сможет помешать становлению подлинного человеческого «бытия-вместе», Gemeinwesen, мировой общины. Тогда будут преодолены все противоречия между нашим видом и природой, окружающим нас космосом, ведь все они были так или иначе навязаны бесчеловечными процессами воспроизводства и самовозрастания капитала.
Жан-Жак – сыроед, и все это время они питаются фруктами, орехами и грибами, произрастающими в избытке на территории имения. Им не нужно даже прерываться на обеды или ужины: когда захочется есть, можно просто залезть на дерево или зайти в виноградник.
– В наше время необходимо задаваться вопросом не о том, как можно бороться против капитала – он и так обречен, это вполне очевидно – а о том, как и где может зарождаться уже сейчас иная динамика жизни. Биологическое измерение в период антропоморфоза и потенциальной смерти капитала приобретает ключевое значение. Освобождение человечества, как мне кажется, настолько сильно изменит нашу жизнь по сравнению со всей остальной историей Homo Sapiens sapiens, что не будет преувеличением говорить о возникновении совершенно нового вида – Homo Gemeinwesen, которое совпадет по времени с этим освобождением. В условиях реального подчинения труда бессмысленно и бесполезно атаковать сообщество капитала, от него нужно просто уходить, не оборачиваясь, он обрушится сам собой, за нашей спиной.
– Поэтому ты говоришь, что у тебя нет врагов?
– Совершенно верно! У меня нет врагов вовсе не потому, что в мире не осталось больше эксплуататоров, они по-прежнему есть, и их много. Разница сегодня только в том, что они лишены прежней власти и почти ничем уже сознательно не управляют. Они сами стали жертвами, точно такими же марионетками инфернального механизма, как и эксплуатируемые массы. И они обречены.
– Но когда ты говоришь, что мы должны уйти из это мира, ты говоришь в фигуральном смысле?
– Нет, в прямом, – усмехается Жан-Жак.
– Стало быть, ты предполагаешь, что люди когда-то начнут исход из городов, со своими семьями и детьми, чтобы жить на природе, наподобие общин выживальщиков?
– Просто уйти из этого мира недостаточно – каждому необходимо обрести свой путь, жить и действовать так, словно капитализма уже нет. Если мы сможем прислушиваться к природе, откроемся вечности, космосу, это позволит нам различить признаки подспудного становления нового, свободного бытия уже сейчас, в наше время. Главным признаком станет, конечно, отмирание потребности в подавлении – родительском, социальном, любом ином. Ибо весь наш мир построен на подавлении, в первую очередь на подавлении природы, самого феномена жизни. Динамика возрождения человечества по скорости и охвату должна походить на солнечное излучение. Новая естественность будет во всем схожей со спонтанностью ребенка, не знающего оков родительского подавления. Шок будущего, сотрясающий знакомый нам мир, может способствовать возрождению, но только если будет с самого начала содержать в себе положительные ростки. Ведь мы должны не вернуться в какое-то прежнее, первобытное состояние со всеми его дремучими предрассудками и верованиями, а просто избавиться от структурного балласта, порожденного нашей цивилизацией, от излишков того же мертвого труда. Посмотрим. Никто не знает точно, как это будет происходить, – пожимает плечами Ламарк. – Мы подходим к точке пересечения: сама жизнь через человеческий вид столкнулась лицом к лицу с феноменом, ставящим ее под вопрос, препятствующим ее развитию. На мировом уровне мы живем словно в эпоху Страшного Суда, когда все, что было в прошлом, восстает вновь, чтобы предстать перед настоящим, перед временем действия, которое следует предпринять, скачка, который следует совершить, большой конфронтации с человеческими возможностями, с нашим потенциальным становлением. Мы подошли к краю крупного исторического периода, начавшегося с появления греческих городов и зарождения материальных ценностей: мы подошли к концу капитала. Мы должны уйти из этого мира, отформованного капиталом по своему образу и подобию. Коммунизм я, действительно, представляю себе как совместное проживание мужчин, женщин и их детей в небольших поселениях. Нынешнее перенаселение планеты является одним из самых чудовищных последствий реального господства капитала.
– Когда впервые потенциальная смерть капитала стала для тебя очевидной?
– В восьмидесятом. Амадео до самой своей смерти верил, что мировая коммунистическая революция начнется в середине или конце семидесятых в Германии. Вслед за ним, в той или иной мере, готовились к ней и мы, его ученики и последователи. Этого не случилось, но как раз в то время начали намечаться глубокие тектонические смещения в самой природе капитала, коренные эволюционные изменения в его органической структуре. Маркс предупреждал, что, когда число непроизводительных работников превысит количество производителей, это неминуемо приведет к катастрофе. В США количество работников, занятых в сфере услуг, впервые превысило количество производителей еще в пятьдесят шестом году, и это спровоцировало рецессию. С тех пор циклы роста этого сегмента регулярно перемежались с рецессиями, пока они не вылились в стагфляцию в восьмидесятых, сильно озадачив кейнсианских экономистов. И пока Рейган и Тэтчер пытались вслед за Пиночетом вдохнуть в капитализм новую жизнь, расщепляя старое классовое общество, они, в числе прочего, открыли дорогу виртуализации мировой экономики.
