Оратор слегка путается в очередности своих итальянских и французских тезисов и нервно смеется вместе с публикой. Все эти изменения, продолжает он, стали результатом реструктуризации, предпринятой капиталистической реакцией в ответ на события шестьдесят восьмого года. С того времени фабрика больше не является центром производства прибавочной стоимости. Этот центр сместился, распространяясь из промышленных цехов на все современное общество, которое он называет «социальной фабрикой». В процессе производства прибылей для капиталистических корпораций заняты огромные массы населения. Няни, сиделки, работники системы лингвистических отношений, люди, занятые в сфере культуры и общественных связей и эксплуатируемые в качестве таковых капиталистическим обществом, являются сингулярными единицами нового классового множества. Собравшимся нравится это определение, они хлопают. Если бы здесь были попутчики Альберта и Айвара из автобуса, может быть, они перестали бы, наконец, рассуждать о промышленном рабочем классе и ощутили собственное достоинство, как и присутствующие. Речь Негри обращена как раз к таким, как они. «Грантоед ведь, к примеру, тоже работает, – думает Альберт, – чтобы выбить грант, он наверняка должен много договариваться, выполнять различные формальности, выстаивать очереди на прием – это, должно быть, весьма тяжкий и унизительный труд». Каждый ведь по-своему работает, отстаивал между тем свой тезис оратор, даже безработные, даже домохозяйки, и все они терпят эксплуатацию капиталистического общества. Основной характеристикой работы в наше время является ее нематериальность, в том смысле, что она все меньше направлена на производство конкретного продукта. Нет, конечно, материальный труд никуда не испарился, остается множество фабрик, цехов, потовыжималок с детским трудом, но он уже вторичен по отношению к интеллектуальной, сетевой, изобретательской и научной работе. Такая работа теперь находится в центре процесса самовозрастающей стоимости. Когда Маркс начал говорить об этом процессе, в мире насчитывалось лишь сто-двести фабрик. Сегодня проблема заключается не в том, чтобы заключить альянс между рабочим классом и альтерглобалистским движением, а в том, чтобы найти общее достоинство, которое они могут отстаивать, предлагая миру иной образ жизни. «Оставим альянсы Сталину!» – закричал Негри, но ожидаемых аплодисментов в этот раз не вызвал. Альберт думает, что вряд ли собравшаяся молодежь хорошо знает, кто такой Сталин. Тогда Негри приводит пример крестьянства – большой глупостью марксистов прошлого было исключение крестьянства из рабочего класса, потому что крестьяне трудятся, пашут, и еще как! В наше время они выстраивают новые отношения с природой, когда производят хороший сыр и хорошее вино. В то же время они обладают огромным потенциалом сопротивления поглотившему их глобальному капитализму. Нужно понимать специфичность труда каждого, а не смотреть на него сверху вниз глазами промышленной рабочей аристократии, которая считает, что крестьян не существует – «Какое дерьмо!». Негри теперь быстрее и сильнее вращает руками, вынуждая всех стоящих с ним на сцене помощников и английского переводчика каждый раз отступать и пригибаться, чтобы он им ненароком не заехал в челюсть. Потом он говорит о скрытой от всех повседневной работе женщин, домохозяек, чьей обязанностью всегда было знать «где лежат носки в доме». Этот невидимый домашний труд на самом деле является фундаментальным, хотя бы для воспроизводства рабочей силы для тех же заводов и фабрик. Офисным работникам известно, насколько важным является выстраивание отношений, «производство аффекта», «лингвистические отношения» в процессах производства прибыли и повышения стоимости. В общем, все работают, каждый по-своему, повторяет он, и капиталистическое общество покоится на эксплуатации работающего множества «социальных рабочих». Авторская формулировка Негри концепции «множества» положила конец не только концепции гегемонии пролетариата, считает он, но и понятиям народа и нации, растворяющимся в этом глобальном множестве, равно как и всех прочих надстроек, созданных государством ради обеспечения собственной представительской основы. Вот почему это множество нянь, программистов, домохозяек и лингвистов рано или поздно обретет собственное классовое сознание, чтобы создать свою политическую партию. Первыми требованиями такой партии должны стать выплаты глобального прожиточного минимума для всех и каждого, а также легализация иммигрантских потоков для обеспечения свободы перемещения рабочей силы. Что-то вроде шести миллиардов регулярных грантов и всеобщего безвизового пространства. Когда несколько обескураженный Альберт уходит с собрания, толпа скандирует «А! Анти! Антикапиталиста!».
