шестьдесят седьмом году, когда фланеры уже вывезли свою периодику из магазина Пьера, после того как Аннюйе прервал с ним все отношения без какого-либо внятного объяснения причин. Ламарк всем нам открыл глаза. Пьер считает, что именно благодаря «Неизменности» участники неформальной группы из «Призрака Европы» были единственными людьми, свободными от фетишизма рабочих советов в разгар майских событий.
– Коммунизм не может сводиться к вопросу той или иной организационной формы, – с еле уловимой ноткой ностальгии сказал Жюль, – без необходимых социально-экономических изменений в обществе. Надо было заниматься сутью таких изменений, а не регламентом общих собраний.
Именно после ознакомления с «Неизменностью» Пьер начал критиковать «Цивилизованный социализм», в первую очередь за очевидную грубую фальсификацию идей Бордиги со стороны Виго. Не то чтобы он и мы все, его друзья, вдруг примкнули к «бордигизму», ничего подобного. Но мы обрели совсем иное понимание подлинной динамики реальных событий. Недаром Мустафа, один из главных фланеров и близкий сподвижник Аннюйе, принимавший участие в редактировании текста листовки «Что делать?», изданной Межотраслевым советом, признавался Пьеру, что, благодаря «Призраку Европы», атмосфера в Сансье была гораздо более реалистичной и глубокой, чем в Сорбонне, где преобладали мнения фланеров. После мая-июня шестьдесят восьмого года «Призрак Европы», заняв более строгий подход к ассортименту распространяемой литературы и периодики, стал главным центром контактов ультралевого движения Франции, США, Скандинавии и, отчасти, Италии. Теоретическим катализатором послужил журнал Ламарка. В шестом и седьмом номерах первой серии подводились итоги векового революционного движения, включая критический анализ немецко-голландского коммунизма рабочих советов. Лично на меня «Неизменность» оказала огромное влияние, хоть я и считаю ошибочным подход Ламарка к пролетариату как к исторической сущности, а не как к продукту реальных ситуаций и отношений. Ламарк, вслед за Марксом, считает пролетариат «классом капиталистического общества, который не принадлежит капиталистическому обществу». Но он очень странным образом разрешает это противоречие: поскольку сознанием класса является партия, а сама партия по идее представляет собой предтечу и прообраз будущего коммунистического общества, то для него пролетариат, вместе со своей партией, становятся универсальным классом, воплощающим в себе все будущее человечество. Этому способствовал его анализ колоссального роста новых средних классов, играющих все более важную роль в процессе обращения капитала, хотя и чисто негативную, в отличие от сужающегося слоя производителей, большей частью ограниченную функцией потребления. Метафизика партии сменилась у Ламарка метафизикой всечеловеческого сообщества. Вот почему вместо термина «коммунизм» он все чаще стал использовать немецкое слово «Gemeinwesen», которое можно приблизительно перевести как «бытие-вместе». Во второй и третьей сериях журнала была развернута расширенная интерпретация наступившей в наше время вездесущности капитала. Ламарк, вслед за Бордигой, часто использовал в своем анализе «Результаты непосредственного процесса производства», неопубликованную шестую главу «Капитала», в частности, деление на периоды «формального» и «реального» подчинения капиталом человеческого труда. Коммунистическая революция и диктатура пролетариата имели шансы на решительную победу в борьбе против капитала исключительно на этапе его «формального» господства. После Второй мировой войны, когда все старые различия, такие как социальные классы или циклы производства и обращения товарной продукции, сливаются в неразличимой тотальности, вполне очевидно наступил этап «реального» господства капитала. Этот внеличностный монстр поглотил весь мир. Тотальный капитал теперь производит относительную прибавочную стоимость в гораздо большей степени, чем абсолютную, потому что изменилось его органическое строение: огромной массе мертвого труда, в виде товаров и предприятий, требуется все меньше живого, производительного труда. В США уже свыше восьмидесяти процентов работающего населения занято в сфере услуг на самых высоких витках стремительно раскручивающейся спирали обращения. Переваренный пролетариат, инфицированный геном каннибализма, тем временем подпитывает своей собственной плотью тело тотального капитала. Капитал господствует над биологическим феноменом бытия круглосуточно, а не только в течение рабочего дня, как на этапе своего «формального» господства. Теперь ему могут противостоять только силы самой жизни, ее подспудное возрождение. Экономический кризис в апокалиптической теории Ламарка заменяет восстание самого человеческого естества, потому что только его капитал в итоге не способен полностью ассимилировать.
В четвертой серии своего журнала, в восьмидесятых, он предпринял сочинение монументального труда о блужданиях человеческого вида, начиная с появления прямохождения, первых жестов и знаков, и заканчивая движением самовозрастающей стоимости. Сейчас, в пятой серии, печатное издание которой взяли на себя энтузиасты из Ломбардии, он пишет о психологии, уделяя большое внимание репрессивным мерам воздействия родителей на своих детей. Болезнь, привитая капиталом, которую он сам называет «онтозом», – это один из основных способов, посредством которых антропоморфированный капитал стремится к увековечению собственных циклов. Что меня поражает в Ламарке – это его способность интегрировать все свои новые темы в общий теоретический дискурс, в его собственную глобальную картину мира, в отличие от большинства других теоретиков. Если ты ознакомишься с первой и пятой сериями «Неизменности», ты не найдешь в них противоречий между отправными предпосылками и новыми открытиями – каждый новый виток мысли дополняет собой предыдущие, создавая мощный и последовательный нарратив.
