказательницы судеб — любому расскажут все, о его прошлом, настоящем и будущем, а некоторые, как утверждал чернобородый цыган, могут клиенту даже имя и возраст безошибочно назвать, чтоб он не сомневался в магических цыганских способностях …

Таким образом, когда спустя несколько дней, в Белой вдруг появилась смуглая, стройная и красивая цыганка, никто особо удивлен не был.

Летом из кабачка на улицу обычно выставляли пару столов с лавками, столы эти, разумеется, не пустовали, и когда на площади возникла, как из–под земли, молодая смуглая от загара женщина с черными, как смоль волосами, выбивающимися из–под красной косынки, в характерной цыганской юбке, и яркой разноцветной блузке, все мужчины за столами сразу обратили на нее внимание.

Она на них тоже.

— Эй, красавчик! — улыбнулась цыганка ослепительной улыбкой, обратившись к молодому человеку, в одежде выпачканной мукой, — помощнику мельника, который только что доставил на тележке в кабачок мешок муки, и присел на минутку, утолить жажду перед обратной дорогой. — Полчаса назад ты стал отцом, но еще ничего не знаешь об этом!

Она звонко ударила в бубен, подняв его над головой, и переливисто зазвенели браслеты из монеток на ее запястьях. Молодой помощник мельника растерянно встал, держа в руках деньгу, которой собирался расплатиться за пиво.

— Это правда? — удивленно–радостно спросил он. — Откуда ты знаешь? Ты была у нас дома?

— Нет, — рассмеялась цыганка, — твой дом в той стороне, а я иду совсем с другой! Знаю же я об этом, потому что вижу прошлое и будущее, у тех, кто позолотит мне ручку, как ты! — она ловко выхватила деньгу из руки молодого человека. — И это такая же правда, как то, что твою жену — она схватила левую руку, повернула ладонью вверх, вгляделась в нее и продолжила: — что твою жену зовут Алиной, а тебя самого… — она сделала паузу и на секунду сосредоточилась, всматриваясь в линии на ладони… — Ты — Павел!

— Точно! — молодой человек от изумления снова сел, а его друзья стали наперебой спрашивать, протягивая руки:

— А меня!

— Меня как зовут, скажи!

— А мою тещу как звать — угадаешь, цыганка?

— Всем все скажу, золотые вы мои да бесценные, — заверила цыганка, — и тебе, Данила, и тебе Григорий и тебе Алексей — каждому открою, что было, что будет, чем сердце горячее успокоится, кому сума, кому тюрьма, а кому дорога дальняя! Но только за денежки звонкие ваши, иначе — сами знаете — бесплатное гадание верным не бывает! Найдете меня на рынке — кому очень хочется судьбу свою узнать — приходите, всем погадаю!

У названных цыганкой Данилы, Григория и Алексея отвисли челюсти от изумления, а цыганка весело смеясь, уже покидала площадь, направляясь к рынку.

— А как зовут тебя, красавица? — крикнул кто–то вслед.

— Роза! — весело ответила, обернувшись, цыганка. — Розой зовут меня, потому что это цветок любви, радости и надежды, а кто покажет мне свою ладонь, да позолотит мою — тому всю правду расскажу и про его любовь, и про то какие радости впереди, а еще про то на что надеяться можно, а на что нет!

Через пару дней о цыганке Розе говорил весь городок.

Те, кому она гадала или предсказывала судьбу, были потрясены. Прежде чем говорить о будущем, Роза рассказывала об их прошлом, и это прошлое настолько точно совпадало с реальными событиями из жизни клиента, что тот искренне верил — все сбудется именно так, как предсказывает красавица–цыганка, тем более, что предсказывала она всем то, чего каждый сам для себя желал — долгой жизни, любви, много детей и непременно богатства…

Слава цыганки Розы распространялась со скоростью прямо пропорциональной ее растущим доходам и быстро докатилась до самого владельца городка и прилежащих земель — князя Семена Бельского.

Правда, сейчас, летом, князь жил не в своем родовом замке, как обычно, а в полевом стане, за городком. Там уже два месяца проходили военные учения небольшого княжеского войска, примерно из двухсот воинов, которым обычно командовал многолетний княжеский командир Осташ Курило, но сейчас к нему присоединился еще новый человек — отставной сотник и тезка Остафий Гуляев, и вдвоем они тренировали княжеских воинов. В городке ходили слухи о том, что князь Бельский задумал какую–то операцию против московитов, чтобы выслужится перед Великим князем Александром, который почему–то князя Семена любовью не жаловал, подобно своему отцу королю Казимиру. А помогали Бельскому в подготовке войска старый князь Четвертинский, который привез этого самого Гуляева (и денег обещал дать), да еще один странный молчаливый человек, по имени Богдан Вишня, который будто бы дорогу знал, как подобраться к тем московитам. И вот все они там, в полевом стане, в шатрах и жили, а воины перед ними свое умение каждый день показывали. При этом грохот стоял такой, что даже в Белой было слышно — это отставной сотник Гуляев каждый день учился из ручной пищали стрелять — палил и палил целыми днями…

Вот туда–то, в этот военный стан, и привезли на пятый день пребывания в Белой цыганку Розу по приказу самого князя Семена, который, услышав о ее небывалом умении, захотел узнать о своем будущем.

Как и все, кому Роза гадала по руке, князь Семен был совершенно потрясен, тем, как точно усмотрела цыганка в изгибах линий на его ладони все прошлое — и детские распри с братом, выросшие потом в смертельную вражду, и замок на берегу реки, из которого князю пришлось бежать из–за козней этого самого брата, и период беспробудного пьянства в Белой и, наконец, — новые надежды и самое главное — блестящее будущее.

Цыганка Роза предсказала князю Семену Бельскому множество побед и свершений, красивую молодую жену, детей и главное — славу, богатство и близость к престолу, намекая даже на возможность занять его в далеком, а потому еще туманном, будущем….

Гаданье настолько понравилось Семену, что скупой по натуре князь, едва ли не впервые в жизни так щедро одарил бродячую цыганку, как не одаривал никогда даже своих верных слуг.

Разумеется, князь тут же расхвалил ее, что привело к огромному росту спроса на цыганское мастерство Розы во всем лагере.

Роза гадала старому князю Четвертинскому, таинственному Богдану Вишне, и даже сам отставной сотник Остафий Гуляев затребовал ее к себе, но тут оказалось, что Роза исчезла. Обыскали весь огороженный высоким забором лагерь, но не нашли ее, хотя часовые на воротах божились, что цыганка не выходила.

А еще чуть позже разразился грандиозный скандал.

Прибежал к Семену Бельскому весь бледный князь Четвертинский и дрожащим голосом сообщил, что после визита цыганки у него пропала значительная часть того золота, которое он привез сюда, чтобы расплатиться за услуги его воинов.

Не успел старый князь рассказать толком о своем несчастье, как тут ворвался в шатер Семена Бельского еще более бледный Богдан Вишня и стал умолять князя немедленно отыскать и схватить проклятую цыганку, которая в процессе гадания похитила у него необыкновенно важный документ, и если этот документ не будет немедленно найден, то Богдан лишится головы.

Князь Семен Бельский распорядился прекратить учения и бросил всех воинов под командованием Осташа Курило на поиски цыганки, приказав первым делом снести с лица земли цыганский табор, из которого она, как утверждали жители Белой, пришла, и который будто бы располагался поблизости.

Результаты этой операции потрясли всех заинтересованных лиц.

Никакого цыганского табора, равно как и каких–либо следов его, нигде в округе не оказалось, и никто из окрестных сельских жителей уже много лет ни одного цыгана в глаза не видел.

Сама же цыганка Роза, словно сквозь землю провалилась.

С той минуты, как ее в последний раз видели в военном стане, она, не выходя через его ворота, где охрана непременно заметила бы ее, — будто растворилась в воздухе…

Растерянность и отчаяние в рядах коварно обманутых цыганкой жертв достигли своей высшей точки.

И в этот момент к пострадавшим подоспела неожиданная помощь.

Ближайшим к Белой официальным представителем верховной власти был королевский наместник в Смоленске Демьян Горобец. Он был назначен еще при короле Казимире и, несмотря на то, что сейчас на литовском престоле находился великий князь Александр, Горобца по–прежнему именовали королевским наместником, поскольку и при новой власти он сохранил свой старый пост.

Князь Семен Бельский хорошо знал Горобца, они не раз встречались раньше и не один бочонок вина вместе выпили, поэтому обрадовался, увидев въезжающего в ворота наместника.

Наместник Горобец приехал в крытой окованной железом большой карете с маленьким окошком.

Он вышел оттуда не один и представил князю Семену хорунжего Йозаса Катинаса, прибывшего из Вильно с секретной миссией.

— У тебя тут на днях были неприятности с какой–то цыганкой, которая обокрала твоих друзей, — шепнул Горобец на ухо Семену, — поговори с Катинасом, кажется, он нашел вашу пропажу, — и, толкнул по дружески Семена в бок — пусть он займется своим расследованием а я тут тебе кое–какой гостинец привез. Настоящая манинская!

— Дозволь сообщить тебе, князь, — заговорил сиплым голосом с легким жемайтским[12] акцентом хорунжий Йозас Катинас, — что я служу в охране великокняжеского двора и моя хоругвь — самая лучшая: на ее знамени голубая ленточка, повязанная лично великим князем за особые заслуги. Не далее, как две недели назад, на летнем балу в ратуше у нескольких придворных дам были похищены дорогие украшения. Великий князь лично повелел мне провести расследование. Я привык выполнять порученные мне дела, и вчера мне удалось схватить преступницу, у которой и обнаружились все украденные на балу драгоценности. Однако, кроме того, у нее оказалась изрядное количество золотых монет в большом кожаном мешке, а также некий документ — вещи, как оказалось, похищенные позже здесь у вас. Я не привык церемониться с преступниками и вскоре выяснил, что эта женщина, которая в столице выдавала себя за венгерскую принцессу, а здесь за цыганку, на самом деле известная польская воровка, прибывшая из Варшавы. Так вот она показала, — он кашлянул, — естественно, под некоторым принуждением…

— Надеюсь, ее как следует пытали, — злорадно вспыхнули глаза Семена Бельского.

— Гм–гм, я не имею права распространяться о методах нашей работы, но прежде чем доставить преступницу в Вильно, где ее, несомненно, ждет виселица, я, разумеется, допросил ее с пристрастием и теперь должен проверить правдивость ее слов. Прежде всего, я хочу спросить тебя, князь: видел ли ты когда–нибудь эту женщину?

Хорунжий Катинас постучал в железную дверцу кареты нагайкой, которую держал в руке и вдруг все увидели, как чья–то мужская рука схватила за волосы женскую голову и прижала ее к зарешеченному окошку кареты. Несмотря на то, что вместо курчавых черных волос избитое и окровавленное лицо женщины обрамляли волосы русые, князь Семен тут же распознал ее.

— Да, это она гадала здесь всем, — ответил Семен, — только вот волосы…

Хорунжий Катинас бесцеремонно, просунув руку сквозь решетку оттолкнул всей пятерней женское лицо внутрь и вытащил оттуда руку, в которой держал парик с длинными черными вьющимися волосами. Он протянул этот парик едва ли не к лицу князя Семена, спросив:

— Эти?

— Точно, — закивал князь Семен.

— Будем считать, что преступница распознана, а теперь, извини, князь, я должен поговорить с жертвами ее обмана, и после некоторых положенных по праву процедур, вернуть им похищенное.

Он расстегнул сумку на плече, вытащил оттуда увесистый кожаный мешочек и какую–то свернутую в трубку бумагу.

— Где я могу поговорить с князем Четвертинским и человеком по имени Богдан Вишня?

— Проводите хорунжего в шатер князя Четвертинского, затем покажите где найти Богдана Вишню, — распорядился князь своим слугам и пристально поглядел вслед удаляющемуся чеканной военной походкой хорунжему.

Кого же мне напоминает его лицо?

— Пошли, дружище, распорядись подать закусить, — хлопнул князя по плечу королевский наместник Горобец и князь перестал думать о хорунжем…

… — Знакомо ли тебе это, князь? — хорунжий швырнул на стол тяжелый мешок и, не выказывая особого уважения к пожилому собеседнику, небрежно расселся напротив.

— Да, — ответил старик, — я могу развязать?

Хорунжий кивнул.

Князь Четвертинский дрожащими руками развязал мешок, высыпал на стол золотые монеты и начал их пересчитывать.

Хорунжий насмешливо глядел на него.

— Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три… да, все точно — сто двадцать три монеты было в этом мешке, — он всыпал монеты обратно и завязал мешок. Потом развязал его снова, вынул оттуда одну монету и подвинул ее на столе к хорунжему. — Благодарю за помощь…

— Это что взятка должностному лицу? — грозно нахмурился хорунжий.

— Нет, что ты, — смутился князь, — это благодарность за…

— Прошу положить монету обратно в мешок, — холодно сказал хорунжий Катинас.

Князь Четвертинский развязал мешок, вложил монету внутрь и, снова завязав, придвинул мешок к себе.

— Нет, — сказал хорунжий и указал пальцем место на столе рядом с собой, — сюда.

— Как? Ты хочешь отнять у меня все мое…?..

— Я нахожусь на службе, князь! — прикрикнул на него хорунжий. — Тем временем ты уже второй раз наносишь мне оскорбление, сначала предложив взятку, а затем, предположив, что я, слуга короны, призванный бороться с преступниками и ворами, хочу украсть у тебя твое золото! Так вот сообщаю тебе, князь: согласно правилам я должен сдать все отнятые у преступника и похищенные им ценности в казенную канцелярию при дворе, там об этом будет составлен соответствующий протокол, а спустя несколько месяцев ты можешь обратиться туда и там тебе выдадут похищенные преступником и возвращенные нами ценности.

Князь Четвертинский слегка побледнел и засуетился.

— Видите ли, господин хорунжий, я глубоко уважаю… и все такое… но, — он перешел на шепот, оглянувшись по сторонам, — но, понимаете, эти деньги мне позарез нужны сейчас. Именно сейчас, а не через несколько месяцев. Нельзя ли как–нибудь…

Хорунжий Катинас казалось смягчился.

— Гм, я всегда готов пойти навстречу хорошему человеку, быть может, я и смогу тебе помочь, однако скажи мне, князь, зачем тебе здесь в лагере в окружении воинов в походных условиях держать такие деньги? Сам видишь, один раз их украли — могут украсть снова.