Ступни скользят и все более неуверенно находят опору в накопленном позитивном опыте… И обратил я к отчаянью сердце свое… Я почему-то сразу нутром понял, что я ее больше никогда в своей жизни не увижу… Что было, то и будет, и что творилось, то и будет твориться… Теперь возможно лишь стремительное падение в до боли знакомую, непроглядную зыбь…
Сначала он несет вместе с москвичами черный транспарант с белой надписью на французском «Капитализм = Каннибализм». Потом Айвар просит его выйти вперед, чтобы зарядить для всех партизанскую песню «Bella Ciao». Он передает свой кусок транспаранта Айвару, выходит вперед и начинает во всю свою луженую глотку заряжать: «Una mattina, mi son svegliato», и вся постсоветская колонна – россияне, украинцы, белорусы, казахстанцы – хором подхватывает «Oh, bella, ciao, bella, ciao, bella, ciao, ciao ciao!». Получается мощно и гулко. Колонна курдов сзади поддерживает ритм своими перкуссионными инструментами. Они маршируют, растянувшись плотной многолюдной цепочкой, вдоль улицы Бомарше, совершая ритуальный переход от площади Республики к площади Бастилии. «Маниф», уличная демонстрация – это один из не совсем понятных нашему человеку видов развлечений конца рабочей недели в западном обществе. Впереди колонна агрессивно настроенных активистов Социалистической партии, по бокам, по тротуарам, вдоль витрин банков и магазинов, замедленно и размеренно бегут, топая подошвами тяжелых ботинок, опустив забрала своих шлемов, силы полицейского спецназа CRS с плексигласовыми щитами наперевес и резиновыми дубинками наготове. Он ищет глазами кому бы передать диагональное красно-черное знамя анархии. Мимо в толпе французских студентов, с головы до ног одетых в черное, с лицами, замотанными шарфами и арафатками, проносится Ленька Трубачев с глазами полными шального блеска и восторга. Потом ему на минуту кажется, что он видит Ханифа с Муссом и Жан-Ба с фингалом под глазом, так же быстро проталкивающихся сквозь «черную колонну» и стремительно выбегающих из нее, чтобы тут же просочиться в ряды социалистов. Наконец его нагоняет матерящийся Свинтус, который тут же с негодованием сообщает ему о том, что «какие-то арабские гопники в толпе отжимают мобилы у французских камрадов». Выслушав, он без слов сует ему в руки древко знамени и ныряет в подземный переход вслед за Федяном. Тот нервно топчется у стены, делая вид, что внимательно изучает огромную рекламу котлов «Картье».
– Ты чего?
– Это сумасшедшие люди, Алька, я и не знал, что сюда сгонят тысячи мусоров с дубинками.
Ангелы чистоты… Поколение приходит и поколение уходит… Вас всегда будут кидать и предавать… Незримые штурманы, негласные авторитеты, тирания бесструктурности… Что из-под городских плит вот-вот появится пляж и на асфальте вырастут кокосовые пальмы… Но в первую очередь толпа, тот народ, который вы так стремитесь освободить, всегда будет глух и безразличен к вашим призывам… В одну кучу дружно валили булыжники, щебень, бревна, железные брусья, тряпье, битое стекло, ободранные стулья, капустные кочерыжки, лохмотья, мусор, проклятья… Воскреснуть на окраинах Москвы, Парижа, Лондона, Милана… Мы идем по пустошам ненависти… Случается иногда, что чернь, великая бунтовщица, восстает из бездны своего отчаяния, своих бедствий, разочарований, тревог, лишений, смрада, невежества, темноты… Ах, шестьдесят восьмой… «Вся власть воображению» был девиз… В Афинах была охлократия, гезы создали Голландию, плебеи много раз спасали Рим, а чернь следовала за Иисусом…
А на площади Бастилии царит неподдельная атмосфера подлинного празднества, балаганно-ярмарочных гуляний. Жонглеры на ходулях подкидывают горящие факелы над головами жующего, хохочущего, бранящегося скопища антивоенных манифестантов, среди тентов блошиного рынка и лотков с кебабами. По пути постоянно попадаются итальянцы, которые уже узнают Альберта, называют его братом и лезут с ним обниматься. На импровизированной сцене, прямо под колонной с «гением свободы», позолоченным, но крылатым, выступает «Бригада», пятеро бритоголовых чуваков в черном. «А ту но камарад! Ки не сон плю ла!»
– Вот это я понимаю! Вот это панк-рок, Федян! Не то, что всякие там «новые школы»!
Федян, сжав зубы, вскидывает руки с разноцветными фальшфайерами в вечернее небо и задирает голову к звездам. На сцену вскарабкивается возбужденный, счастливый Ленька, который что-то орет по-русски, тряся кулаком, и успевает в прыжке нырнуть в толпу, прежде чем его столкнут с подмостков скинхеды из службы безопасности. Толпа подхватывает его, и он продолжает что-то кричать о диктатуре пролетариата, скользя по вытянутым рукам.
После бритых парней из «Бригады» на сцену выходят длинноволосые анархо-вегетарианцы из группы «Клуб Человеколюбия к Крупным Скотам», играющей атмосферный блэк-метал. Во время их выступления публика начинает потихоньку разбредаться по переулкам, пока перед сценой, помимо Альберта и Федяна, не остается около дюжины задумавшихся, каждый о своем, слушателей. В полночь звук отрубают, в соответствии с законом о ночной тишине – на время форума его действие продлевали на час. Фиеста заканчивается, пора расставаться. Альберту вдруг нестерпимо хочется чистой воды и свежего воздуха.
И восходит солнце, и заходит солнце, и люди переполняются злобой… Кто из мыслителей порою не задумывался над величием социального дна!.. И вновь это ощущение скольжения, необоримого соскальзывания, потому что медленный постепенный спуск по наклонной в этом случае исключается… Какая выгода человеку от всех трудов его… Скверна Рима – закон мира… Лавочники и бармены с утра поливают тротуары из шлангов, но стойкий запах человеческой мочевины отказывается покидать парижские улицы… Никогда в детстве не видел бездомных и нищих, может быть поэтому страна детства продолжает казаться гуманнее всего, что есть сейчас… И опять это ощущение балансирования на краю обрыва, со дна которого порой столь явственно веет замогильным холодом… У воина нельзя украсть его гордость… Только бы добраться до конечной цели, выяснить для себя все, как есть, вернуться, и тогда можно будет начать все заново… Я смогу…