– Что нового, по-твоему, принесла эта виртуализация?
– Целью проекта капитала всегда оставалось достижение полной и безграничной свободы для финансовых потоков, которым пока еще мешает человеческая натура. Виртуальность, благодаря бурному развитию микропроцессоров, позволила реализовать весь вообразимый потенциал монетарного обращения. Но на этом закончилась эволюционная динамика – с разработкой искусственного интеллекта, а за ним и все более искусственного мира из протезов и артефактов, пределы разрыва с естеством были достигнуты. Это абсолютный тупик для линейной истории гипертелического техногенного развития, начавшейся с палки-копалки и рубила. Традиционный рынок, обладавший местом и временем, тот рынок, на котором можно было сравнивать, прицениваться, выставлять товар лицом – исчезает с лица земли. Виртуализация мирового рынка – это апогей автономизации меновой стоимости и общечеловеческого психоза. Начавшийся в конце прошлого века разрыв между так называемой реальной экономикой и рынком на глазах превращается в непреодолимую пропасть. Денежный капитал стремительно и безнадежно устаревает по отношению к информационной хрематистике. К тому же, благодаря негэнтропийному характеру информации, она обретает универсальную гегемонию в нашем восприятии, и мы все больше привыкаем считать окружающий мир в целом состоящим скорее из битов информации, чем из материальных атомов. Сам я, кстати, против того чтобы разделять материю, энергию и информацию или искать господствующее начало – такие поиски порождены неуверенностью, укоренившейся в нашем сознании после разрыва с природой. Виртуализация – это также попытка бегства оборотного капитала от мертвого труда, то есть, в итоге, от самого себя, от своих собственных начал.
– Распад Советского Союза как-то повлиял на все эти процессы?
– Разумеется, развал всего восточного блока не только открыл гигантские новые территории для освоения рынком, последнее белое пятно на карте реального господства капитала, своей непредсказуемостью он также потряс незыблемость его структур на вершине пирамиды. Словно бы им пришлось проглотить больше, чем они были тогда готовы органично усвоить. Победы в холодной войне не было, потому что никто ее никогда всерьез не планировал, Америке жилось вполне комфортно в двухполярном мире, отсюда существенные трудности с самоустранением удобного визави. Для Амадео центром подлинного, действующего тоталитаризма всегда был Вашингтон, а не Москва. При недавних попытках установления pax americana это подтвердилось. Но демократическая мистификация на уровне массового восприятия превратила именно твою страну сначала в «империю зла», потом в козла отпущения и корень всех бед современности. Отчасти, впрочем, проблема именно в том, что Россия заменила в этой роли Германию добровольно. Пошедшие в ход процессы никак не помешают, конечно, взрывному росту производительности, например, или инновационной креативности в коммерческих обменах. Загнивания капитализма не будет. Система обрушится, когда будет находиться в зените своего расцвета. И тогда человечество ждет или раскол на миллионы враждующих лагерей с программой тотального взаимного истребления, или совместное становление в гармонии с природой. Многое зависит от способности людей уйти из этого мира, – снова спокойно подчеркивает он. – Их действия представляют собой один из компонентов фактической смерти капитала.
– Какова разница между потенциальной и фактической смертью капитала? Какие их разделяют сроки?
– Та же, что между потенцией и актом, виртуальностью и энтелехией. Когда я говорю о потенциальной смерти капитала, я имею в виду максимальную вероятность, скрытую в динамике обращения его потоков. Само собой, запущенные им процессы какое-то время будут продолжаться как ни в чем не бывало, может быть годы, может, даже десятилетия. Кстати, для Лейбница пространство между бытием в потенции и бытием в актуализации заполнено как раз виртуальностью.
Когда они уносят с берега распиленные деревья, они тщательно разбрасывают вокруг пней столько ведер листвы, сколько могло опасть с этих деревьев за сезон. Ламарк отдает должное совершенству круговорота веществ в лесном ареале. Перегной из опавшей листвы, устилавшей лесные земли миллионы лет, всегда содержал в себе столько фосфата и азота, сколько требовалось для плодородного слоя почвы. Ризоматический симбиоз лесного опада со сложным переплетением корневищ растений, валежником, демисезонными дождями, грозами и талыми снегами полностью обеспечивал жизнь семени, принесенного ветром и павшего в этот питательный слой. Еще в начале двадцатого века французский анархо-натурист Эмиль Гравель подсчитал, что, если бы лесная почва оставалась нетронутой, на каждого француза приходилось бы до двенадцати с половиной тысяч квадратных метров плодородной земли. Плуг человека разрушил этот биоценоз за последние полторы тысячи лет, в результате чего богатейшие питательные слои почвы были большей частью смыты в океан, сохранив лишь скудный потенциал естественного воспроизводства.