— Эти деньги… Они…

— Послушай, князь, — сказал вдруг негромко хорунжий Катинас, склонившись над столом, — если тебе удастся убедить меня в том, что эти деньги тебе необходимы именно сейчас — я пойду тебе на уступку и позже сам составлю протокол об изъятии, а ты мне дашь расписку в получении. Но я хочу знать правду, князь, и уж поверь мне я постоянно имею дело с преступниками, которые лгут, и потому сумею отличить правду от лжи. Скажи мне честно: зачем тебе здесь, в полевом стане, где идут боевые учения, нужны такие большие деньги в золотых монетах?

Князь Четвертинский замялся, испытующе глядя в глаза хорунжего, который, не мигая, смотрел на него.

Такой и вправду раскусит… Придется сказать…

— Это золото предназначено для оплаты войска, которое там, — он указал рукой в сторону выхода из шатра.

— Разве это не войско князя Бельского? — спросил хорунжий.

— Да, это так, но князь уступил мне его на некоторое время.

— Для чего? — сверлил князя глазами хорунжий.

— Дело в том, что мы с князем Бельским…. Как бы это сказать…. Находимся в опале… и вот мы решили совместными усилиями оказать некую услугу короне…. Я думаю, что ты, как ее слуга, должен одобрить это…

— Что же это за услуга?

— Мы хотим разгромить банду лесных разбойников, которые грабят людей…

— Уж не тех ли, которых полтора года мы не можем схватить?

— Да, именно тех.

— Но если мы не можем найти их, то как ты намерен это сделать?

— У нас есть один человек, — шепотом сказал князь Четвертинский, — Богдан Вишня, он знает, где они.

Хорунжий задумался.

— Я верю тебе, князь, — решительно сказал он и подвинул кожаный мешок в сторону князя Четвертинского, — хорошо, что ты мне это сказал, — он накрыл своей ладонью мешок. — Но никому ни слова о нашем разговоре. Ты понял?

— Да, конечно, — закивал князь.

Хорунжий убрал руку с мешка.

— А теперь напиши мне расписку в том, что я вернул тебе похищенное золото…

… — Пойманная мной воровка, — сказал хорунжий Катинас Богдану Вишне, — показала, будто украла во время гадания этот документ, предполагая, что он имеет для тебя ценность. Она рассчитывала, что, в последствии, ты выкупишь его у нее за большие деньги.

Они сидели на двух пнях в дальнем конце лагеря, вокруг никого не было, и это очень радовало Богдана.

— Не знаю, почему она так решила, — пожал он плечами, — это обыкновенное письмо… Моей жене… Я писал ей, чтоб она не торопилась продавать овощную лавку за долги…. Писал, что я тут, возможно, заработаю немного, и мы расплатимся….

— Посмотри внимательно, — хорунжий развернул перед лицом Богдана лист бумаги, — это то письмо?

— Да конечно! — обрадовался Богдан, и протянул руку, чтобы взять письмо.

— Минуточку, не так быстро! — хорунжий резко повернул лист и показал Богдану тыльную его сторону.

Обратная сторона листа была испещрена непонятными значками коричневого цвета, неравномерно проступившими на бумаге.

Богдан Вишня побледнел как полотно.

Он был начинающим служителем тайной веры — всего лишь братом второй заповеди, но он знал главное правило, нарушение которого каралось смертью: письма написанные тайнописью не должны попасть в чужие руки.

Он прекрасно помнил, при каких обстоятельствах это письмо пропало.

Два дня назад Богдан находился один, днем в своем небольшом шатре. Написав обычными чернилами письмо жене, он, как его учили, поставил в верхнем правом углу листа маленький косой крестик — знак того что или между строк, или на обратной стороне листа находится послание, написанное тайнописью «Х» — единственной тайнописью известной Богдану. Затем особыми прозрачными, как вода чернилами, невидимыми на бумаге до тех пор, пока ее не разогреют, он написал очередное донесение старшему брату по вере. Богдан докладывал, что тренировки воинов прошли успешно, подходят к концу и что вскоре они выступят в поход на Антипа, а точную дату он сообщит сразу же, как только она будет назначена. Он уже закончил писать и собирался свернуть лист в трубочку, но тут в шатер, звеня бубном, потряхивая из стороны в сторону грудью, и соблазнительно улыбаясь, ворвалась цыганка Роза, заговорила ему зубы, отвлекла и нагадала, будто Богдан настолько разбогатеет, что не только отдаст свой долг, но и станет владельцем всех овощных лавок в своем городе. И только через минут десять после ее ухода Богдан обнаружил, что его письмо с тайнописью пропало.

Он выбежал из шатра и стал повсюду разыскивать мнимую цыганку, но ее и след простыл.

А вот теперь перед ним сидел хорунжий тайной великокняжеской службы и держал развернутый лист, на котором проступила тайнопись.

— Преступница утверждает, — вкрадчиво говорил хорунжий, что вечером сбежав отсюда и вымокнув перебираясь через ров, остановившись переночевать в какой–то деревне, и во время просушивания одежды, случайно оставила лист на горячей печке, а потом обнаружила вот это…. Ты не знаешь, что могут означать эти чертовы каракули?

— Нет! Нет–нет! — замотал головой Вишня. — Я понятия не имею…. Это не я! Я только написал письмо жене…. Может, это уже было на листе, когда я его купил…

— Я так не думаю, — сказал хорунжий. — Я склонен полагать, что проклятая ведьма врет, и что она сама все это написала. Наверняка, у нее есть сообщники! Я передам это письмо в наше казенное ведомство, а уж придворные дьяки разгадают любую тайнопись!

Богдан Вишня панически испугался. И тут ему показалось, что он нашел спасительный выход.

— Господин хорунжий, — взмолился он, — умоляю вас, верните мне это письмо… Оно для меня очень важно, понимаете… моя жена…. Видите ли, я признаюсь во всем, только не выдавайте меня…. У меня есть возлюбленная — она живет у нас и служит зеленщицей в нашей лавке…. Это мы с ней разработали такую тайнопись, чтобы жена не знала…

Хорунжий улыбнулся и погрозил пальцем.

— А ты оказывается, шалунишка, Богдан.

Потом улыбка резко сошла с его лица, будто ее стерли.

— А теперь послушай меня, — жестко сказал хорунжий, — мне наплевать на то, что тут написано, кому и зачем. Но я вижу, что ты очень дорожишь этой бумагой. А мне очень нужны сведения, которые у тебя есть. Давай обменяемся, и пусть никто даже не узнает, что этот документ был у меня в руках. Ты получишь бумагу, а я — повышение жалования, потому что узнаю первым то, что ты сообщишь мне.

— Что ты хочешь узнать? — спросил Вишня.

— Точное расположение лагеря разбойников, в поход на которых вы тут готовитесь.

Богдан быстро прикинул.

…Если письмо вернется в мои руки, я его уничтожу и напишу новое — никто ничего не будет знать. Пусть этот болван хорунжий думает, что это любовное послание. Да и месторасположение Антипа я могу ему смело сообщить — пока он доберется до Вильно, пока доложит начальству пока, они там расшевелятся, с разбойниками уже будет покончено…

— Я согласен, — хриплым голосом сказал Богдан.

Через десять минут он, благодарно молясь своему Богу, который в отличие от христианского, не слушает молитв, растирал пепел злосчастного письма, сожженного в пламени свечи.

Хорунжий, тем временем, прощался с королевским наместником Горобцом и князем Семеном Бельским.

— Ты наверно хотел бы узнать князь, — сказал он обернувшись, — как эта мнимая цыганка исчезла у вас на глазах, не выходя из ворот военного лагеря? Она у меня и в этом призналась.

— Вот как — это интересно! — воскликнул уже захмелевший князь, обнимая за плечо наместника Горобца.

— Вон там, за синим шатром, в заборе выпилен небольшой лаз, а бревна приложены для видимости. Преступница показала на допросе, что она предыдущим днем сама выпилила этот лаз среди бела дня, пользуясь грохотом пищали, из которой кто–то тут постоянно палил.

— Да точно бывший сотник Гуляев — мой старый приятель Степка, — он тут все тренировался — воскликнул князь и сообщил Горобцу — Представляешь, так прицельно насобачился палить из пищали прямо с двух рук, что на расстоянии десяти шагов попадает в арбуз!

— У меня просьба, — обратился хорунжий к наместнику Горобцу. — Одолжи мне на пару часов твой бронированный экипаж с возницей и твоим помощником, который охраняет преступницу. Пусть они отвезут нас до ближайшего каретника, я найму подходящую карету и доставлю задержанную прямо в Вильно.

— Да конечно, бери! — воскликнул Горобец. — Я тут наверно до завтра задержусь, у нас еще «Манинская» не кончилась!

Хорунжий поклонился наместнику, потом князю и сел в бронированную карету.

Князь Семен Бельский наморщил лоб.

И все же я его где–то видел…

Но тут его снова отвлек Горобец, и они направились в шатер князя к накрытому столу….

… Вдовствующая королева Елизавета, погостив у своего сына, Великого князя литовского Александра более двух месяцев, отправилась в обратный путь. Маршалок дворный решил выделить для сопровождения королевы отборный отряд стражи под командованием лучших офицеров и одним из этих офицеров оказался князь Андрей.

В течение двухмесячного пребывания вдовствующей королевы в стольном городе Вильно и у Василия, и у Андрея работы было больше, чем обычно — охрана всевозможных приемов, балов, поездок и прочих королевских мероприятий.

Великая княгиня Елена, простившись со свекровью, вызвала Медведева и сказала милостиво улыбнувшись:

— Спасибо, Василий, ты прекрасно нес свою службу, и я думаю, ты заслужил отдых. Предоставляю тебе месяц, чтобы ты мог поехать домой или еще куда–нибудь и вот тебе немного денег на дорогу.

— Благодарю, государыня, — опустился на колено Медведев и, приняв замшевый мешочек из рук великой княгини, поцеловал ее пальцы, — я с удовольствием съезжу в Медведевку, возможно, вместе с Анницей и детьми.

… — Тебе повезло больше, дружище, — сказал Андрей Василию.

Андрей с Варежкой пришли с прощальным визитом. Завтра на рассвете Андрею следовало выезжать с эскортом вдовствующей королевы, и по всем подсчетам эта поездка должна была занять не менее месяца.

— Поедете в Медведевку все вместе? — спросил Андрей.

— Мы еще не решили, — ответила Анница, — быть может, Василий поедет один, а мы с детьми посетим Варшаву и Краков — я хотела повидать эти красивые города, да и детям было бы полезно, — пора думать о их будущей учебе… Краковский университет один из лучших в Европе…

— Я бы тоже с удовольствием взяла своих детей, да и поехала вместе с вами, но, к сожалению, не смогу — надо дождаться батюшку… — сказала Варежка.

— Возможно, мы встретимся в Варшаве на вашем обратном пути, — улыбнулся Андрей Аннице, — завтра с утра обоз королевы двинется туда, но будет тащиться, очень медленно, делая остановки во всех городах, так что когда через три недели мы доберемся до Варшавы, вы, вероятно, будете уже уезжать оттуда.

Друзья обнялись на прощание, и Василию показалось, что какое–то облачко пробежало по лицу Андрея.

— У тебя все в порядке? — спросил он.

— Да–да, конечно…. Но вот какое дело…Варежка говорила мне, что в начале сентября вернется Антип. Жаль, что меня тут не будет. Возможно, ему понадобится помощь в устройстве на новом легальном положении…. Если ты еще не уедешь, или к тому времени вернешься, пригляди, чтобы тут все было в порядке.

— Не беспокойся, ты же знаешь — мы с Антипом старые друзья, — улыбнулся Медведев, — Я охотно позабочусь о нем.

На следующий день Андрей уехал, а Медведев с Анницей провели семейный совет и окончательно решили, что Анница с детьми через два–три дня выедут в Польшу, а Василий сразу же после их отъезда отправится в Московию.

Однако за день до отъезда Анницы произошло событие, которое заставило Василия Медведева поменять свои планы.

Вернулись Алеша с Верой.

— Что–нибудь прошло не так? — обеспокоено спросил Медведев, увидев синяк под глазом Веры и рассеченную бровь.

— Нет, Василий Иванович, — улыбнулась Вера, — многие женщины жалуются, что их бьют мужья, а вот мой муж никогда меня не бил, и мне захотелось попробовать каково это. Когда хорунжий Катинас готовился привезти князю Бельскому воровку–цыганку, то мы решили, что она должна быть прилично побита, якобы на допросе, и вот я упросила Алешу пару раз ударить меня, чтобы синяки и разбитая скула выглядели бы естественно. Вы не представляете, как он дрожал и трясся, и все никак не мог решиться, но я его все–таки уговорила! Зато потом все выглядело очень естественно.

— Самое главное — чтобы вас не узнали, — спросил Медведев. — Все обошлось?

— Я думаю, что да, — сказал Алеша. — В конце концов, князь Семен Бельский видел меня всего один–единственный раз в течение нескольких минут, когда мы приехали к нему в замок Горваль: ты под видом Павла, в карете лежали связанные Филипп и Федор Лукич, а я был на козлах. Вот тогда единственный раз и видел меня князь Семен, но с тех пор прошло уже, дай бог памяти, восемнадцать лет.

— А меня, — сказала Вера, — князь Бельский вообще никогда не видел, но зато тогда же, в 1479 году, когда вы с Алешей отсутствовали в Березках, меня там видел Степан Ярый перед своим побегом, поэтому я постаралась не попадаться ему на глаза и, кажется, мне это удалось.

— Ну, хорошо, — сказал Медведев, — усаживайтесь удобнее и рассказывайте все по порядку, не пропуская ни одной мелочи.

И они начали рассказывать.

Они подробно описали, как в течение полутора месяцев вели тщательную подготовку, прежде чем появиться в Белую. Они с Верой поселились в деревушке, на берегу озера, за мельницей, в пяти верстах от городка. Алеша в крестьянской одежде, под видом торговца рыбой целый месяц ходил в Белую для того, чтобы подробнее разузнать о жизни городка, нравах его жителей, а также их житейских историях. Тем временем Вера целыми днями с утра до вечера жарилась на солнце, чтобы ее кожа приобрела такой густой коричневый цвет, как у цыган. При этом она не теряла времени даром: работала над изготовлением того самого парика с вьющимися черными курчавыми волосами, который был необходим для задуманного ими образа, сама пошила себе «цыганскую» одежду, особое внимание, уделив очень широкой юбке, в сборках и воланах которой нашила большие и маленькие карманы куда можно было спрятать массу вещей. Он сама изготовила все цыганские украшения — одним словом работы было достаточно. При этом каждый вечер Алеша, возвращаясь из Белой, описывал ей подробно как выглядят те или иные жители городка, как зовут их самих, их жен и детей, что интересного было в их жизни вплоть до сегодняшнего дня. Вера запоминала все эти сведения, которых с каждым днем становилось все больше. Наконец они решили, что полностью подготовлены к началу операции. Вот тогда–то Алеша отправился в город в совершенно новом цыганском облике, чтобы подготовить почву для естественного появления цыганки Розы из табора, который якобы расположился недалеко от Белой. Затем в дело вступила Вера. Ее задачей было провести подготовительную операцию, усыпить бдительность двух людей, от которых следовало получить сведения: князя Четвертинского и Богдана Вишни. Ей нужно было создать такую почву, чтобы после ее исчезновения Алеше было бы легче добыть необходимые сведения.

