Увидев свою новую фамилию рядом с фамилией давних друзей, Катерина вздрогнула. Она часто думала о Морено, и каждый раз, когда бывала у Евгении, о них вспоминали с печалью и гневом. Они так и не узнали, что случилось с Элиасом, не слышали даже, добрался ли он до Палестины.
Катерина на секунду почувствовала себя виноватой: нехорошо рыться в бумагах мужа, но все же открыла ящик и вынула папку. С минуту посидела за столом, глядя на нее. Еще не поздно было вернуть ее на место, но демон любопытства уже овладел молодой супругой, и, еще секунду поколебавшись, она раскрыла ее.
Сверху лежал лист бумаги с какими-то цифрами, похожий на приходный счет, потом документ с печатями муниципалитета Салоников, а дальше, на плотной пергаментной бумаге «Свидетельство о праве собственности» на мастерскую на улице Филиппу. Насколько она поняла, предприятие обошлось ее мужу в очень небольшую сумму, в несколько раз меньше той, за которую можно было купить хотя бы дом на улице Ирини, и выплатил он ее сразу же, единовременно. Фактически предприятие досталось ему даром.
Дальше шла переписка, предшествующая продаже, и Катерина стала жадно читать письма, не веря своим глазам.
Она сразу же узнала подпись под первым письмом. Это было то же имя, что и на книге Ницше. За годы оккупации, когда офицеры были частыми гостями в мастерской, она запомнила несколько немецких слов. Среди них были «guten Tag», «bitte» и «danke schön». Вот эти слова она и увидела в конце письма: «Danke schön» – «спасибо».
Следом шло несколько писем от мужа в Службу по утилизации еврейской собственности и ответов на них. Катерина разложила их в хронологическом порядке и начала читать. Руки у нее неудержимо дрожали.
Первое письмо от Гургуриса было датировано 21 февраля 1943 года и отправлено из Ларисы. Катерина подсчитала, что это было еще до того, как Морено уехали из Салоников. В письме муж излагал просьбу передать ему «прибыльный и процветающий бизнес „Морено и сыновья“». Писал, что его предприятия в Верии и Ларисе уже хорошо зарекомендовали себя, и теперь он хочет расширить бизнес в Салониках. В ответ на это его просили представить доказательства лояльности правительству. За этим следовало еще несколько писем, и, читая их, Катерина почувствовала поднимающуюся тошноту. Там упоминалось о нескольких денежных пожертвованиях на правительственные нужды, а в последнем, написанном в июле 1943 года, был список имен. Она сама не заметила, как стала читать вслух.
Матеос Керопулос, партизан;
Гианнис Алахузос, партизан;
Анастасиос Макракис, партизан;
Габриэль Перес, скрывается под чужим именем;
Даниэль Перес, скрывается под чужим именем;
Иаков Шустель, скрывается в христианской семье под чужим именем;
Соломон Мизрахи, скрывается в христианской семье под чужим именем.
Было очевидно, что по наводке Гургуриса всех этих людей арестовали. Еще первые трое, возможно, просто попали в тюрьму, но остальные – Катерина точно знала – были отправлены в Польшу или даже убиты прямо на месте.
Теперь ей все ясно. Благодарность немецких офицеров ее муж заслужил предательством и коллаборационизмом.
Она закрыла папку и с полчаса, если не больше, сидела за столом, уронив голову на руки, парализованная ужасом и нерешительностью. Нельзя показывать виду, что она открыла секрет мужа, но как же теперь жить с этим знанием? Как дальше жить с этим человеком?
Положив папку обратно в ящик, женщина встала и вышла из комнаты. Чудовищная ошибка, которую она совершила, лежала на душе тяжким грузом. Никто ее силой не гнал замуж за Григориса Гургуриса, и теперь она должна расплачиваться за собственную глупость. Никто тут не виноват, кроме нее самой.
Катерина вышла на кухню, закрыла все окна и ставни и включила тусклую настольную лампу. Машинально начала готовить ужин, но слезы гнева и отчаяния градом катились по лицу, и она почти не видела, что делает.
Тук-тук-тук-тук…
Нож раз за разом опускался на разделочную доску.
Тук-тук-тук-тук…
Сквозь туман слез она видела лишь металлический блеск ножа. На долю секунды ей представилось, как она вонзает острое лезвие в грудь. Это казалось мгновенным избавлением от переполнявшей ее ненависти к себе. Никогда еще Катерина не чувствовала такого странного желания наказать себя. Это длилось всего несколько секунд, но ее поразило, что она чуть было не поддалась искушению. Ну нет, сказала она себе, изволь отвечать за свои поступки.
Она продолжала нарезать овощи кубиками, но, как и следовало ожидать, злость, рассеянность и острый нож в руках оказались опасным сочетанием. Конечно же, она порезала палец.
Катерина бросила нож и крепко сжала руку, надеясь остановить обильное кровотечение. Она и не думала, что в пальце столько крови. Чисто-белая горка нарезанного лука покрылась багровыми пятнами.
От боли и неожиданности у нее вырвались неудержимые рыдания, и она не услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Когда Гургурис вошел, она безуспешно пыталась перевязать палец каким-то лоскутком.
