– Нам не о чем с вами говорить, – ответил он сухо. – Я догадываюсь, кто вы.
– Меня зовут Олден Пайл, – приподнял серую шляпу американец, ничуть не смущаясь. – Я сотрудник посольства США по экономическим вопросам.
Клод хмуро взглянул на своего собеседника еще раз и отвернулся в сторону. Он оказался брошен всем миром один на один с этим типом. Даже бармен из-за стойки куда-то испарился, так и не собрав тарелку сыров.
– Меня давно уже впечатляет ваша эссеистика, – все так же вкрадчиво продолжал Пайл. – Глубиной и разноплановостью вашей мысли, нетривиальным подходом, а главное, поразительной, можно сказать неподражаемой, точностью в расстановке акцентов.
– Как я имел удовольствие сказать вам, нам не о чем с вами говорить, – буркнул Баттанлей, хотя и менее уверенно.
– Вы правы, я отнюдь не ваш единомышленник, не марксист и не левый, – ничуть не смутился Пайл. – Но, поверьте, как демократ и свободомыслящий человек, я не могу не разделять многих ваших чувств, ведь у нас с вами гораздо больше точек соприкосновения, чем вы полагаете. Начать можно с ужаса перед тиранией, ее абсолютного морального неприятия.
Завладев с третьей попытки доверчивым вниманием Баттанлея, чувствуя, как тот смотрит на него с возрастающим интересом, Пайл уже не сбавлял оборотов. Откуда ни возьмись, появился искренний блеск в глазах и непритворное подрагивание в голосе, когда он невзначай касался священных тем свободы, самоопределения, индивидуального права выбора. Лед растаял, два человека разговорились. Откуда ни возьмись вновь появился улыбчивый бармен с сыром, разлил по бокалам душистое вино.
– Мы ведь не только хотим помочь вам с финансированием журнала, – ввернул Пайл, но, пожалуй, рановато.
– Нет, нам ничего от вас не нужно, – ледяным тоном отрезал трезвеющий редактор. – Мы сами неплохо справляемся.
– Не так уж неплохо, как вы утверждаете, – американец перевернул журнал задней обложкой и стремительным росчерком авторучки вывел несколько цифр на оранжевой бумаге, прямо под указанием тиража. – Это ваши затраты против фактических продаж. Зря вы мне так не доверяете, месье Баттанлей. Именно зная об истинном положении дел с вашим журналом и будучи искренними ценителями вашего творчества, мы решились предложить вам посильную и необременительную помощь. Это частная инициатива незаинтересованных друзей.
– И чего же вы от меня ожидаете взамен? – подозрительно покосился Клод.
– Ни-че-го, – спокойно ответил Пайл. – Ровным счетом ничего. Нам хотелось бы, чтобы вы и дальше развивали ваши идеи и чтобы о них становилось известно как можно большей аудитории.
– Все-таки очень странно, – недоумевал пораженный Баттанлей. – Если я соглашусь, вы гарантируете, что никогда не попросите меня что-либо изменить, или вычеркнуть, или, скажем, добавить?
– Даю вам честное слово джентльмена, – с достоинством ответил Пайл. – Уверяю вас, у нас нет Эренбурга, с которым надо согласовывать свои мысли или обсуждать ценные указания вождя.
– Забавно, – от души рассмеялся Клод. – Это очень хорошо, что нет. Но, скажите честно, как вы лично относитесь, например, к идее диктатуры пролетариата?
– Как и должны демократы, – не моргнув глазом ответил Пайл. – У нас, в свободном мире, можно писать все, публиковать любые идеи, вы сами знаете. Если когда-нибудь избиратели предпочтут вас, нам придется работать на вас, как мы работаем на нынешнее правительство, честно защищать ваш строй.
Не уловив сарказма в словах своего нового знакомого, Клод задумался о реальных перспективах, которые ему сулил доступ к более широкой публике, о росте организации, которая сможет, наконец, встать в один ряд с колоссами, чтобы уже на равных плюнуть в лицо врагам. Если этого не произойдет, ее незачем было создавать. Разве они не хотели с самого начала отобрать рабочие массы у Коминтерна? Журнал сейчас не читают не потому, что его идеи слабы, – ему в самом деле не хватает грамотного толчка, который катапультирует слова Баттанлея на кумачовые транспаранты всего мира.
– Вы знаете, – доверительно сообщил Пайл, – так вышло, что у нас с вами есть общие знакомые, с которыми вам случалось делиться своими мыслями о психоанализе. Эти ваши мнения ведь тоже отличаются необыкновенной глубиной, ею ценны не только ваши политические тексты. Хотел бы вас попросить от себя лично: не зарывайте вы в землю все ваши таланты. Взять, например, Лакана – от него сейчас все без ума здесь, он буквально диктует свои мнения восхищенным парижанам. Но, признайтесь честно, как вы думаете, был бы он таким уж неоспоримым авторитетом, если бы люди узнали и о ваших оригинальных находках, точнее, не побоюсь этого слова, о ваших прозрениях в области человеческой души? Если вы вдруг решите попробовать себя в академической сфере, на досуге, в свободное от борьбы время, нам было бы приятно помочь вам, у нас много друзей в среде передовых ученых.
Он не переставал удивлять Клода, и даже не столько тем, что так много знал о нем, сколько тем, как сам он начинал реагировать на эти подозрительные познания. Ему было приятно разговаривать с этим внимательным и предупредительным собеседником, и он уже всерьез ценил его тонкое и чуткое понимание.
– Когда мы с вами встретимся снова? – задумчиво спросил он.