Задачей Веры, по их общему с Алешей замыслу, было украсть у каждого из этих двух людей что–нибудь ценное, и тут возникла серьезная проблема. С князем Четвертинским все было просто — он хранил свое золото в сундучке в нескольких кожаных мешочках и часто оставлял этот сундучок незапертым, поскольку опасаться ему было нечего — у входа в его шатер стояла охрана. А вот с Вишней дело оказалось посложнее. В течение нескольких дней, гадая в лагере, Вера раза три пробиралась в шатер Вишни во время его отсутствия, но не смогла обнаружить там ничего ценного, чем потом мог бы оперировать в разговоре с ним Алеша. Но вот однажды утром ей удалось увидеть сквозь прорезанную щель в ткани шатра, как Богдан Вишня старательно пишет какое–то письмо, макая гусиное перо в чернильницу, но на бумаге не остается ни следа от написанного. Вера мгновенно поняла, что Вишня не совсем тот человек, за которого себя выдает, поскольку обычные люди не пишут письма прозрачными, как вода чернилами, а стало быть, тут–то, по–видимому, и кроется его большая тайна. Она немедленно приняла решение. Пока Богдан дописывал письмо, Вера весело ворвалась в шатер Четвертинского, обворожила его, околдовала, нагадала массу приятных вещей и выскользнула из шатра с мешком золота, ловко спрятанным в воланах широкой цыганской юбки. Она тут же вернулась к Вишне, с удовольствием обнаружив, что только что написанное письмо еще не спрятано и лежит на столе. Вера с еще большим энтузиазмом повторила только что проведенный сеанс гадания, предсказав Богдану Вишне, что он станет городским старостой. Не успел он опомниться, как она выскользнула с так же ловко выкраденным, спрятанным в сборках юбки письмом и тут же, не теряя ни минуты, выбралась из лагеря сквозь заранее подготовленный ими с Алешей лаз позади синего шатра. Так она выполнила первую основную часть своей миссии. Они выждали день, чтобы беспокойство Четвертинского и Вишни достигло высшей точки, а затем разыграли второй акт, заранее написанной пьесы.

Перед отъездом Алеши и Веры Медведев на дорогой бумаге с изображением короны написал Алеше грамоту на вымышленное имя Иозаса Катинаса о том, что хорунжему поручается расследовать дело о пропаже драгоценностей на балу. Вот с этой–то грамотой, превратив цыганскую растительность на лице в щегольские закрученные усы и козлиную бородку, ведя на короткой цепи закованную в наручники и избитую Веру, Алеша явился к королевскому наместнику Горобцу с просьбой помочь ему вернуть похищенные ценности старому другу Горобца князю Семену Бельскому, гостей которого обворовала эта воровка, схваченная им, Катинасом.

— Дальше все пошло как по маслу, — сказал Алеша и подробно рассказал Медведеву все, что ему удалось узнать от Четвертинского и Вишни.

Наконец, он вынул и аккуратно развернул перед Медведевым исписанный лист.

— А вот точная копия этого письма, которое якобы писал жене Вишня, а с этой стороны, — Алеша перевернул лист, — точная копия всех значков, которые мы там обнаружили. Кстати, я не соврал Вишне: Вера и правда, выбравшись за стены лагеря, вымокла, переходя через ров, и вместе с ее юбкой вымокла эта грамота, а когда мы ее высушили — проступили эти значки. Вера видела, что он писал как будто чистой водой, и когда она утащила у него грамоту, этих значков не видно было и если бы не случайное нагревание, мы возможно никогда бы их не обнаружили.

Медведев молчал, нахмурившись и сосредоточенно размышляя.

Алеша ничего не знал о еретиках, которых разыскивал Иосиф, о тайной вере и обо всем том, о чем сообщил Медведеву Ерема Селиванов.

Медведев отдавал себе отчет, что благодаря случайно намокшей цыганской юбке в его руках оказался, быть может, единственный документ, с тайнописью тех самых людей, которых так много лет безуспешно ищет Иосиф. Если это так и тайнопись действительно имеет отношение к еретикам, то…

Об этом надо будет, как следует, подумать на досуге. Сейчас гораздо важнее другое.

— Выходит, они почти готовы двинуться на Антипа?

— Да, — подтвердил Алеша, — по словам Вишни Антип собирается покинуть лагерь с началом нового года — первого сентября. Именно в этот день они планируют на него внезапно напасть. Благодаря тому, что Вишня хорошо знает, где расположены гнезда «кукушек», они их быстро снимут и подберутся к лагерю незамеченными. Антип и его люди к тому времени будут готовиться покинуть лагерь, переодевшись, и поэтому никакой охраны, вероятно, не будет. Вооруженный до зубов отряд Бельского под командованием Степана и Четвертинского застанут их врасплох, — Алеша поднял глаза, наполненные тревогой, и спросил: — Василий Иванович, мы же не дадим этому случиться, мы ведь предупредим Антипа?

— Да, конечно, — сказал Медведев. — Обязательно. И я сделаю это сам. Я выеду завтра же на рассвете и через два дня буду на месте. План лагеря и как до него добраться ты мне нарисуешь.

— Вот он, — подал очередной лист бумаги Алеша, — здесь сельцо Кубличи, его жители поддерживают тесную связь с Антипом, а некоторые даже у него в отряде, а сам лагерь Антипа в глухом лесу в трех верстах от этих Кубличей. Вот здесь идет тропинка от деревни до лагеря.

Медведев рассмотрел план.

— Отлично! Я успею предупредить Антипа за неделю до их нападения и пусть он решает сам: либо срочно уйти раньше, оставив противнику брошенный лагерь, либо, если Антип захочет, можно устроить им очень хорошую ловушку… Леший меня раздери, не будь я на службе у великой литовской княгини, я сам охотно помог бы Антипу разделаться с этими бандитами…

… Ранним утром, простившись с Анницей и детьми, Василий выехал из города, намереваясь предупредить Антипа о грозящей опасности, а затем прямо оттуда двинуться домой — в Медведевку…

Медведев решил поступить с Алешей и Верой так же, как поступила с ним Великая княгиня — он предоставил им отпуск на месяц. Анница пошла еще дальше и пригласила супругов Кудриных вместе с тремя их детьми — 12-летним Ванюшей и 9-летними близнецами–девочками Катей и Машей поехать вместе с ней и ее детьми в Краков и Варшаву.

Василий обрадовался этому решению — под присмотром Алеши и Веры Анница и дети были в большей безопасности, однако ему пришлось потратиться и нанять две большие повозки для этого путешествия.

Золотые, полученные от Великой княгини Олены, он передал жене на дорогу и покупки за рубежом.

Заглянув к Аннице, чтобы проститься перед ее отъездом, Варежка застала там всех в суете и беготне.

Двери и окна, как хозяйского дома, так и домика Кудриных, стоящего во дворе, были распахнуты, Алеша и Вера сновали туда сюда — вынося и упаковывая вещи, восемь детей — пятеро медведевских и трое кудринских помогали и мешали одновременно — одним словом сборы в завтрашнюю дорогу шли полным ходом.

Варежка почувствовала себя лишней, посидела немного, да и попрощалась, расцеловав Анницу и детей. Чуть дальше у ворот она тепло простилась с Алешей и Верой — с ними неразрывно были связаны ее далекие детские воспоминания. Давным–давно где–то там, в Татьем лесу они так часто играли вместе и устраивали смешные представления, на которых Алеша, как настоящий скоморох, мастерски представлял и Антипа и Софрона Кривого, и даже маленького карлика в рясе Илейку…

Варежка вышла за ворота и уже направилась к своему экипажу, как вдруг вспомнила, что, прощаясь с Алешей и Верой, оставила на подоконнике их дома золотую сережку.

Сережка оторвалась, когда она прощалась с Анницей, и Варежка держала ее в руке, а троекратно целуясь на прощание с Верой и Алешей возле их дома, машинально положила эту сережку на подоконник, а потом забыла взять.

Сережки подарил ей Андрей, и Варежка решила вернуться.

Дежурный стражник у ворот, разумеется, свободно пропустил Варежку, обратно, хорошо ее зная, и она быстро направилась к окну домика Алеши и Веры. В комнате должно быть горели несколько свеч, и распахнутое окно ярко светилось в густых вечерних сумерках.

Подоконник был высоко — на уровне глаз Варежки и она сразу увидела лежащую на нем и сверкающую от света из комнаты сережку.

Она взяла ее и собралась двинуться обратно к воротам, но тут отчетливо услышала голоса Веры и Алеши, а то, что они говорили, буквально пригвоздило Варежку к земле.

— Ты подробно рассказал Василию Ивановичу, как найти Антипа? — спрашивала Вера.

— Конечно, — отвечал Алеша. — Я нарисовал ему план со слов этого Вишни. Да там несложно — сельцо Кубличи, и за большим дубом на опушке тропинка в лес — прямо в лагерь Антипа. Ну, там конечно, как обычно, «кукушка» караулит, чтоб никто посторонний не прошел…

— Ой, я так беспокоюсь, чтоб Василий Иванович успел…

— Да отчего ж ему не успеть–то? — успокаивал жену Алеша. — Он за два дня туда доедет и предупредит Антипа! И у них еще неделя в запасе остается! Старый князь Четвертинский и Вишня в один голос говорили, что напасть на Антипа планируют 1 сентября.

Варежка стояла под окном потрясенная, не в силах пошевелиться.

Что это!? Батюшке грозит опасность, Четвертинский собирается на него напасть! Медведев поехал его предупредить…. А мне ничего не сказали??!! Никто!! Ни он сам, ни Анница, ни эти — «друзья детства»… Почему? Как они могли?!

— Ну, мало ли что, — продолжала беспокоиться Вера. — А вдруг с ним в дороге что случится и он задержится на неделю — что тогда?

— Да ты что такое говоришь, Вера? — изумился Алеша. — Видно ты и вправду, переутомилась. Если Медведев что–то решил сделать — он это сделает и ничего ему не помешает! Разве хоть раз было иначе?

— Ну да, это так, — сказала Вера, — только у меня все равно как–то тревожно на сердце. Не знаю, почему…

Дальше Варежка не стала слушать.

Она стремглав выбежала за ворота вскочила в свой летний экипаж и велела кучеру мчать домой изо всех сил.

Дома она заперлась в своей спальне и напряженно размышляла, играя по привычке подарком Макса — вынимая из ножен и пряча туда снова красивый тонкий и длинный испанский кинжал, тайно переданный когда–то в монастырь ее названым братом…

… Они хотели позаботиться обо мне, это понятно… Андрея нет, я одна… Дети…. Но это же МОЙ ОТЕЦ!! Мой любимый, мой единственный отец!! Ну почему это случается сейчас, именно тогда, когда он решил покончить с прошлым и вернуться ко мне, к внукам…. И снова этот мерзкий Четвертинский… Мало было несчастий из–за его подлого сына, из–за него самого, когда он хотел обвинить во всем Андрея! Ну почему они все обманули меня, не сказав ни слова! И это люди, которым я доверяла, как никому на свете!!! Которых так любила!! Алешка, Верка…. Так вот где они пропадали два месяца…. Так вот почему Медведев внезапно уехал сегодня на рассвете, а ведь должен был отправиться в Московию только после отъезда Анницы с детьми…. Нет, я не права, я кощунствую…. Медведев, должно быть, узнал о какой–то опасности и послал Алешу с Верой все разведать…. Теперь он едет предупредить батюшку…. Нет, конечно, он молодец, он прекрасный друг и батюшка ведь сказал мне когда–то — если что–то случится — обратись к Медведеву…. Да, но вдруг Вера права и что–то случится с самим Медведевым? Ну, мало ли что — молния поразит его в чистом поле, не приведи Господь! И кто тогда предупредит батюшку?? Кто???

Живая, энергичная, импульсивная по натуре, Варежка внезапно приняла решение.

А приняв какое–либо решение, она никогда не колебалась. И не меняла его.

Она его выполняла.

Так было, когда десятилетней девочкой она решила убежать из лагеря отца, чтобы оправдаться перед князем Андреем, и тут же сделала это, явившись к Медведеву,

Так было когда, пятнадцатилетней барышней она решила убежать из монастыря и тут же исполнила это, несмотря на лютую зимнюю ночь.

Так случилось и сейчас.

Она быстро оделась в боевой наряд для верховой езды, взяла с собой все свое любимое оружие и приказала оседлать лучшего коня.

Затем поднялась в детскую, поцеловала спящих детей и разбудила Агату.

— Я должна срочно уехать на несколько дней, — сказала она ей деловито и спокойно. — Все слуги в твоем распоряжении. Вот деньги на расходы. Береги детей!

Через час она уже мчалась в сторону Полоцка.

Дурное предчувствие терзало ее душу.

… Порой женщины необъяснимым и таинственным образом видят внутренним взором надвигающуюся опасность.

Не случайно было тревожно на сердце у Веры, не случайно дурное предчувствие терзало Варежку.

Хотя они не знали, и знать не могли того, что случилось в Белой, после отъезда хорунжего Катинаса, увезшего с собой цыганку Розу.

А случилось вот что.

Утром следующего дня Степан Ярый (нынче отставной сотник Гуляев) пришел в шатер князя Бельского и озабоченно сказал:

— Не понравился мне этот хорунжий, хоть и помог нашим вернуть украденное…. А что у него за бумаги верительные были — говорил тебе Горобец?

— Как же, говорил, — ответил князь, — он вроде из дворцовой охраны….

— Дворцовой охраны? — насторожился Степан. — Постой, постой…. А ты знаешь, кто служит начальником дворцовой охраны Великой княгини Олены?

— Нет, а кто?

— Василий Медведев.

Замок Горваль, ужин с Медведевым, проигранное пари с ним — мгновенно всплыли в памяти Семена, и вдруг он закричал, как раненый зверь, так, что сбежалась вся охрана, и сам Степан испугался.