Теоретические тексты Ламарка, как я говорил, стимулировали дискуссии в «Призраке Европы», хотя все мы продолжали и продолжаем придерживаться концепций фактического существования рабочего класса и потенциального возрождения подлинно коммунистического движения. В конце концов, даже отвергая его выводы, мы не могли не признать грандиозный вклад Ламарка в революционную теорию нашей эпохи. Пьер считал, что знание самых передовых революционных текстов придавало нашему неформальному сообществу неоценимые преимущества, которые необходимо было распространять через сеть международных контактов. По его выражению, мы были лишь «депозитариями теоретических данных». Дебаты, начатые в Межотраслевом совете Сансье, продолжились в следующем году в Италии, вступившей в «свинцовые годы», потом в Испании, Латинской Америке, Китае, везде, где происходили массовые стачки рабочего класса, обладавшие взрывным потенциалом. Мы были далеки от того, чтобы считать клочок Европы эпицентром мировой истории, но отдавали должное значению французского Мая. После того, как Межотраслевой совет был изгнан полицией из Сансье, мы еще несколько лет продолжали организовывать неформальные встречи в Париже и Брюсселе. Мы приглашали разные группы бывших участников Межотраслевого совета, «пролетарских корреспондентов», осиротевших членов распавшегося «Цивилизованного социализма», даже Ламарк, решивший к тому времени окончательно «порвать с этим миром», выбрался из лесов Лимузена на одну из таких встреч. Но ему совсем не по душе пришлись наши идеи о необходимости симбиоза между теоретическим наследием Бордиги, практическим опытом немецко-голландского коммунизма рабочих советов и яркой эстетикой фланеров-оппортунистов с их борьбой против капиталистических будней. Напрасно Пьер пытался убедить его, что рабочие советы являются формой пролетарской революции, точно так же, как теория Бордиги – ее содержанием, а эстетика фланеров – повседневным процессом реализации этого содержания. Он смотрел на него с едва уловимой ноткой сострадания, как на безумца.
– Чем сейчас занимается Пьер? – спросил Альберт. – Если вы до сих пор общаетесь, конечно.
– О, с Пьером произошла настоящая драма, – грустно сообщил Жюль. – Нет, мы не общаемся.
– Что же произошло?
– Влияние его приятеля Аннюйе, вкус к медиаскандалу и простодушное, незрячее правдолюбие привели его в лагерь ревизионистов-отрицателей холокоста. За собой он увел часть участников «Красного мая», а в глазах медиасообщества тень этого позорного заблуждения до сих пор падает на всех нас.
– Как же так получилось?
– Аннюйе и Латрапп верили в намеренное оболванивание масс правящими элитами, они писали об использовании двадцать пятого кадра на телевидении и, по сути, считали все виды массовой культуры специально разработанными технологиями, обеспечивающими жизнедеятельность товарной экономики. Подобное мировоззрение очень тесно граничит с такими упрощающими действительность схемами, как жидомасонский заговор или распланированное вторжение мигрантов, которые так любят ультраправые политики. Ознакомившись с некоторыми альтернативными свидетельствами узников концлагерей, а затем с псевдонаучными теориями одного маленького профессора из Лиона, Пьер вдруг начал с жаром разоблачать идею холокоста. Видимо, он считает, что, если люди вслед за ним поверят в фабрикацию общепринятого нарратива событий Второй мировой войны, это каким-то образом подорвет правящие на Западе демократические режимы.
– Что это были за свидетельства и теории, так сильно повлиявшие на Пьера?
– В первую очередь книга Расинье, бывшего узника Бухенвальда, «Ложь Улисса». В этой книге автор утверждал, что, подобно Улиссу, который, рассказывая о своих подлинных странствиях, приукрашивал их всевозможными выдумками и фантастическими деталями, многие узники концлагерей якобы создают миф о преднамеренном уничтожении миллионов нацистами в лагерях смерти. На самом деле в ужасном свидетельстве Расинье присутствуют сцены казней и убийства узников эсэсовцами, но они носят эпизодический характер. Большая часть книги посвящена леденящим душу рассказам о том, как сами узники измывались друг над другом, предавали ближнего, фабриковали доносы и воровали пайки, чтобы обречь соседа по бараку на голодную смерть и выжить самому. Особенно старались в деле сживания со света себе подобных назначенные немцами капо – руководители бараков и подразделений лагеря, выбранные из числа самих узников. Зная человеческую натуру, во все это нетрудно поверить. Кроме того, подчеркнута роль адского трудового режима, отсутствия гигиены и болезней в массовой смертности населения лагерей. За эти аргументы позже уцепилось большинство ревизионистов как из ультраправых, так и, к сожалению, из бывших ультралевых. Идея, что нацисты якобы не имели плана массового уничтожения человеческой жизни, как будто что-то меняла в их собственной политической повестке. Нашей первой грубой ошибкой было то, что мы все подписали письмо Пьера в «Либерасьон» в 1979-м. Письмо было озаглавлено «Знаете ли вы Расинье?», и в нем попросту приводились сведения об авторе «Лжи Улисса». Мы напоминали, что Расинье был радикальным социалистом, пацифистом и участником Сопротивления, депортированным нацистами в Бухенвальд