Ламарк почувствовал, что живет полной жизнью, внезапно став очевидцем пробуждения громадной социальной силы, дремлющей в массах капиталистического общества. Словно бы некая исконная человеческая естественность, до тех пор тщательно подавляемая и вытесняемая, вдруг безудержно выплескивалась наружу, на тенистые улицы Парижа. Он сознательно старался ни во что не вмешиваться и своей задачей считал прислушиваться к гулу голосов, чтобы как можно лучше понять этот феномен, до тех пор остававшийся скрытым и непостижимым, различить в нем грядущее и даже происходящее. Поэтому он лишь изредка появлялся в Сансье и лишь с большим трудом знакомым Ламарка из «Призрака Европы» удалось уговорить его составить небольшой текст для листовки, которую они распространили 23 мая.
За десять лет до майских событий Ламарк выдвинул теорию о потенциальном нарушении исторического цикла мировой контрреволюции в шестьдесят восьмом году. Он предвидел три этапа. На первом из них, с 1958-го по 1962-й, могла произойти доктринальная победа в экономической сфере, превосходство марксизма над идеями товарной экономики должно было стать неоспоримым. В течение следующих пяти лет столь же очевидным могло стать превосходство марксистской организации в виде подлинной коммунистической партии над межклассовой тактикой народно-демократических фронтов и республик. Надо сказать, что партией Ламарк считал внеличностную силу классового или даже видового сознания, неподвластную динамике поколений. Для физического проявления данной силы требовались особые условия. В периоды отлива историческая партия могла сокращаться до нескольких человек, хранящих ее программу, чтобы вновь стать массовой на этапе нового подъема. Лишь в этом случае партия могла решить взять власть в свои руки, чтобы уничтожить буржуазное общество и тем самым положить конец предыстории человеческого вида. Примером такого цикла исторической партии для Ламарка был период между роспуском Союза коммунистов[10] и основанием I Интернационала[11]. Маркс намеренно распустил Союз в 1852-м, признавая поражение пролетарской революции в Европе и отказываясь действовать в условиях, диктуемых буржуазной контрреволюцией. Но это не означало полного исчезновения партии-программы, вечной и неизменной, как Феникс. Маркс и Энгельс должны были временно посвятить себя теоретической деятельности, чтобы изучить, возможна ли коммунистическая революция в Индии или Китае, а если нет, то как лучше организовать борьбу европейского пролетариата на следующем этапе революционного подъема. Через двенадцать лет пролетарское движение само возродило партию в виде I Интернационала. Другим примером этой динамики для Ламарка служила группа единомышленников так и не вернувшегося в ИКП Бордиги, которые собрались вокруг своего лидера в пятидесятых под названием Интернациональной коммунистической партии. Ламарк вступил в нее еще юным лицеистом с Корсики, исключительно ради теоретической работы. Он разделял мнение Бордиги, что политический активизм на том этапе был абсолютно контрпродуктивен. Согласно его прогнозу, равновесие мировой капиталистической системы должно было пошатнуться именно в шестьдесят восьмом, сначала в США, затем в других странах. Эпицентром кризиса международной системы должна была стать Германия. Марксизм для Ламарка представлял собой теорию производства сознания и человеческого действия под влиянием условий окружающего мира, включающих в себя производственные отношения. Именно поэтому без наступления вышеописанного кризиса Ламарк считал невозможным возрождение исторической партии пролетариата. Без формирования партии пролетариат нельзя было рассматривать как класс, точно так же, как не может считаться живым человеческое существо, лишенное мозга. Вот почему он не мог делать каких-либо достоверных выводов о нынешнем движении захвата капиталистической собственности до тех пор, пока оно не обретет международного измерения. Паралич экономики в одной стране может быть относительно легко преодолен мировой системой при помощи остальных развитых государств. При этом он, как и другие комментаторы, отмечал связь между текущими социальными потрясениями в Европе, бунтами чернокожего населения США против «Железной пяты» и борьбой вьетнамцев против американского империализма. Но именно во Франции ненависть к капиталу и навязанному им образу жизни обрела наиболее законченный, резко очерченный вид. Он видел закономерность в хронологической линии выступлений пролетариата: от Бабефа и Парижской коммуны до революционных фактов России и Германии полувековой давности. Он сравнивал эпоху послевоенного процветания с омоложением капитала при Второй империи. И если путч генералов с падением Четвертой республики стал пародией на исторический фашизм, то развитие ситуации в сегодняшней Франции, после «красной недели» начала мая, сильно напоминало движение Народного фронта 1936 года. Тем не менее, несмотря на все это, майское движение несомненно ознаменовало собой конец эпохи и начало необратимых изменений в обществе. С одной стороны, это был конец ситуации, невыносимой для самого капитала как общественного процесса, сложного международного механизма. Во Франции социальное равновесие оказалось нарушенным в первую очередь из-за несоответствия социальных структур бурному развитию капитала. С самого основания Пятой республики темпы развития производительных сил во Франции превышали показатели не только прошлых лет, но и других, более старых и развитых капиталистических держав, таких как Великобритания. Властям Республики удалось гармонизировать ход неотвратимой деколонизации с организацией свободного товарно-денежного обмена в расплывчатых контурах общемирового рынка. В то же время, для обновления социальных структур, начиная с самых консервативных из них вроде университетской системы, для адаптации к новым ритмам требовался общенациональный консенсус, который был вдребезги разбит в ходе «красной недели» начала мая. Теперь следовало ожидать усиления контроля государства над системой образования, потоками информации, сферами культуры и досуга, направленного на формирование новых кадров и переобучение старых для нужд реструктурированной экономики. В этом усилении контроля государственной власти неизбежно главную роль должны сыграть существующие «рабочие» партии и профсоюзы, эти органы саморегулирования капиталистического строя во Франции и Италии, странах, опасно приблизившихся к красной черте после войны. Эти организации всегда будут стремиться запереть пролетариат в отдельных цехах, привязать его к отдельным предприятиям, к требованиям 35-часовой рабочей недели или семипроцентного повышения оклада. И как всегда, первейшим коллективным врагом, создающим новые препятствия перед реальным упразднением наемного труда, станут всевозможные левые активисты со своими недальновидными, высосанными из пальца доктринами и демократическими требованиями.