— А–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а–а–а-а!!!!

Потом, внезапно успокоившись, рассмеялся тем самым смехом, от которого у его подданных мурашки бегали по коже.

— Вон все отсюда! — приказал он и добавил шепотом. — А ты Степа, погоди.

Когда они остались одни, князь Семен Бельский сказал.

— Я вспомнил, где я его видел. Он сидел на козлах кареты, в которой Медведев приехал в Горваль, чтобы обмануть меня.

Степан тихо присвистнул.

— Та–а–а-ак, — сказал он. — И что будем делать?

— Опередим их! Сколько времени нам надо на сборы и выход в дорогу?

Степан прикинул.

— Три дня.

— Тогда немедля прикажи от моего имени — выступаем через три дня….

…. Таким образом, когда Медведев и Варежка разными дорогами двигались к полоцким лесам, отряд из двухсот очень хорошо вооруженных и подготовленных людей выступил в том же направлении.

Но в отличие от Медведева и Варежки они были на шесть часов пути ближе к цели…

Нить судьбы Антипа Русинова сплелась с нитями судеб его людей в один плотный клубок, висящий на тоненьком волоске…

Глава седьмаяГНЕВ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

Август 1497 г.

— Государь, — вкрадчиво посапывая, сказал Патрикеев, — смею доложить, что твой приказ выполнен. Гусев и вся его компания соберутся вместе в его доме сегодня. Дом уже тайно окружен. Как только все соберутся — тут же и будут схвачены…

Великий князь некоторое время смотрел на Патрикеева, потом вздохнул.

— Никудышный ты стал совсем, братец, — сказал он. — Ты что такое говоришь? Выполнен — это значит выполнен! Я тебе три дня назад велел их схватить, а сегодня ты мне докладываешь, что мой приказ выполнен, хотя заговорщики все еще на свободе и лишь сегодня вечером, возможно, будут схвачены…

— Рассуди сам, государь, — оправдывался, астматически дыша, Патрикеев, — конечно, оно можно было всех по одному сразу начать хватать, но ведь всегда есть риск, что какой–то слуга, когда его хозяина возьмут, тут же побежит к приятелю хозяина, а тот, узнав, что друга схватили, скроется из Москвы и ищи его тогда по всему княжеству! А так я дождался, когда они все вместе будут в одном доме — кстати, в доме Гусева — а мы их там разом всех и возьмем…

И тут великий князь заметил, что на руках Патрикеева толстые кожаные рукавицы.

— Иван, — обеспокоено спросил он, — ты в своем ли уме? На улице лето, а ты…. Ты что — занемог? У тебя руки болят?

— Еще нет, государь, — со вздохом облегчения (он так ждал этого вопроса!) ответил Патрикеев. — Но могли бы заболеть. И не только руки.

— Что за бред ты несешь, — начал раздражаться Иван Васильевич. — Что все это значит?

— Не хотел тебя огорчать, государь мой, да разве от твоего проницательного взора можно что–нибудь утаить…

— Короче. Говори прямо — в чем дело?

— Дозволь государь войти сюда твоему медику.

— Зачем?

— Ну, дозволь — сам все узнаешь.

— Пусть войдет.

Патрикеев отворил дверь палаты, и вошел придворный итальянский лекарь, найденный некогда взамен зарезанного немецкого доктора Антона. Лекарь нес впереди себя на вытянутых руках широкий плоский ларец. Иван Васильевич сразу заметил на руках медика тонкие кожаные перчатки.

— Что все это значит? — удивился Иван Васильевич.

— Ну, давай, Павел, — обратился Патрикеев к лекарю, — расскажи государю, что ты там нашел…

Медик поклонился, поставил ларец на стол, поднял крышку и заговорил с характерным итальянским акцентом.

— Князь Патрикеев поручил мне обследовать этот предмет туалета — ночную сорочку для сна. Я обнаружил, что рубашка пропитана очень сильным ядом и тот, кто оденет ее на тело и поносит хотя бы один час, умрет вскоре в страшных муках, поскольку тело его покроется многими волдырями, поднимется сильный жар и очень скоро наступит конец.

Иван Васильевич заворожено смотрел на белоснежную ночную сорочку, аккуратно сложенную в ларце.

— Чья это? — спросил он.

— Выйди, Павел, — сказал Патрикеев.

Медик поклонился и вышел.

— Внука твоего Дмитрия сорочка, — сказал Патрикеев.

Иван Васильевич побледнел.

— Он надевал ее?

— К счастью, нет, государь. Придворная Елены Марья Любич пострадала за него. Она разгладила сорочку руками, приготовив ее для Дмитрия на следующий день. Ночью ее руки покрылись волдырями, и она едва не умерла. Но руки у нее будут обезображены на всю жизнь.

— Откуда взялась эта сорочка? — стиснув зубы, спросил Великий князь.

— Ее принесла прачка. Она много лет стирает наследнику.

— Это она сделала? Ее подкупили? Кто?

— Нет, это не она, — тяжело вздохнул Патрикеев.

— Кто же тогда?

— Государь, может не надо тебе в это вмешиваться? Какая разница кто? Виновата прачка, она схвачена, пытана, равно как и ее мать, ворожея и ведьма. Они будут наказаны, как это у нас принято. Сам, государь ведаешь: Москва–река широка да глубока….

— Я хочу знать, кто это сделал, — грозно спросил Иван Васильевич.

Многоопытный Патрикеев сразу понял, что сейчас государь взорвется одним из тех приступов свирепого и страшного гнева, которые время от времени у него случались. Особенно в последнее время, когда он стал выпивать больше прежнего.

Наивысший воевода московский постарался говорить как можно спокойнее и почти без выражения.

— Перед тем как отдать сорочки Марье Любич, прачка посетила великую княгиню. Великая княгиня подарила ей свое старое платье. Она хотела, чтобы эта прачка стирала для нее. А пока прачка примеряла наряд, ее корзина с выстиранным бельем оставалась без присмотра. Но я не думаю, что великая княгиня могла это сделать. Я умоляю государь не обращать на нее своего гнева, возможно, она тут совершенно не при чем…

— Не при чем?? — воскликнул великий князь. — Нет — она при чем! Еще как при чем!!! Ты что — ослеп? Гусев, казна, отравленная сорочка…

— Я не вижу связи, — лукаво опустил глаза Патрикеев.

— А я вижу. И очень опасную!

Иван Васильевич подошел к своему столу, налил полную чашу водки, выпил залпом, отер губы рукавом, и тихо сказал:

— Немедленно вызови дополнительную дворцовую охрану. Повелеваю: покои сына моего и Софьи — Василия взять под стражу. Покои великой княгини тоже! С этой минуты — и он, и она — под арестом! Никого к ним не пускать, никаких посланий не принимать и не передавать. Их дальнейшую судьбу я решу позже. С ней же самой я сейчас переговорю.

Резким движением он сорвал с Патрикеева рукавицы, натянул их, взял ларец и, держа его, как держал лекарь, обеими руками впереди себя, ногой распахнул дверь с такой силой, что разлетелись по сторонам стражники с протазанами[13].

Патрикеев бросился вслед за ним, но не в палаты великой княгини, а вызывать дополнительную охрану. Его старое сердце бешено колотилось.

Неужто, свершилось? Неужто, грекине и ее отпрыску конец настанет? «Под стражу обоих!» — такого еще никогда не было! Может, наконец, и вправду, восторжествует испокон веков царивший порядок — не бывать на престоле детям от второго брака, пока живы внуки от первого!

…Иван Васильевич в состоянии крайнего гнева шагал по кремлевским коридорам, галереям и переходам, сжимая ларец руками в рукавицах как священную реликвию.

Когда он подходил к покоям супруги, оттуда как раз выходила Береника. Она не успела даже поклониться, как Иван Васильевич плечом оттолкнул ее так сильно, что она отлетела в сторону и упала.

Великий князь ворвался в покои супруги, распахнув ногой дверь.

Софья стояла посреди палаты и удивленно повернулась, услышав испуганный возглас Береники за открывшейся дверью.

Иван Васильевич приблизился к супруге и с силой швырнул ларец к ее ногам на каменный пол.

Ларец разлетелся вдребезги, а белоснежная сорочка, вывалившись из него, едва не коснулась ног Софьи.

Софья вскрикнула и отступила.

— Боишься? — с насмешкой, но грозно спросил Великий князь. — А чего боишься? Это всего лишь ночная сорочка. Внука моего, Дмитрия. Ну–ка подними ее своими ручками, да разгляди, как следует, нет ли на ней чего интересного? Поднимай!

Софья сразу поняла, что случилось и, призвав все свое мужество, взяла себя в руки.

— Я — византийская царевна и Великая княгиня московская, а не служанка твоему внуку, чтобы возится с его сорочками! — гордо подняв голову, отчеканила она.

— Царевна? Княгиня? — яростно переспросил Иван Васильевич. — Нет! Ты уже никто. Ни–кто!! Поняла??

Он вернулся к двери и широко распахнул ее. Схватив испуганную Беренику за руку, он буквально зашвырнул ее в палату своей супруги.

В этот момент к палате приблизился отряд стражи, следом за которым семенил запыхавшийся Патрикеев.

— Все выполнено государь, — сказал он. — Княжич Василий в своей палате под стражей. — Он поднялся на цыпочки и прошептал на ухо Ивану Васильевичу, — Только что сообщили — Гусева взяли….

— А ты громко, громко, вслух доложи, — оттолкнул его Великий князь. — Тут все свои!

— Я говорю…. это… — слегка смутившись, начал Патрикеев, но вдруг его лицо налилось кровью, и он громко и отчетливо доложил, глядя, однако, не на Ивана Васильевича, а на Софью.

— Согласно твоей воле государь и воле Господа нашего, только что схвачен изменник Владимир Гусев со всеми его товарищами, такими же заговорщиками!

— Ты слышала эту новость Софья? — язвительно спросил Великий князь. — А я тебе еще одну скажу, которой ты не знаешь. В городке Вологде убиты восемь молодых заговорщиков, пытавшихся захватить мою казну и с ее помощью свергнуть меня с престола! Но — не получилось! Слышишь Софья — НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! Ты поняла???

Тут великий князь внезапно схватил Софью, за плечи, будто хотел поцеловать, а на самом деле, прильнув губами к ее уху, зашептал:

— Сжить со свету Дмитрия–внука хотела? А потом и меня, чтоб самой править? Ну, погоди — вот начнем сейчас пытать этого Гусева и всех, кто с ним был, и берегись Софья! Пусть хоть один покажет, что от тебя ниточка шла — тут же в монастырь пойдешь до конца дней своих, пока не сгниешь там — вот тебе на то мое слово!

Он резко оттолкнул Софью и, выходя, распорядился, указывая на Беренику.

— Только она одна может входить сюда и выходить отсюда — но каждый раз обыскивайте ее — чтоб ничего кроме еды и ночных горшков не переносила!

Он вышел, громко хлопнув массивной дверью.

Только сейчас Софья испугалась.

Она рухнула на колени перед иконостасом и стала молиться за то, чтоб у Гусева и других хватило сил выдержать все пытки и не выдать ее…

Никогда еще нить судьбы Софьи не была так тонка, как сейчас…

… Когда в дом Владимира Гусева одновременно со всех сторон ворвались стражники, князь Иван Палецкий находился в погребе.

Он спустился туда ровно минуту назад, по просьбе хозяина, чтобы принести несколько бутылок французского вина, которое Гусев покупал за большие деньги у впервые приезжающих в Москву иноземцев. Соблазнившись высокой ценой, они охотно уступали пару бутылок привезенных из Европы для личного пользования …

Князь Иван как раз потянулся к полке, чтобы взять одну из лежащих там рядами бутылок, как вдруг услышал наверху в доме какую–то возню, крики и звон оружия.

Палецкий, похолодев и забыв о бутылке, на цыпочках вернулся к лестнице, поднялся и осторожно приоткрыл крышку погреба. В подклети где находилась лестница в погреб, никого не было, но из комнаты доносились громкие команды, которые не оставляли сомнений в том, что там происходит.

— Хватай изменника!

— Вяжи того, что у двери, да покрепче, чтоб не сбежал!

— Гусев, брось саблю, сопротивление бесполезно нас тут три десятка и посланы мы по личному приказу великого князя…

Дальше Палецкий не стал слушать. Он выбрался из погреба и осторожно выглянул через приоткрытую дверь на улицу. Прямо у двери спиной к нему стояли двое вооруженных воинов охраны. Палецкий на цыпочках отступил, прошел в другой конец подклети и выглянул в окошко, выходящее на задний двор. Даже там находились двое стражников, но тут счастье улыбнулось князю Ивану Палецкому.

— Эй, вы идите сюда, помогите вязать изменников, — позвал их кто–то, высунувшись из окна сверху.

Стражники скрылись за углом дома, и путь на задний двор оказался свободным. Князь Палецкий вылез через окошко, бегом пересек двор и, выскользнув через калитку, оказался почти на самом берегу Москвы–реки.

Но дом был окружен стражниками со всех сторон, и князь увидел двух воинов оцепления, каждый из которых стоял в десяти шагах от Палецкого по разные стороны калитки. Палецкий выхватил саблю и бросился к ближайшему. Тот едва успел отразить удар сабли протазаном, но ему пришлось отступить и тут князю Палецкому повезло второй раз. Чья–то оседланная лошадь мирно щипала травку на берегу — князь Иван с разбегу вскочил в седло, схватил поводья и помчался во весь дух. Он слышал позади крики и не сомневался, что за ним пустятся в погоню.

Он не сомневался и в том, что его догонят, но ему необходимы были всего лишь пять минут для того, чтобы убить предателя.

Князь Иван Палецкий обладал живым и быстрым умом. Еще находясь в погребе, он сразу понял, что происходит наверху, и сразу вспомнил…

Вспомнил он доброго батюшку Аркадия Дорошина, которому исповедовался во всех грехах. Выходило, что никто кроме него не мог их выдать. И виноват во всем был он сам — Иван Палецкий.

Князь вспомнил, как он расхваливал своего домашнего священника друзьям, и смешанные чувства гнева, ярости, отчаяния и вины охватили его. Он не сомневался в том, что будет пойман и казнен вместе с друзьями, но надеялся хотя бы в самой малой степени искупить вину.

Подъехав к воротам своего большого московского дома, князь оставил ненужного теперь коня и бросился к маленькой домашней церкви, стоящей на заднем дворе.