– Боюсь, не скоро, – ответил Пайл, поднимаясь с места, но не забыв оставить на столе стофранковую купюру, хотя чаевые превышали сумму самого счета. – Меня направляют с важной миссией в Индокитай. Перед отъездом я передам соответствующие инструкции своим коллегам. Не волнуйтесь, никто из них не побеспокоит вас личной встречей. Просто не думайте больше о материальной стороне дела, продолжайте писать и издавать ваш журнал. От всей души желаю вам удачи.
Клод Баттанлей привстал, чтобы пожать протянутую руку. Неожиданно он испытал легкую грусть от того, что уже приходится расставаться с этим удивительным человеком.
– Погодите, – негромко сказал он ему вслед.
Милый Пайл, словно бы ждавший этого оклика, сразу вернулся к своему месту, чтобы посмотреть на него доверчивыми, как у собаки, глазами.
– Могу ли я что-нибудь сделать лично для вас? – все так же нерешительно пролепетал Клод.
– Вы знаете, – мгновенно отреагировал Пайл, – лично мне представляются особенно ценными ваши критические разоблачения итальянца Бордиги. Крайне неприятный персонаж.
– Насчет этого можете не беспокоиться, – с облегчением выдохнул Клод. – Мы отправим его на свалку истории.
Пайл не сдержался, у него действительно были причины для глубокой личной неприязни к Бордиге. Политика здесь была ни при чем. Отвергнутый Москвой, ИКП и массовым коммунистическим движением, пожилой визионер из Неаполя не представлял никакой реальной угрозы для политических целей Пайла. Однако дело было в том, что в Париж он сейчас прибыл как раз прямиком из Неаполя, где обращался к старику со схожими предложениями. И его до глубины души уязвил тот резкий, уничтожающе презрительный тон, которым был выражен отказ на все его разумные доводы. Он нутром почувствовал в своем высокомерном собеседнике непримиримого врага, который искренне ненавидел все, что делал и за что боролся Пайл. Это был единственный маргинал из крайне левой среды, у которого не находилось ни одной мельчайшей точечки соприкосновения с машиной антисоветской пропаганды, запущенной ЦРУ к тому времени на все обороты. В казавшейся неизбежной Третьей мировой войне он открыто желал победы СССР, хотя и не любил Хрущева еще больше, чем Сталина, причем, в отличие от последнего, кажется, даже не уважал.
Когда полчаса спустя к Баттанлею присоединился Альберто Виго, он буквально ворвался в бистро, чуть не сбив с ног выходившего завсегдатая, нервически потрясая в воздухе свежим номером католической газеты Avvenire из Рима. Кто-то, видимо по ошибке, засунул эту газету с утра в его почтовый ящик. Глаза его лихорадочно блестели. Он живо жестикулировал, переводя Клоду статью на французский. По удивительному совпадению, в ней говорилось о том самом Бордиге, причем как о «тифози стран Оси», «ленинисте, который болел за Гитлера». Сенсационный материал был основан на раскрытых неким секретным архивом донесениях агента фашистской охранки, в свое время втершегося в доверие к опальному инженеру. Статья открывалась общим представлением массовому читателю давно забытого Амадео Бордиги, чье имя уже было практически неизвестно. Автор называл его истинным основателем ИКП и ее единственным историческим лидером, стоявшим на жестких позициях традиционного марксизма. «Ни Грамши, ни тем более Тольятти не сохранили на деле такой филологической верности основам идеологии бородатого философа-экономиста-социолога из Германии», – представлял Бордигу автор. Дальше предсказуемо начинался сущий публицистический ад. Анджело Аллиотта, специальный агент политического сыска, познакомился с Бордигой в Формии, где тот проживал с супругой с тех пор, как вернулся из ссылки на Устике и Понце, приняв поставленное фашистским режимом условие о полном прекращении политической деятельности. Шпик регулярно захаживал в гости к чудаковатому инженеру, который тогда ничего не писал, но оставался таким же красноречивым, как и прежде. Еще летом 1940-го в частной беседе Бордига с хладнокровием, достойным Люцифера, выражал надежду на смертельный удар, который Рейх совместно с Италией может нанести Великобритании, этому гегемону мирового капитализма. «Десятое июня, когда Муссолини объявил войну англичанам, стало для меня великим днем», – спокойно заявлял он ошеломленному Аллиотте. Правда, на тот момент Бордига уже начинал испытывать некоторое разочарование в Гитлере, который, казалось, тоже побаивается полного поражения Великобритании, потому что вместе с ней рухнет вся капиталистическая система. Он считал, что фюрер напрасно теряет время, угрожая Черчиллю, в то время как он мог бы предпринять решительное наступление еще два месяца назад. «Надеюсь, он не откажется от борьбы и пойдет до конца, до самых крайних последствий», – сказал он Аллиотте, слушавшему его с открытым ртом и машинально хлопавшему себя по карманам в поисках блокнота с карандашом, чтобы начать открыто записывать его слова, боясь упустить хоть одну из деталей его откровений. В Сталине, как выяснилось теперь, Бордига окончательно разочаровался лишь в сорок первом году, расценив как полное «предательство дела пролетариата» не что-нибудь иное, а именно его вступление в альянс с Лондоном и Вашингтоном. Дуче он продолжал считать «настоящим революционером», потому что тот всегда был «против плутократии, против демократий, парализующих народную жизнь». Но самого опасного из всех мировых лидеров он видел в Рузвельте. По его мнению, именно президент США, как никто другой, хотел мировой войны, добивался и провоцировал ее. Зачем? Франклин Делано не мог действовать иначе, потому что представлял интересы американского «сверхкапитализма», который по итогам войны имел шанс занять место Британской империи и установить над всем миром диктатуру «тоталитарного империализма». В случае победы союзников о мировой пролетарской революции можно было бы забыть едва ли не навеки – ей должна была бы тогда предшествовать как минимум Третья мировая с полным и сокрушительным военным поражением США.