– Ох, милая моя. Что случилось? – спросил он, подходя, и раскинул руки, чтобы обнять ее.
Катерина вывернулась. Его огромная туша вызывала у нее теперь еще большее отвращение. Слезы высохли. Меньше всего ей хотелось ронять свое достоинство перед этим человеком.
– Порезалась, – сказала она, пряча пораненный палец. – Вот и все. Ничего страшного.
– Ну что ж, как вижу, ужин ты готовить теперь не можешь, – сказал он с легким оттенком брезгливости, видя, что кровь уже просочилась сквозь ткань. – Не возражаешь, если я схожу куда-нибудь поесть? Григорис умирает от голода.
С этими словами он потер живот. Это была одна из множества его досадных привычек – говорить о себе в третьем лице. Этакий гигантский ребенок-шалун, но под этой маской, как знала теперь Катерина, скрывалось нечто совсем иное.
– Не возражаю, – сказала она. – Мне что-то нехорошо. Я, пожалуй, пойду наверх.
Она не могла даже смотреть на Гургуриса и обрадовалась, когда он снова ушел. Без него у нее будет время подумать.
Когда он вернулся поздно ночью, Катерина лежала неподвижно и притворялась спящей, пока не услышала храп. Полный желудок жирной пищи и бренди – достаточная гарантия, что он не проснется до утра.
Ужасное открытие этого дня снова и снова крутилось у нее в голове вместе с мыслью о том, что же ей теперь делать. Знают ли в мастерской, что это его «приобретение» – награда за сотрудничество с нацистами? Кому об этом рассказать и стоит ли вообще выдавать свою посвященность? Катерина вспомнила, что некоторых коллаборационистов уже судили и почти сразу же помиловали или вынесли крайне мягкие приговоры. Принадлежность к коммунистам до сих пор считалась гораздо более серьезным преступлением, чем коллаборационизм.
Наутро она лежала с закрытыми глазами, пока Гургурис не ушел, а затем быстро оделась и отправилась на улицу Ирини. Был один человек, с которым она должна была разделить это страшное бремя.
Евгения выслушала ее в смятении.
– Прости меня. Прости меня, прости, – повторяла она снова и снова, качая головой, охваченная жалостью к Катерине. – Если бы я знала, я бы не дала тебе выйти за него замуж.
– Ты не виновата, – возражала Катерина. – Никто не виноват, кроме меня. Я приняла решение, и мне с ним жить.
– Должен же быть какой-то выход. Ты можешь уйти и пожить пока у меня.
– Он меня разыщет. И тогда придется объясняться. Не надо было мне открывать этот ящик.
– Сделанного не воротишь, – сказала Евгения.
– Знаю…
– Ты увидела то, чего видеть не хотела, – продолжала Евгения. – Но ведь это правда. Так, может, и к лучшему, что ты знаешь?
– Он мне и раньше-то был омерзителен. А теперь… – Катерина сидела, уперев локти в стол, уронив голову на руки, и плакала. Правая рука все еще была кое-как забинтована. – Теперь я знаю, что он убийца.
– Постарайся не думать об этом. Мало ли в городе коллаборационистов.
– Но этот-то – мой муж!
– Знаешь, пожалуй, не стоит ничего решать сгоряча, – посоветовала Евгения. – Если только не собираешься от него уходить, а ты ведь не собираешься.
Катерина теперь точно знала одно: все, кто говорил, что она еще может полюбить Гургуриса, были не правы. Не любовь, а ненависть родилась в ней.
– Дай-ка взгляну на твой палец. Давай-давай, снимай бинт.
Ранка была еще болезненной и кровоточила. Катерина вздрагивала, когда Евгения промывала ее.
– Может, все-таки показаться врачу? – спросила Евгения.
– Нет, ничего, заживет. А как только заживет, я скажу Гургурису, что хочу вернуться в мастерскую. Хотя бы на пару часов, после обеда. Я с ума сойду, если буду целыми днями сидеть в этом доме. Взаперти, со всеми этими мыслями…
Катерина ушла с улицы Ирини, полная решимости вечером поговорить с мужем о возвращении на работу.
– Ну что ж, можешь ходить на пару часов в день, если дом запускать не будешь, – неохотно сказал тот. – Это твоя главная задача – и еще ухаживать за кириосом Гургурисом.
– Да, – ответила она.
– На место домработницы много претенденток, так что одной заботой скоро будет меньше.
– Хорошо, – сказала Катерина.
Она старалась отвечать этому негодяю как можно короче, а когда тот спросил, что с ней, сказала, что рука еще побаливает.
– Ах да, – сказал Гургурис. – Ты уж лучше не ходи в мастерскую, пока не заживет. Сейчас не то время, чтобы вводить в моду красные свадебные платья.
Он осклабился, довольный своей остротой, и, кажется, не заметил, что она не улыбнулась в ответ.
Глава 26
За много километров от Салоников, в горах близ Янины, Димитрий теперь руководил медицинской службой, и работы там всегда было по горло. Он слышал, что Демократическая армия обстреливает Салоники, и, как ни тосковал по ним, радовался, что он сейчас далеко. Ему тяжело было бы стрелять по р