Рядом с церковью стоял домик, где жил отец Аркадий. Князь Палецкий с обнаженной саблей ворвался в дом, однако там никого не было. Легкий запах дыма и гари стал расплываться в воздухе, князь выбежал во двор и увидел, что из–под купола маленькой церквушки выбивается наружу густой белый дым, какой бывает, когда жгут солому.

Князь Иван, крепко сжимая в руке саблю, осторожно подкрался к приоткрытой двери церквушки. Тяжелый засов был открыт, а большой навесной замок[14] с торчащим в нем ключом висел на дужке. Заглянув внутрь, князь увидел необыкновенное зрелище: иконостас горел, и на глазах пламя усиливалось. Еще минута и загорятся стены. В центре храма на полу лежали несколько связок соломы. Отец Аркадий Дорошин деловито хватал эти связки и швырял их в огонь. Бросив последнюю, он отряхнул руки и направился к выходу. Там стоял князь Иван Палецкий и улыбался.

— Ах ты, подлый продажный пес, — сказал князь, — всех продал как Иуда, а теперь хочешь сделать вид, будто сгорел в этом храме…. Сам же пойдешь творить дальше свои черные дела? Но на этот раз не выйдет. Твой замысел исполнится, только все будет на самом деле так, как ты хотел представить.

Аркадий Дорошин, брат восьмой заповеди, закричал и яростно бросился на князя, но ему предстояло пробежать десять шагов, а князю Ивану Палецкому хватило одного — он отступил на паперть, захлопнул дверь, задвинул тяжелый засов и для верности навесил и закрыл ключом замок.

Затем с чувством выполненного долга сел на скамью между папертью и воротами. Еще несколько минут из церкви доносились ужасные крики горящего живьем человека, потом крики стихли, пламя вдруг вырвалось наружу высоким столбом, охватило купол, и церквушка превратилась в один огромный пылающий факел.

Когда вооруженные до зубов стражники ворвались во двор князя Палецкого, он сидел на скамье и, глядя на свою горящую церковь, хохотал как безумец.

Даже когда его схватили и повели к карете, он продолжал хохотать так, будто более веселого зрелища никогда в жизни не видел…

… Тайнопись Z

От Симона Черного

Москва

25 августа 1497

Елизару Быку

в Вильно

Дорогой друг!

Спешу сообщить тебе две важные новости. Одна — печальная, другая — весьма радостная.

Начну с печальной.

Мы потеряли одного из наших лучших братьев — Аркадий Дорошин погиб в пламени, которое сам и разжег, а ведь я предупреждал его после Новгорода и корил: не повторяй дважды одни и те же трюки, чтобы имитировать свою смерть. То, что удалось один раз вовсе не обязательно удастся в следующий.

Но он меня не послушал и хотел сделать вид, будто сгорел в домашней церквушке князя Палецкого. А тут, откуда ни возьмись, появился и сам князь. Он чудом выскользнул из дома Гусева, когда люди Патрикеева пришли туда схватить заговорщиков и, будучи человеком сообразительным, сразу догадался, кто их предал. Не затей Аркадий этой мнимой гибели в церкви, он, я уверен, в поединке на саблях убил бы этого мальчишку. А вышло так, что церковь он поджег, но выйти не успел — князь Палецкий просто–напросто закрыл тяжелую дверь на засов и, прежде чем его догнала и схватила стража, наш Аркадий уже сгорел живьем на самом деле.

Говорят, что князь Палецкий рехнулся после того, как наслушался предсмертных воплей сгорающего в церквушке Аркадия.

Ту горстку пепла, которая от нашего брата осталась, я собственноручно развеял по ветру за столичными стенами на высоком берегу Москвы–реки.

Теперь о хорошем.

Нам удалось на ближайшее время полностью обезвредить Софью и ее сыночка, которого она хотела посадить на московский престол вместо нашего Дмитрия.

Я уже писал тебе в прошлом письме о том, как Софья хитроумно подбросила отравленную рубашку и как пострадала наша сестра Марья. Она все еще ходит, обмотав руки тряпками, и испытывает очень сильные боли. Но она оказала братству столько неоценимых услуг, что, быть может, мы дождемся, когда первая женщина станет членом нашей высшей рады…

Нет худа без добра: мы подбросили эту рубашку через Патрикеева великому князю и результат не замедлил сказаться.

Иван Васильевич впал в ярость и фактически взял свою жену и ее сына под домашний арест.

Через наших людей, которые общаются с Патрикеевым, мне удалось узнать, что Иван Васильевич пригрозил супруге, будто отправит ее в монастырь пожизненно, если Гусев или кто–то из его компании выдадут ее под пытками.

От всей души надеюсь, что выдадут.

И вот, наконец, самая главная хорошая новость: вчера Иван Васильевич, находясь в гостях у своей невестки в присутствии Дмитрия, нескольких дьяков, моего сына и его жены, заявил официально, что он намерен в ближайшее время торжественно и прилюдно короновать Дмитрия шапкой Мономаховой, как единственного и законного своего наследника.

Будь мы христианами, нам следовало бы день и ночь молиться за его здравие.

Кстати, нам понадобятся деньги. Надо обустроить празднество коронации Дмитрия с максимальным размахом. С нетерпением жду твоего сообщения о том, как окончилась операция по изъятию денег у Антипа и его разбойников.

Надеюсь, что успешно, а также думаю, что ты найдешь способ быстро доставить эти деньги мне.

Я же в свою очередь постараюсь предпринять все возможное, чтобы коронация Дмитрия состоялась как можно скорее.

Во имя Господа Единого и Вездесущего

Симон

Глава восьмаяМАКС ФОН КАРЛОФФ

Август 1497 г.

В беседах с незнакомыми людьми Макс фон Карлофф, никогда не забывал упомянуть, что он хоть и внебрачный, но сын покойного короля Богемии, которая, хоть и не является ныне самостоятельным королевством, но когда–то была им.

Особенно Макс любил рассказывать об этом представительницам прекрасного пола, и где бы ни находился отряд Антипа, Макс всегда отыскивал себе сердечных подруг, которые любили его искренне, кормили сытно, и даже иногда дарили на память дорогие вещи. В свои тридцать восемь лет он по–прежнему оставался красивым, стройным мужчиной, и не было ничего удивительного в том, что даже в полоцких лесах, нашлась для него новая возлюбленная.

Невдалеке от деревни Кубличи, в окрестностях которой расположился отряд Антипа, лежало большое и небедное имение Дольцы. Владелица имения Тереза Дольская рано овдовела — ее муж погиб во время службы в польском королевском войске, воюя где–то на другом конце света с турками. Вследствие этого Тереза Дольская оказалась владелицей большого зажиточного поместья, что было хорошо, и рано лишившейся мужа еще совсем молодой женщиной, что было совсем плохо.

Однажды в лесу на карету молодой вдовы напали разбойники, но предводитель нападавших, пораженный красотой жертвы немедленно рассыпался в извинениях, велел своим товарищам вернуть все отнятое, а когда узнал, что прекрасная дама к тому же еще и одинока, тут же предложил себя в провожатые. Увидев красивое мужественное лицо со шрамом, Тереза Дольская никак не могла отказаться от этого предложения.

Так завязалось знакомство, которое вскоре перешло в пылкую любовь, и каждый свободный от разбойничьей деятельности вечер Макс проводил теперь в обществе прекрасной вдовы, возвращаясь на рассвете в лагерь Антипа.

Так было и в это не по–летнему холодное ветреное утро. Казалось будто на дворе не конец августа, а начало октября: небо заволокли тяжелые темные тучи и дул пронизывающий ветер.

Проскакав верхом несколько верст до Кубличей, по–летнему одетый Макс так замерз, что решил не проезжать мимо деревни окружной дорогой, как он это обычно делал, а заехать туда и взять взаймы у кого–нибудь теплую одежку.

Между Кубличами и лагерем Антипа, находящемся в трех верстах от деревни в лесу, сложились теплые дружеские отношения. Несколько жителей этой деревни трудились в отряде Антипа, остальные же не только ничего не имели против соседей, но в своих пылких молитвах просили святых заступников, чтобы Антип оставался здесь подольше, ибо различные излишки продовольствия, а порой даже имущества, попавшего в руки разбойников и по каким–то причинам не удовлетворявшее их, просто передавалось жителям Кубличей, благодаря чему за несколько лет пребывания Антипа захудалая, забытая Богом деревушка превратилась в процветающее село.

Было еще довольно рано и, подъезжая к Кубличам, Макс вместо обычной утренней тишины и спокойствия еще издали разглядел, что в деревне царит необычайное оживление: люди перебегали от дома к дому, собирались группками и вместо того, чтобы заниматься будничными утренними делами — кормить свиней, выгонять на пастбище коров и заготавливать сено, что–то взволнованно обсуждали.

Завидев Макса, несколько жителей бросились к нему, крича наперебой так, что Макс ничего не мог понять. И только, когда его буквально стащили с коня и, почему–то оглядываясь по сторонам, завели в ближайший дом, Макс понял, что случилось что–то нехорошее.

— Тихо все! Ты, Кузьма, говори, а то я ничего не могу понять. Что тут у вас стряслось–то?

— Беда, Макс. Ой, беда. Совсем недавно прошло тут через наше село огромное войско и направилось прямо к лагерю Антипа.

— Да бросьте, — не поверил своим ушам Макс, — Какое войско? Откуда? И потом — они никогда не найдут Антипа! Кто не знает дороги — заплутает в том лесу, а у нас всюду «кукушки» сидят, — врасплох им Антипа никак не застать!

— Ох, Макс, ничего–то ты не знаешь, боюсь, найдут они, а может уже и нашли, потому как вел их один из тех, кто был с вами, а потом пропал.

Макс побледнел.

— Богдан Вишня?

— Он самый, Иуда!

Макс вскочил.

— Надо немедленно предупредить Антипа. Пустите меня.

Но трое жителей деревни, схватив Макса за руки, умоляли:

— Уже поздно — ты не успеешь, их там несколько сот, они побьют Антипа и всех его людей! Господи, помилуй нас, грешных. Останься хоть ты цел, не езжай туда!

Но Макс был смелым и сильным мужчиной, Антипа же любил как родного отца.

Он стряхнул с себя, удерживавших его людей и, выбежав из дома, вскочил в седло.

— Дорогу мне! Дорогу! — яростно закричал он и, не обращая внимания на крики мужчин и причитания женщин, промчался сквозь всю деревню и въехал в лес по хорошо знакомой ему тропе.

Черная лесная земля была растоптана множеством недавно проехавших лошадей. Некоторые деревца по бокам довольно широкой тропы были сломаны; вероятно, вооруженный отряд скакал напрямик, не останавливаясь и хорошо зная дорогу. Подъезжая к первому гнезду «кукушки», Макс замедлил ход, огляделся и прислушался. Потом спешился и бесшумно подкрался к дубу, на котором находилось хорошо ему известное гнездо.

— Юрий, — негромко позвал он, и тут же увидел того, кого звал, но не на дереве, а под ним.

Юрий лежал на животе, а из–под его левой лопатки торчал черенок ножа.

Макс все понял.

Юрий не успел дать никакого знака: кто–то хорошо знающий место, возможно и сам Богдан подкрался к дереву, бесшумно забрался на него, ударом в спину убил Юрия, а затем выбросил тело наружу.

Макс снова сел на коня и во весь опор помчался в лагерь. Он пожалел, что не взял у кого–нибудь в деревне лук со стрелами. Хотя он очень редко пользовался им, но стрелял неплохо, и сейчас лук мог бы ему пригодиться. Впрочем, кроме сабли у него было еще одно — его любимое оружие, которым он умел пользоваться как никто другой — длинный им самим изготовленный аркан. Но если нападающих действительно несколько сот, как сказали в деревне…

Терзаемый дурными предчувствиями, Макс все же не терял надежды.

Лишь бы Антип был жив, пока я доеду. Лишь бы он только был жив…

По мере приближения к лагерю стал доноситься запах гари и далеко впереди над верхушками деревьев Макс увидел дым. Он понял, что лагерь Антипа атакован и, по–видимому, горит ограда, потому, что домов там нет: все, включая Антипа, привыкли жить в землянках. Подъехав к лагерю еще ближе, Макс услышал вдалеке, где–то в глубине лагеря крики, звон оружия и грохот выстрелов из ручной пищали, но чем ближе он подъезжал, тем тише становились эти крики, и все реже стреляла пищаль.

Наконец впереди, сквозь стволы деревьев, Макс увидел огонь и понял, что был прав в своих предположениях: горели бревна частокола, окружающего лагерь.

Он спешился, привязал коня в укромном месте, невидимом со стороны лагеря, и, взяв в руки длинный аркан из веревки, переплетенной с кожей, бесшумно перебегая от дерева к дереву, двинулся к лагерю.

Горящие ворота стояли распахнутыми настежь, но за воротами никого не было видно, а редкие крики доносились из глубины лагеря там, где находились жилые землянки. Здесь в лагере Максу была знакома каждая кочка и каждый куст, поэтому он никем не замеченный пробрался вглубь территории лагеря.

Страшное зрелище предстало перед его глазами: центральная площадка, где обычно Антип решал споры была завалена трупами. Маленький ручеек, текущий из источника берущего начало невдалеке от лагеря стал красным от крови. Несмотря на драматичность момента, Макс не мог не отметить про себя что нападающих, которые были одеты одинаково, лежит здесь едва ли не втрое больше, чем разбойников Антипа. Но где–то впереди все еще шел бой и Макс, перебегая от куста к кусту, ринулся туда.

Но он опоздал.

И то, что он увидел, было, вероятно, последней сценой разыгравшейся здесь военной драмы.

Ловко, как кошка, Макс забрался на дерево и занял место в нижней развилке ствола, откуда ему все хорошо было видно.

В отряде Антипа было тридцать восемь мужчин, двенадцать женщин и пятеро детей. Увидев разбросанные между землянками детские и женские неподвижные тела Макс понял, что нападающие не щадили никого. Хотя их самих из целого войска, как ему говорили в деревне, осталось не больше пятидесяти.

И вдруг наступила полная тишина. Бой кончился. С развилки дерева Макс видел только маленькую часть поляны, и это пространство вдруг стало заполняться людьми.

Макс увидел крупную, тяжелую фигуру князя Четвертинского, а потом и Антипа.

Антипа держали пятеро крепких воинов, но он все еще пытался сопротивляться.

Тут же откуда–то появился Богдан Вишня.

— Вот он! — закричал Вишня, подбегая к князю Четвертинскому и указывая пальцем, — Вот он — Антип!

Тем временем Макс, спустился с дерева и, пробежав несколько шагов, выбрал удобную позицию для намеченного маневра и приготовил свой аркан.