Тридцатого мая фланеры выпустили свое итоговое воззвание, в котором, вслед за обращением Межотраслевого совета из Сансье, они призывали рабочих Франции не передоверять движение ФКП и профсоюзам. Они повторяли свои, выглядевшие уже довольно навязчиво, тезисы о том, что рабочие обязаны формировать советы, для того чтобы самостоятельно управлять предприятиями. Если они не сделают этого, впереди их ждет скучная жизнь, состоящая из трудовых дней с пассивными вечерами перед телевизором, грозили фланеры. Формирование рабочих советов для установления «тотальной» прямой демократии было единственным обязательным условием успеха революции и избавления от серых будней. Все остальное было неважно. Воззвание стало той самой конечной истиной, на которую фланеры давно обещали раскрыть глаза инертным массам, чтобы научить их правильно жить. Выпустив это воззвание, они объявили о роспуске Комитета захвата капиталистической недвижимости, поскольку он справился с возложенной на него исторической миссией пробуждения широких слоев населения от перманентной спячки. Теперь дело за массами, которые должны самостоятельно обеспечить себе светлое будущее, если в точности будут следовать указаниям фланеров-оппортунистов.
Словно бы издеваясь над призывами фланеров, трудящиеся в тот день сотнями тысяч стекались на Елисейские поля, чтобы принять участие в манифестации, организованной традиционными политическими силами, партиями и профсоюзами.
Де Голль с утра зачем-то экстренно вылетел в ФРГ, на одну из французских военных баз, где встретился со своим давним сторонником, генералом Массю, палачом Ханоя и участником путча генералов, приведшего де Голля к власти. Перед президентом стоял нелегкий выбор: ввести в стране чрезвычайное положение или воздержаться. Массю заверил его в лояльности и преданности армии, в готовности офицеров отстоять его власть. Но когда президент вернулся во Францию, Массю и другие его единомышленники с ужасом, перетекающим в стойкое разочарование, поняли, что он выбрал второе решение. После этого дни единоличной власти де Голля были сочтены. Премьер-министр Помпиду, бонвиван и любитель абстрактного искусства, объявил о реорганизации правительства. Козырным ходом, призванным завоевать доверие восставших, оказалась замена министра образования. Де Голль объявил о роспуске парламента и досрочных выборах. ФКП и профсоюзы заявляли об успехах в переговорах с работодателями о значительном повышении межотраслевого гарантированного уровня заработной платы и о расширенных правах для цеховых профсоюзных ячеек. Этих мер многим показалось достаточно. Повышение оклада, выторгованное профсоюзами, составило целых тридцать пять процентов. В начале июня на работу стали выходить госслужащие, работники газораспределительных сетей, отделений связи, железных дорог, городского метрополитена и общественного транспорта. Тогда же полиция, добравшись наконец до Сорбонны, насильно очистила университетские помещения от собиравшихся там «захватчиков».
– Одни предприятия продолжали бастовать, на других участники Межотраслевого совета агитировали за забастовку, но безуспешно, – рассказывал Жюль. – Мы, в свою очередь, продолжали каждый день исправно приходить в Сансье, как на работу, чтобы встречаться там с другими участниками совета, которые, как и мы, не хотели сдаваться и вопреки очевидным фактам не верили в поражение. Коммунизм присутствовал в майских событиях шестьдесят восьмого лишь как видение. Во многом благодаря талантливой агитации фланеров, главной мечтой Красного Мая оставалась прямая демократия рабочих советов. Так и не разглядев всех ограничений этого вида организационного фетишизма, фланеры видели в майском движении лишь подтверждение своих тезисов. Теория рабочих советов оставалась пригодной для забастовок шестидесятых и семидесятых годов во Франции и Италии, но она оказалась абсолютно несовместимой с потенциалом революционного коммунистического движения, которое могло бы выйти далеко за пределы ограниченного воздейств