Я должен, я должен зацепиться за тот сук и тогда, быть может…

Четвертинский глянул куда–то справа от себя и вдруг оттуда из места, не видимого для Макса внезапно появился мужчина с ручной пищалью в руках. Четвертинский кивнул ему, указав на Антипа, и мужчина резко скомандовал воинам держащим разбойничьего воеводу за руки:

— Разойдись!

Все дальнейшее произошло молниеносно.

Макс размахнулся и изо всех сил и бросил высоко вверх, над головами Четвертинского и Антипа, длинный аркан. Это был очень удачный бросок: петля бесшумно обхватила толстый сук. Макс, держа в зубах аркан, быстро взобрался на дерево и прыгнул.

В это же мгновение люди, держащие Антипа резко отбежали в сторону, а Степан Ярый вскинул пищаль.

Макс уже находился в воздухе: ухватившись руками за канат, он летел вперед ногами, нацеленными в плечи Степана.

Я собью его, подхвачу Антипа и, прежде чем они что–либо сообразят, мы нырнем в кустарник, а там…

Но Максу не хватило одной секунды.

Нить судьбы Антипа Русинова оборвалась.

Степан успел выстрелить, и пищальное ядро, величиной с яблоко, навылет пробило грудь Антипа, далеко отбросив его изуродованное, окровавленное тело.

В то же мгновение сильным ударом ног Макс свалил Степана и сам словно свалился с неба.

В доли секунды Макс осознал, что Антипу уже не помочь и что, по всей видимости, он остался единственным уцелевшим человеком из всего отряда Антипа.

Гибнуть глупо и бессмысленно Максу очень не хотелось, поэтому он на глазах, не успевших ничего сообразить врагов, пролетел еще несколько метров, выпустил аркан из рук, ловко перекувырнулся два раза и исчез в зарослях.

Не теряя ни секунды по хорошо известным ему тропкам, оставаясь незаметным в густых зарослях, он побежал к тому месту, где оставил в лесу коня.

Он вскочил в седло, и когда погоня выбралась из зарослей, Макс был уже далеко.

Зная в этом лесу каждую тропинку, он быстро выбрался на дорогу и помчался в сторону Вильно.

Макс был круглым сиротой, родных у него не было, а все близкие ему люди лежали мертвыми сейчас там, в лесу, под Кубличами. и на всем белом свете не оставалось больше никого, кроме одного единственного последнего человека.

Макс любил Варежку всем сердцем как родную сестру и больше некуда было ему ехать, хотя мысль о том, как он должен будет сообщить ей об ужасной смерти отца страшила его.

В состоянии глубокого потрясения никого и ничего не замечая вокруг Макс проскакал так несколько часов даже не заметив как загнал лошадь, пока она не рухнула. Макс встал, машинально отстегнул от седла свой второй аркан и упрямо пошел пешком вперед по дороге.

Погода все ухудшалась, небо затянули свинцовые тучи, и вдруг посыпался мелкий град.

Градинки больно хлестали Макса по лицу, некоторые отскакивали, а некоторые впивались в кожу и тут же таяли, так что со стороны могло показаться, будто по лицу этого странного одинокого путника непрерывно текут слезы…

… Медведев тоже замерз, а когда, в довершение ледяного ветра, с неба вдруг посыпался мелкий град, он, стремясь как–то укрыться, свернул в лес и поехал по тропинке, бегущей за деревьями вдоль дороги.

Если бы он этого не сделал, то через несколько минут встретил бы бредущего навстречу ему по дороге Макса, а потом увидел бы павшую лошадь, но отсюда ничего этого Медведеву не было видно — лес заслонял от него дорогу, а град вынуждал отвернуть лицо в другую сторону.

Такое похолодание в конце лета не было большой редкостью. Василий подумал об этом, когда, спустя несколько часов, подъезжал к деревне Кубличи и увидел большой яблоневый сад. Красные яблоки, еще зеленые листья и белая простыня, покрывшего землю мелкого града сразу напомнили ему рассказ отца о том, как однажды, когда Василия еще не было на свете, ударил вдруг среди лета внезапный холод и посыпался с неба снег, покрывая густой пеленой яблоневые донские сады…

Что–то очень печальное было в этом зрелище, и вдруг сердце Медведева, мужественного воина, так много повидавшего на своем веку, дрогнуло от странного и тягостного предчувствия беды.

Подъезжая к месту, где его могла ожидать опасность, Василий как обычно проверил все свое снаряжение и убедился, что он готов к любым неожиданностям.

Недоброе предчувствие заставило его объехать Кубличи стороной, по опушке леса, но он, таясь за деревьями, внимательно разглядывал деревеньку, и насторожился еще больше, не обнаружив на улицах и во дворах ни одного человека.

Подобравшись лесом к высокому дубу на опушке, он не на шутку встревожился, увидев, что ведущая в лес тропа очень сильно вытоптана большим количеством всадников, двигавшихся сначала вглубь леса. Приглядевшись, он увидел, что обратно всадников возвращалось намного меньше, а маленькие капельки крови, краснеющие в черной грязи, в не засыпанных градом глубоких следах копыт, говорили о том, что среди них были раненые.

У Медведева похолодело сердце.

Неужели я опоздал? Как это возможно? Алеша и Вера утверждали: нападение назначено на первое сентября. До нового года еще неделя. Что же произошло?

Несмотря на лихорадочное нетерпение, Медведев проявил полное хладнокровие. Медленно и осторожно он отъехал от протоптанной тропинки, превратившейся в дорогу, и постоянно зорко оглядываясь по сторонам, прислушиваясь к каждому шороху, время от времени осматривая верхушки деревьев, стал пробираться в глубь леса.

Вскоре он обнаружил гнездо «кукушки», бесшумно спешился, подкрался к нему ближе и сразу увидел: тот, кто находился в гнезде, очевидно, убит и долго лежал под деревом, вероятно с пробитым сердцем — об этом свидетельствовала большая лужа крови, — а совсем недавно тело оттащили в сторону и, вероятно, погрузили на телегу — отпечатки колес были хорошо видны в медленно таявшем покрове града.

Медведев снова сел на коня и продолжал свой путь.

Вскоре он услышал впереди скрип колес и странные звуки. Укрывшись в густом ельнике, он увидел, как из глубины леса в сторону деревни по вытоптанной лошадьми дороге, двигалась телега, заполненная мертвыми телами. Рядом с лошадью шел мужичок. Громко всхлипывая и постоянно вытирая слезы, он вел под уздцы лошадь.

Странное чувство охватило Медведева: он вспомнил, что когда–то нечто подобное уже было — лес, мерный скрип колес, мужичок с телегой и мертвым телом в ней…. Сейчас все повторялось, но было наполнено совсем иным смыслом…

Медведеву понадобилось все его мужество, для того, чтобы взять себя в руки.

Он понял, что опоздал, он понял, что все произошло не менее шести часов назад и теперь у него оставалась лишь одна–единственная надежда — быть может многоопытный воевода Антип все же каким–то чудом остался в живых.

Медведев открыто выехал на дорогу, внезапно появившись из лесу прямо перед телегой.

Мужичок испуганно отшатнулся и стал креститься.

— Не бойся, — сказал Медведев, — я друг Антипа. Что тут случилось?

Мужичок проглотил слезы, утер нос и сказал:

— Нету больше Антипа. Никого нету. Всех до единого убили. Даже баб и детей малых не пожалели.

…Значит, чуда не случилось…. Но все же…

— Я хочу своими глазами увидеть тело Антипа. Где он?

— Там, — едва повернув голову, кивнул за спину мужичок, — да только лучше, чтоб ты не глядел. Пищальное ядро пробило Антипа насквозь. И теперь у него нет ни груди, ни спины — одна кровавая дыра.

Медведев, стиснув зубы, резко повернул коня и помчался по дороге в сторону бывшего разбойничьего лагеря.

Жители деревеньки Кубличи оказывали последнюю услугу своим кормильцам.

Женщины голосили и причитали, мужчины угрюмо кряхтели, стаскивая тела убитых к центру площадки под большим дубом, с гнездом центральной кукушки наверху, и глянув на это гнездо, Медведев с глубокой печалью подумал, что Антип до конца остался верен своим привычкам.

Увидев постороннего всадника, люди бросили свою работу: одни испуганно поснимали шапки, другие схватились за оружие.

Медведев спешился, перекрестился и, поклонившись деревенским жителям, сказал:

— Меня зовут Василий Медведев. Я начальник стражи великой княгини Олены.

Он вынул из–под кожана грамоту и показал, но никто не изъявил желания подойти ближе, чтобы прочесть ее.

— В жизни бывает по–разному и, несмотря на мою службу и ремесло Антипа, мы были друзьями, а его отец покоится на кладбище в моем имении на берегу реки Угры. Антип просил меня схоронить его там же. Если он действительно убит, покажите мне его.

Длиннобородый мужик отделился от толпы и, молча, кивнув Василию, отвел его в сторону. Там лежало тело, накрытое густо пропитанной кровью рогожей. Бородатый осторожно приподнял ее край. Белое, как мел, бескровное лицо Антипа казалось спокойным и умиротворенным.

Медведев кивнул, и мужик снова набросил рогожу.

Василий обратился ко всем:

— Сколько стоит село Кубличи? — спросил он. — Кто–нибудь знает?

Мужики переглянулись.

— Я слыхал, вдова Дольская хотела купить его у нашего хозяина за семь рублей, — сказал бородатый мужик.

— Я заплачу десять рублей золотом двум мужчинам, которые помогут мне доставить покойного до кладбища в моем имении.

Мужики переглянулись. Медведев отстегнул от пояса кожаный мешочек.

Он хотел сохранить в Медведевке эти свои сбережения, накопленные за два года службы в Литве.

Но он знал, что сам не довезет гроб с телом Антипа достаточно быстро.

Холодная погода долго не продержится.

За малые деньги никто не согласится.

— Пять — сейчас, пять — на месте.

Бородатый спросил у соседа:

— Ты как, Кузя?

Тот кивнул.

Оба выступили вперед.

— Мы поедем, — сказал бородатый.

— Делайте все, что надо. Через час выезжаем.

… Макс брел по дороге, спотыкался, падал, вставал и снова упрямо шел вперед. Промокший до нитки, грязный и замерзший он, пройдя пешком более десяти верст, добрался, наконец, до небольшого придорожного постоялого двора, в который не раз заезжал во время своих разбойничьих рейдов.

В зале оказалось почти пусто, только двое или трое так же, как он вымокших путников сидели на лавках и ели из мисок.

Хозяин испуганно взглянул на Макса.

Макс швырнул на стол большую серебряную монету и прохрипел:

— Выпить, поесть и переодеться…. Надеюсь, у вас найдется одежда на мой рост. А потом мне понадобится конь. Я куплю его.

— Все сделаем, а как же! И накормим, и напоим, и одежку дадим, — обрадовано закивал хозяин, прикусывая монету, — но за одежку и коня…

— Да, да, конечно, я заплачу отдельно. Где можно отдохнуть пока вы будете готовить еду и одежду?

— Увы, дорогой мой господин путник, у нас только одна комната для гостей и там женщина. Правда, она собиралась скоро уезжать и тогда…

Макс услышал за спиной скрип отворяющейся двери и повернулся.

На пороге той самой единственной комнаты для постояльцев стояла Варежка.

Увидев Макса в таком виде, она застыла неподвижно.

— Господи, — прошептал Макс, — благодарю тебя за чудо.

Он сделал несколько шагов к Варежке, и она отступила назад в комнату. Макс вошел следом за ней и плотно закрыл за собой дверь.

Смертельная бледность покрыла лицо Варежки. Макс рухнул перед ней на колени, взял ее холодную безвольную руку и поцеловал.

— Прости меня, прости. Я не успел.

— Батюшка умер? — бесцветным голосом спросила Варежка.

— Да, все умерли. Я один остался. Один на всем белом свете.

— Встань, — сказала Варежка после долгого молчания.

Макс поднялся с колен, теперь они стояли лицом к лицу.

— Кто это сделал? — спросила Варежка.

— Я видел, что всем командовал старый князь Четвертинский.

— Я так и знала.

Макс был поражен.

Ни одной слезинки не вытекло из ее глаз, а тон голоса был таким ровным и спокойным, будто ничего не случилось. Макс посмотрел на нее с восхищением.

Я никогда не видел ее такой. Сейчас она очень похожа на Антипа. Если бы она умерла, и Антип узнал об этом, он говорил бы так же.

— Я ехал к тебе… Мне больше некуда.

— Умойся, переоденься и поешь. Потом зайди ко мне…

…Когда спустя час Макс, отдохнувший и переодетый в сухое, вернулся, он увидел, что лицо Варежки выражало скорбь, но глаза были по–прежнему совершенно сухими, а взгляд суровым и спокойным. Она сидела на лавке и играла с любимым подарком Макса, то вынимая испанский кинжал из ножен, то вкладывая его обратно, то любуясь отблеском свечи на его лезвии.

— Я готов. Что будем делать? — спросил Макс.

— Прежде всего, поедем туда. Надо схоронить батюшку. А потом…. А вот потом… Хороший подарок ты мне сделал когда–то Макс…. Очень хороший…

Глава девятаяИСПАНСКИЙ КИНЖАЛ

Август–сентябрь 1497

Когда Варежка с Максом, минуя деревушку Кубличи, проехали по известной Максу звериной тропе прямо к лагерю уже вечерело.

К изумлению Макса на поляне, где происходило основное побоище, он не увидел ни одного мертвого тела, а лишь множество пятен крови, похожих на ржавчину, впитавшуюся то там, то тут в усыпанную иглицей лесную поляну.

Несколько мужиков и баб из Кубличей еще возились на поляне, стаскивая в кучу собранные в землянках убитых разбойников вещи — не пропадать же добру даром.

Они встретили Макса радостными возгласами, забыв на секунду о горе и печали, и начали кланяться в ноги Варежке, когда Макс представил ее, как дочь Антипа.

Потом они подробно рассказали о приезде Медведева и о том, что он уже часов пять назад выехал верхом, а двое кубличских мужиков на телеге с телом Антипа в крепко заколоченном гробу уехали с ним.

Варежка, опустив голову, задумалась. Потом вздохнула и сказала Максу:

— Ну что ж, может это и к лучшему. Я не хотела бы видеть батюшку мертвым. Пусть он останется в моей памяти, сильным, здоровым, красивым и умным, каким я его всегда знала. Я помню — батюшка говорил, что хочет покоиться на кладбище Медведева рядом со своим отцом…

— Да, он мне тоже это говорил, — подтвердил Макс.

— Медведев не успел его спасти, но он похоронит его как подобает. Мне бы тоже хотелось когда–нибудь лежать там, рядом с ним и дедушкой…. Но этого не будет…

— Макс! — закричал вдруг один из мужичков. — Ты же ничего не знаешь! Представь себе — погрузили мы мертвецов на телегу, а тут один зашевелился. Ну, ясное дело, мы его вытащили оттуда, и Меланья повезла его к бабке. Может еще и выдюжает.

И тут прискакал на коне мальчик из Кубличей. Его посылали проследить, куда ушло нападавшее войско.

— Я уже все сказывал старосте в деревне, но могу и повторить. В общем ехал за ними на большом расстоянии долго. Они свернули в сторону Белой. Но два человека, какие–то важные персоны, остались заночевать в Залесье на постоялом дворе. Когда я возвращался, они гуляли там во всю.

— Ты случайно не знаешь, кто они? — спросила Варежка.

— Знать–то не знаю, но описать могу. Я заскочил на этот постоялый двор и видел, как они там пили и ели. Один старик большой такой, здоровый, высокий, а другой худой с усами. О, вспомнил! Этот старик чего–то говорил худому все про какую–то вишню. Чудно как–то. А тот старика князем называл.

Варежка вдруг вспомнила слова Веры:

… — Старый князь Четвертинский и Вишня в один голос говорили, что напасть на Антипа планируют 1 сентября…

— Ты принес хорошую новость, парень, — Варежка, бросила мальчику монету.

Потом негромко сказала Максу:

— Сам Господь посылает их в наши руки. Ты знаешь, где находится это Залесье?

— Еще бы, — ответил Макс, — я здесь все вокруг знаю, как свои пять пальцев. Это не очень далеко.

— Поехали! — скомандовала Варежка. — К ночи нам надо быть там.

У Макса потеплело на душе.

Как она похожа на отца. И сказала точь–в–точь, как он бы сказал.

И он ответил, склонив голову, так же, как отвечал Антипу:

— Готов выполнить…

… На постоялом дворе в Залесье, в отличие от того постоялого двора, где Макс встретил Варежку, толпилось полно народу.

В этом не было ничего удивительного потому, что князь Четвертинский с Богданом Вишней явились сюда еще в начале вечера и немедленно поставили выпивку всем, кто в это время находился в главной избе.

Мало того, — они заявили, что будут сегодня ставить в неограниченном количестве выпивку всем, кто сюда заглянет, до тех пор, пока сами будут в состоянии сидеть за столом.

Разумеется, этот неслыханный жест немедленно стал известен не только всему Залесью, но успел достичь и соседних деревень, и любителей выпить на дармовщинку на радость хозяину оказалось столько, что изба едва вмещала посетителей.

Но дело, вероятно, шло к концу, потому что к полуночи князь с Вишней уже достигли того состояния, когда усидеть за столом, не заваливаясь на бок, им становилось все труднее.

Именно в это время два новых посетителя стали протискиваться из задних рядов к центру, где сидели щедрые незнакомцы.

— О! Новички! — закричал кто–то. — Свеженькие!

— Налить им, — еле ворочая языком, распорядился старый князь Четвертинский.

Хозяин услужливо стал наливать в деревянные кубки брагу, а вновь прибывшие гости все пробирались к центру.

Князь Четвертинский с трудом поднял склонившуюся на грудь голову и вдруг мгновенно протрезвел.

Перед ним стояла та самая ведьма, которая испортила всю его жизнь. Четвертинский не поверил своим глазам.

— Княгиня Святополк — Мирская? — воскликнул он, и глаза его расширились.

— Нет! — ответила Варежка. — Варвара Русинова.

И с огромной силой вонзила испанский кинжал прямо в сердце старого князя.

Кинжал был очень острый, Варежка знала куда бить, и тонкое испанское лезвие пронзило тело старого князя насквозь, уткнувшись в деревянную спинку лавки.

Варежка резко выдернула кинжал из тела и обернулась, готовая отразить любой удар.

В ту же секунду Богдан Вишня вскочил с места, да не успел ничего сделать.

— Умри, Иуда! — воскликнул Макс и нанес саблей сверху удар такой силы, что рассек тело Богдана Вишни от плеча до груди.

Полсотни людей ахнули в один голос, а Макс вскочил на стол с окровавленной саблей в руке и грозно крикнул:

— Всем сидеть на месте! Разрублю каждого, кто шевельнется!

Он кивнул Варежке, и она, вытянув перед собой испанский кинжал, на котором еще парила кровь князя Четвертинского, готовая в любую секунду ударить им каждого, кто встанет на ее пути, медленно пошла к выходу и толпа молча расступалась перед ней.

— А теперь послушайте все, — сказал Макс, — рассказывайте о том, что сейчас видели всем и каждому, и пусть слух о смерти этих негодяев дойдет до ушей князя Семена Бельского и его подручных! Пусть они знают, что их ждет такой же конец.

Макс внезапно свистнул так громко и пронзительно, что все присутствующие и так скованные страхом вздрогнули. Перепрыгивая со стола на стол, Макс мгновенно очутился у двери.

— Пусть только кто–нибудь попробует выйти! — зловеще сказал он и исчез во тьме.

Никто не шелохнулся, и стояла полная тишина, в которой раздавался лишь стук тяжелых капель крови, стекающих со стола на пол, а потом к этому звуку добавился глухой топот двух удаляющихся коней.

…Они прискакали в Кубличи поздней ночью, справедливо решив, что никто их там искать не будет. Местные жители охотно приютили их, выделив целый дом. Макс и Варежка хотели присутствовать на похоронах убитых людей Антипа. Макса также очень интересовали два вопроса: куда делась вся разбойничья казна и кто тот раненый, оставшийся в живых. На второй вопрос он вскоре получил ответ настолько же обрадовавший его насколько огорчил ответ на первый.

В живых остался Нечай Олехно и бабка–знахарка, которая его лечила, сказала, что критический момент прошел, и раненый вероятно выживет.

А вот казны Антипа никто из местных жителей не нашел.

Макс верил этим людям, зная их несколько лет.

— Я не сомневаюсь, — сказал он Варежке, — Это дело рук Семена Бельского. Он сделал это из–за денег Антипа, которые твой батюшка должен был разделить между нами всеми первого сентября. На свою долю я хотел собрать новый отряд, после ухода Антипа на отдых. Теперь у меня нет ни копейки.

Варежка положила на стол тяжелый кожаный мешок.

— Возьми, — сказала она, — это не Андрея, это мои деньги, личные. Я собирала потихоньку все прошлые годы. Мне они больше не нужны.

— Ты что такое говоришь? — изумился Макс.

— Разве ты не слышал того, что слышали полсотни людей? Четвертинский при всех назвал мое имя. Ты понимаешь, что это значит, Макс? Княгиня Святополк — Мирская — убийца. Как будут смотреть на ее мужа? На ее детей? Для Андрея честь — превыше всего…. Представь себе — суд… Допросы…. И в конце — казнь. Как он будет жить с этим? Нет! Мне надо уйти из этой жизни. Это единственное, что, быть может, сохранит честь моего супруга. У меня нет другого выхода. Бедные, бедные мои детки… Я их никогда не увижу…

— Варежка, — прошептал Макс, — умоляю тебя — не говори так.

— Мое решение непреклонно, — сурово ответила Варежка, — я должна умереть…

… Сентябрь оказался настолько холодным, что пришлось топить печи, и старый слуга Томаш недовольно ворчал на домоправительницу Агату, которая буквально стояла над ним, когда он растапливал печи утром, а поздно вечером, когда дети спали, ходила за ним по пятам, и следила за тем, чтобы он во время выгреб жар и не закрывал слишком плотно заслонку, а то ведь, не дай Бог, и угореть можно.

Свистел на улице ветер, стучала в окно комнаты Агаты сухая ветка, которую этот бездельник Томаш никак не может срубить, хотя она сто раз просила его об этом, и старушка, тяжело вздыхая, ворочалась с боку на бок и все никак не могла уснуть. А когда, наконец, стала засыпать, в дверь постучали. Никто чужой этого сделать не мог, потому что за высокой оградой у ворот дома постоянно стоял королевский стражник. Так было положено по роду службы князя Андрея. И Агата радостно вскочила с постели и побежала открывать. Скорее всего, это вернулась княгиня, — она ведь говорила, что уезжает ненадолго, а и так уже третья неделя пошла, как уехала. И все же осторожная Агата не сразу открыла дверь, а сперва выглянула в специальную смотровую щелочку.

Она узнала Макса, который не раз приезжал раньше, и тотчас отрыла дверь.

Лицо Макса серое и осунувшееся выражало такую скорбь, что сердце Агаты сжалось.

— Макс? Входи, но никого из хозяев нет — князь отправился сопровождать вдовствующую королеву, а княгиня недавно уехала.

Макс вошел в прихожую и, сняв шляпу, прикрыл за собой дверь.

— Я знаю, — тихо сказал он. — Княгиня со мной… Я привез ее…

— Как «привез»? — побледнела Агата, поднося руку ко рту в извечном женском выражении испуга и предчувствия беды. — Она нездорова?

— Она… она умерла.

Агата вскрикнула и зажала рот обеими руками, испугавшись, что ее крик разбудит детей.

— Как умерла? Отчего? Где она?

— Она здесь. Стражник не хотел пропускать меня, и мне пришлось открыть крышку гроба. Только убедившись, что это она, он впустил меня.

— Боже мой, — слезы полились из глаз Агаты, — какое несчастье. Как же это случилось?

— Это уже второе несчастье подряд, — сказал Макс. — Антип — ее батюшка, был убит неделю назад, а Варежка… Княгиня Варвара… Я не хотел об этом говорить, но слухи все равно дойдут до вас. В смерти Антипа повинен был князь Четвертинский. Так вышло, что он оказался неподалеку, и Варежка, находясь в горе гневе и отчаянии…она… в общем она отомстила за отца. Она убила старого князя. Но потом… вскоре потом она заболела, ее мучило чувство вины, а было очень холодно, ураган с моря, она простудилась, я повез ее домой, но в пути ей становилось все хуже, и вчера в Троках она скончалась. Я приехал сюда в обед, и вот — заказал гроб и карету, успел обо всем договориться на виленском кладбище: завтра на рассвете княгиня будет похоронена. Перед смертью она просила, чтобы дети не присутствовали на похоронах — пусть им скажут о ее смерти позже.

Макс взял Агату под руку.

— Может быть, Агата, ты хочешь попрощаться, пойдем, пока крышка гроба открыта, а то после отпевания в костеле ее заколотят.

Он вывел плачущую Агату на крыльцо, помог спуститься со ступенек. Ворота были распахнуты, стражник с любопытством заглядывал во двор, а у крыльца стояла черная похоронная карета с распахнутой дверцей.

Макс взял один из двух факелов, освещавших вход, и подвел Агату под руку к карете. Она перекрестилась и разрыдалась, увидев бледное неподвижное лицо Варежки в гробу. Макс, опасаясь, как бы ей не стало плохо, повел ее обратно к дому, заботливо помог подняться на крыльцо и у двери сказал:

— Я рано утром перед рассветом заеду за тобой. Ты ведь должна знать, где она упокоиться.

— Да, да, конечно. Я попрошу Томаша, чтобы он присмотрел за детьми, но они не встанут так рано. Я буду ждать Макс, Боже мой, какое несчастье… Бедные детки, бедная наша госпожа, бедный князь Андрей.

Макс быстро сел в карету, крикнул вознице: «Поехали!», карета выехала со двора, и стражник охраны тут же запер их.

На рассвете следующего дня прошла скромная церемония похорон.

Заколоченный гроб опустили в могилу.

Священник прочел молитву.

Могилу засыпали.

Макс довез рыдающую Агату до дома, поцеловал старушку и сказал на прощание:

— Дай Бог тебе долгой жизни. Быть может, еще когда–нибудь увидимся.

Агата никогда больше не увидела Макса.

Весной следующего года она умерла.

…Степан Ярый получил письмо с похвалами за успешно проведенную операцию и поздравления в связи с переходом на более высокую ступень в иерархии братства — теперь он становился братом шестой заповеди.

Но одно серьезное обстоятельство не позволяло Степану порадоваться успехом и повышением.

Когда там, в лесу, сразу после прекрасного выстрела покончившего, наконец, раз и навсегда с непобедимым разбойником Антипом, Степан вдруг почувствовал страшной силы удар ногами в спину, он упал вперед, уронив тяжелую пищаль, и не успел закрыть лицо руками.

Доктор Корнелиус не раз предупреждал его о том, что его ненастоящее лицо крайне уязвимо. Степан всегда берег его и обычно это ему удавалось. Но кто же мог подумать, что какой–то бешеный самоубийца прыгнет на него сзади с дерева?

При падении Степан сильно повредил лицо и теперь испытывал невыносимые боли, а невидимые под воротником швы на шее разошлись, и кровь непрерывно сочилась из них.

На вторую неделю после разгрома разбойников, Степан начал понимать, что ему придется ехать в Вильно к доктору Корнелиусу и просить его о помощи.

А тут дошли слухи об ужасной смерти князя Четвертинского и Богдана Вишни, а также о тех угрозах, которые публично высказал в адрес князя и его ближайших слуг Макс, который один из всего отряда каким–то чудом уцелел. Четвертинский еще до своей гибели успел рассказать Степану, что Макс — правая рука Антипа и очень опасен.

Хорошо еще, что эта проклятая ведьма — дочь Антипа, отправилась вслед за отцом — братья по вере сообщили, что после убийства Четвертинского она тяжело заболела, умерла и была похоронена на кладбище в Вильно.

Степан не был трусом, и угрозы Макса не очень испугали его, и все же он предупредил Бельского.

В отличие от Степана, князь Семен Бельский был вполне удовлетворен операцией. Как ни парадоксально, он был доволен именно тем, что потерял три четверти своих воинов, а радовало его то, что Четвертинский, как это и было заранее условлено, еще перед спешным и досрочным выступлением в лес, выплатил князю Бельскому вперед обещанное жалование, и теперь получалось, что три четверти этих денег некому платить а, стало быть, они остаются в казне князя Семена.

— Послушай, князь, — сказал ему, кривясь от боли, Степан, — я должен ехать к лекарю, но у меня созрела одна мысль и есть очень интересное предложение для тебя. Я прошу, пока меня не будет, обдумать все, как следует, и принять решение.

— Ну, говори.

— Полагаю, тебе пора написать прошение великому московскому князю и перейти на московскую службу со всеми своими землями.

— Да ты верно совсем рехнулся?! Или там, в разбойничьем лагере у тебя вышибли все мозги! Ты что такое говоришь? Я много лет создаю образ верного слуги литовской короны, а ты предлагаешь мне…. И к тому же, там Федор.

— Вот, кстати, — перебил Степан, — кстати, о Федоре. Он добился высоких почестей. Он славный воевода и со дня на день женится на родной племяннице самого великого московского князя, а ведь у него, когда он прибежал в Москву, не было ни клочка земли и ни копейки денег. Выслушай меня внимательно, князь и поверь, я знаю, к чему идет дело. Иван Московский не просто так отдал свою дочь в жены Александру. Он усыпил бдительность глупых литовцев, а теперь шаг за шагом отнимет у них полкняжества, если не все. Белая находится в опасной близости к подвинувшимся на запад границам Московского княжества. И скоро оно поглотит тебя. Москва сейчас сильна как никогда, а Литва слаба! Зачем тебе выступать на стороне слабого? Опереди события! Выступи на стороне сильного! Последуй примеру своего брата. Сейчас у тебя есть много земель, скупленных за ливонские деньги, у тебя есть достаточно золота — перейди со всем этим добровольно в Москву! Сошлись на то, что тебя здесь притесняют в православной вере — и ты сразу будешь там принят с почетом, мгновенно станешь воеводой, у тебя появятся привилегии и почести, а здесь кто ты? Извини, я очень плохо себя чувствую и поэтому говорю тебе правду в лицо. Ты знаешь, что у тебя нет вернее меня друга и слуги.

— Я знаю, Степан, но…

— Прошу тебя, выслушай меня до конца. Ты слышал, что говорил этот Макс? Я тебе докладывал. Он будет преследовать тебя в этом княжестве, где бы ты ни был! Нельзя жить в страхе и вечно прятаться! Однажды, он подстережет и убьет тебя. Макс единственный, кто остался в живых из людей Антипа, и он будет мстить. Тебе хочется жить постоянно озираясь? А вот в Москве он тебя точно, не достанет.

Степан уловил нотку нерешительность в глазах Семена и продолжал нажим:

— Здесь — ничего, а там — все. Прошу тебя, подумай, как следует, пока меня здесь не будет. А не будет меня, вероятно, месяца полтора. Чувствую, придется доктору Корнелиусу искать мне новое лицо.

— Гм, гм, ну что ж, дружище, что–то в твоих словах есть. Я подумаю.

— Не просто подумай — напиши хорошее прошение московскому Ивану, и оно сразу попадет в нужные руки. Признаюсь тебе по секрету: пока я жил в Москве, у меня там наладились кое–какие связи при дворе. Я знаю людей, которые помогут тебе быстро выдвинуться.

— Это правда? — с интересом сверкнули глаза князя Семена.

— Правда, — очень серьезно ответил Степан, — я оказал им кое–какие услуги, теперь они у меня в долгу.

— И кто же эти люди?

— Князь, не требуй от меня имен. Тебе достаточно знать, что это самые приближенные к великому московскому князю люди.

Князь Семен Бельский задумался.

На следующий день Степан Ярый выехал в Вильно.

Доктор Корнелиус осмотрел больного и с присущей ему откровенностью, мягко улыбаясь, сказал Степану, что задержись он еще на неделю, и вместо операции пришлось бы его хоронить.

Однако, учитывая успехи Степана и повышение его уровня в структуре братства, доктор пообещал найти ему подходящее лицо в самое ближайшее время…

Тайнопись Z

От Елизара Быка

Вильно

20 сентября 1497 г.

Симону Черному

в Москве

Дорогой друг!

Я уже сообщал тебе в прошлом письме обо всех подробностях операции, по изъятию денег у банды Антипа, и о нелепой гибели нашего брата Богдана Вишни. Я знаю, как нужны тебе сейчас в Москве деньги и жду надежного случая, чтобы переправить их. Думаю, такой случай представится примерно через месяц. Тот, кто помог нам их добыть, сам их тебе и доставит.

Дело в том, что в связи с неудачным падением Степана лицом вниз во время проведения операции «Антип», Корнелиусу пришлось сделать ему внеочередную операцию.

Кстати, я подумал, что нет худа без добра, и что теперь, когда Степан обретет новую внешность, ты сможешь вторично использовать его в Москве. Весьма любопытная должность, о которой ты мне писал и которая освобождается в связи со старостью того, кто занимал ее до сих пор, я думаю, как раз именно Степану полностью подойдет.

От всей души надеюсь на твою окончательную победу над Софьей, и скорую коронацию НАШЕГО наследника московского престола!

Как только будет назначена конкретная дата, дай мне знать — ради такого события я брошу все свои дела и приеду в Москву, чтобы вместе с тобой отметить успешное завершение возникшего у нас более тридцати лет назад замысла, казавшегося в то время фантастическим и неосуществимым!

Во имя Господа Единого и Вездесущего

Елизар Бык

Глава десятаяНАЧАЛО КОНЦА

Сентябрь–декабрь 1497

Антип был похоронен, согласно его воле, рядом с отцом, Филимоном Русиновым, на маленьком лесном кладбище в имении Медведевка.

Проститься с ним пришли все его бывшие люди, живущие ныне в Медведевке и Манино.

Были здесь и старый Гридя Козлов, и охотник–следопыт Яков, женившийся, наконец, на Ксении Кудриной, и Епифаний Коровин с женой, и сын его Никола с женой и детьми, и, разумеется, Неверовы с детьми и внуками и, конечно, Кудрины. Не было только их сына Алеши и Веры, урожденной Коровиной, которые вместе с Анницей находились Кракове и ничего не знали о драматических событиях, которые произошли за время их отсутствия.

Отец Мефодий отслужил заупокойную службу, тихая поминальная трапеза состоялась в доме Медведева, и когда все начали расходиться, Медведев задержал Ерему Селиванова и уединился с ним в комнате–музее.

— Скажи, Ерема, ты видел когда–либо нечто подобное, — Медведев протянул ему лист с точной копией письма Богдана Вишни, изготовленной Алешей.

Ерема взял лист присмотрелся, и глаза его расширились.

— Да, Василий Иванович, — я видел один раз такое письмо у отца. Как–то мать уронила нечаянно горшок с кипятком, обожгла ноги и громко закричала. Я бросился звать отца, он — к ней, я конечно, тоже, но потом вернулся, потому что был поражен тем, что увидел. Дело в том, что, когда я к нему неожиданно заглянул, меня очень удивило, что средь бела дня горела свеча. Отец, держал такое же, как это, письмо над ее огнем, а на обратной его чистой стороне проступали значки, очень похожие на эти…. И вот еще, я запомнил, что там, как и здесь, на лицевой стороне письма в правом углу стоял крестик… Больше я ничего тогда не успел разглядеть, потому что отец вернулся, накричал на меня, больно ударил по затылку, и запер в чулане. Я не знаю, писал он или получал такие письма еще, но бывало, что он по нескольку часов что–то делал днем при свече…. Да, это письмо очень похоже на то, что я видел тогда.

Медведев покивал головой.

— Я так и думал. Его писал один из людей повинных в смерти Антипа. Вероятно, он тоже принадлежал к этой тайной вере. Он должен был служить проводником воинам Бельского… Если твои родители были посланы в лагерь Антипа, то почему и Богдан Вишня не мог?…

Медведев вздохнул и продолжал:

— Я никогда не вмешивался в церковные дела и дела веры, но то, что я узнал из некоторых документов, доставшихся мне по наследству, то, что я услышал от тебя о твоих родителях, их жизни и смерти, и, наконец, то что случилось с Антипом…

— Поверь мне, Василий Иванович, — словно заклиная Медведева, сказал Ерема — Это очень опасные и страшные люди, если их не остановить, они причинят еще много зла…

— Я знаю человека, который давно ищет их… И если найдет….

— Назови мне его, скажи, где он! Я пройду полсвета, я расскажу ему все что знаю — я хочу, чтобы они понесли заслуженную кару за смерть моих родителей, за мою искалеченную жизнь, за тысячи других таких жизней.

Медведев снова вздохнул, и казалось, принял решение.

— Тебе не надо далеко ходить, — сказал он. — Я думаю, если ты расскажешь обо всем, что знаешь отцу Мефодию и отдашь ему этот документ — он протянул Ереме копию письма Вишни, изготовленную Алешей, — те, кому надо будет об этом узнать — узнают.

— Я понял, — тихо сказал Ерема и взял из рук Медведева письмо. — Я пойду к нему прямо сейчас.

— Наверно, это будет правильно, — покивал головой Медведев.

… Василий не мог задержаться дома больше, чем на два дня. Его отпуск, истраченный на путешествие с гробом Антипа, заканчивался, и пора было возвращаться в Вильно.

Но, разумеется, не обошлось без встречи с любимыми друзьями, которые во всех подробностях, теперь уже с юмором и самоиронией, рассказали о своей поездке вслед за детьми–заговорщиками, и передали Медведеву горячий привет от князя Федора.

Конечно, Василий узнал обо всем, что произошло еще раньше, в первый же вечер своего приезда от старшего сына.

— Отец мне нужно серьезно поговорить с тобой, — сказал ему Иван и рассказал, открыто честно и подробно, обо всем что произошло. Он не назвал только имени и фамилии Гусева, который принимал у него и других угорских ребят присягу на верность сыну Софьи Василию, и Медведев, оценив это, не стал у него спрашивать.

Выслушав рассказ Ивана, Василий сказал:

— Отец может передать сыну знания, умения и навыки. Но ни один человек не в состоянии передать другому свой жизненный опыт. Это то, что каждый приобретает сам. Человек учится на своих ошибках, неудачах, поражениях, бедах и несчастьях. У каждого только одна жизнь — его собственная, единственная и неповторимая. И каждый проживает ее так, как он хочет или может. Я не чувствую себя вправе ни хвалить, ни осуждать тебя за то, как ты поступил. По–видимому, так тебе подсказало сердце, а будущее покажет, был ли ты прав. Но именно так, именно в таких решениях, приобретается опыт, или теряется жизнь. Иди своей дорогой, а мне остается лишь молиться, чтобы она привела тебя к успеху.

Иван взял руку Медведева и поцеловал.

— Спасибо, отец. Я запомнил твои слова, и если Бог даст мне детей, и я доживу до того, как они вырастут, я скажу им точно так же, как ты мне сегодня.

Через два дня Василий Медведев покинул Великое Московское княжество.

…. Молитвы Софьи были услышаны.

Несмотря на самые изощренные и жестокие пытки никто из молодых заговорщиков не выдал ни Полуехтова, ни Софьи.

Они упорно твердили, что мысль о заговоре пришла им в голову, без всяких подсказок с чьей либо стороны, что ни великая княгиня, ни ее сын Василий ничего об этом не знали, а что они, заговорщики, намеревались сообщить им об этом лишь после захвата части казны и взятия под свой контроль какого либо города.

Возможно именно из–за того, что они так упорствовали и, приняв все смертные муки, никого не выдали, казнь им была назначена особо жестокая, и подробное описание этой казни, состоявшейся 27 декабря 1497 года занесенное в летописи, дошло до наших дней.

Шестерых заговорщиков казнили на Москве–реке прилюдно следующим образом: Яропкину отсекли сперва руки, потом ноги, потом голову; Пояркову — руки и голову, остальным — дьякам Гусеву и Стромилову, а также князю Палецкому и Щевье — Стравину — милостиво — только голову.

Самый тяжкий удел выпал на долю Владимира Гусева — он был последним. Он пережил гибель своих товарищей, страшные вопли Яропкина, когда ему отрубали руки и ноги, он слышал радостное улюлюканье толпы в моменты, когда осужденных вели на плаху, смертельную тишину ожидания, затем резкий удар топора, и общее «А–а–а-х!» вырывающееся из груди толпы, когда голова падала в корзину.

Когда, наконец, пришла его очередь, он положил голову на теплую от крови его друзей шершавую колоду и вдруг увидел на той стороне реки стоящий отдельно на холме свой собственный дом.

Ярко–синие наличники весело сверкали на морозном солнце и выглядели очень нарядно. «Интересно, научаться ли у нас когда–нибудь делать такую краску?» — с любопытством подумал он, и это была последняя мысль в его жизни…

Публичная казнь стала лишь внешней, видимой всему народу демонстрацией силы и непреклонности державы, менее заметными были многочисленные аресты и пожизненное заключение сотен молодых детей боярских и дворянских, которые, как и угорская молодежь, участвовали в заговоре, но которым повезло меньше.

И уж совсем незначительным пустяком на этом фоне выглядело традиционное утопление баграми подо льдом Москвы–реки нескольких женщин–ворожей, обвиненных в том, что ходили–де они к великой княгине Софье, да злой умысел погубить князя великого держали.

Сама же Софья и ее сын по–прежнему находились под домашним арестом «за приставами», но все же в Кремле….

Жестоко разделавшись с заговорщиками, великий князь на следующую же неделю назначил торжественное празднество, которого до сей поры никогда еще не бывало в московском княжестве — публичную коронацию шапкой Мономаховой великокняжеского внука Дмитрия на московский престол. Этим подчеркивалась необратимость старой традиции — трон наследуют дети и внуки от первого брака.

В лагере Елены Волошанки царило ликование.

Служители тайной веры с замиранием сердца ожидали дня коронации.

Но не знали они, не гадали, что именно в этот час их величайшего триумфа, где–то далеко отсюда происходили маленькие незаметные события, которые стали началом конца этого громадного, безумного, но едва не осуществившегося чудовищного замысла…

Ничего в жизни не бывает случайно…

Маленький рангом человек, выполняя задание апостолов своей веры, допустил ошибку, и письмо с тайнописью попало в чужие руки; он никому не сказал об этом, считая, что письмо вернулось к нему, и он сам его уничтожил. Но другой невысокий рангом человек сделал копию этого письма и передал тому, кто его послал. Тот, кто его послал, посредством того, кого братство лишило родителей и кому искалечило жизнь, передал это письмо лицу, стоящему на страже господствующей церкви, а уж тот немедля переправил его человеку очень высокого ранга — тому, кто много лет было самым страшным и

серьезным врагом тайной веры и кому суждено было уничтожить ее.

Иосифу недоставало доказательств.

Теперь он получил их.

Лучшие умы церкви трудились над разгадкой тайнописи еретиков.

Если она будет раскрыта, то….

Однако пройдет еще много времени, прежде чем вспыхнут на Руси костры, и ветер развеет пепел еретиков…

ЭПИЛОГ