Хелена протягивает Еве туфельку, и та принимает ее, не поднимая взгляда. В глубокой задумчивости она обводит пальцем атласные изгибы.
– У него было умение предвидеть, а у нее был талант, и вместе они совершили переворот в балете, – продолжает Хелена. – Я тоже хочу это сделать – развивать балет, менять его внешний вид. И внешний вид балерин тоже, – она слегка улыбается Еве. – К тому времени, как Марии Тальони предложили контракт в России, она стала настолько популярной, что ее пуанты были проданы за двести рублей, а затем их сварили в соусе и подали балеринам-ученицам на обед.
Ева молчит, а потом тихо спрашивает:
– А если я не хочу, чтобы кто-то ел мою обувь?
Мне очень хочется взять ее сейчас за руку, но вместо меня это делает Хелена.
– И это правильно, – мягко говорит она. – Послушай меня, Ева. Тебе даже не обязательно танцевать, если ты этого не желаешь. Я просто хочу, чтобы у тебя был выбор.
Ева наконец-то поднимает взгляд и замечает:
– Что ж, могу поспорить, что если кто-то и может сделать мои туфли вкусными, то это Дорит.
Хелена смеется по-настоящему, и от этого возникает ощущение, будто их с Евой связывает что-то незримое и в то же время вполне осязаемое. И это происходит прямо у меня на глазах, вызывая у меня укол грусти и ревности, как будто я вышла из повозки, а они вместе поехали дальше, куда-то, куда я всегда мечтала попасть, но никогда там не бывала.
А потом наша карета останавливается перед колоннами Королевского Датского театра, и двери распахиваются. Воздух пахнет морской солью и сладким дымом кедрового дерева, огни театра ярко сияют, и, как только Хелена ступает на мостовую, ее сразу же окружает толпа.
Хелена увлекает Еву ко входу в театр, а та через каждые несколько шагов украдкой оглядывается на меня, дабы убедиться, что я не отстала. Мы окружены массой людей, одетых в изящные наряды, и меня ошеломляют запахи надушенного бархата, сигарного дыма и помады для волос, множество голосов… На этот раз я отмечаю, что многие задерживают взгляд на Еве и тихонько перешептываются, пока Хелена ведет ее через толпу. Едва мы входим в фойе, нас мгновенно окутывает мягкое тепло.
– Этот театр слишком мал для Копенгагена, – хмыкает кто-то, – и уже есть планы на постройку нового.
Однако я никогда не бывала в таком огромном здании, подобном собору из мрамора и золота, и все это увешано бархатными драпировками. Когда мы с Лильян пробиваемся к «черному» партеру вместе с другими слугами и прочими людьми низших сословий, нам везет, и мы находим места на одной из немногих скамей.
Ева и Хелена устраиваются выше нас, в раззолоченной ложе. Чем выше я поднимаю взгляд по ярусам, тем изысканнее становятся ткани, из которых пошита одежда зрителей, тем крупнее камни в драгоценностях, которые они носят. Все зрители разом встают на ноги, когда распорядитель объявляет о прибытии правящего семейства:
– Его королевское величество король Кристиан IX и королева Луиза!
Мое сердце подпрыгивает куда-то в горло, когда входят король и королева Дании, сопровождаемые гвардией. Лильян, стоящая рядом со мной, вытягивает шею, чтобы лучше видеть. Свет падает на кулон с гербом, висящий на шее у Евы. Она стоит рядом с Филиппом Вестергардом, в десяти шагах от короля и королевы Дании.
Пропасть между нами становится все шире.
«Я боюсь, что в моих волосах поселятся летучие мыши», – прошептала она мне однажды ночью в «Мельнице», когда проснулась с криком после приснившегося ей кошмара.
«А я боюсь утонуть», – ответила я ей, сплетая наши пальцы. Мы никогда не говорили о страхах, которые разделяли, но которые не называли вслух:
«Я боюсь, что меня никто не выберет».
«Я боюсь умереть в одиночестве».
Лицо Хелены напоминает неподвижную маску, когда Филипп склоняется к ней поверх головы Евы и что-то шепчет на ухо. И мне отнюдь не становится спокойнее, когда двери со стуком закрываются и свет начинает мерцать и гаснуть. Театр окутывает темнота, плотная, словно бархат. Я больше не вижу Еву, и сердце мое на миг замирает. Неожиданно со стороны оркестра раскатываются волны музыки, оглушающие меня звоном меди. Занавес поднимается, и под простую, зловещую мелодию скрипки на сцене появляется балерина. Направленный свет выхватывает каждый сверкающий камень на ее канареечно-желтом корсаже, укрепленном китовым усом и поддерживающим пышную многослойную юбку. Зрители низших сословий вокруг нас не сводят взглядов со сцены, полностью захваченные танцами, но я рассматриваю платье балерины. Для меня тело танцовщицы – словно дыхание, оживляющее наряд, как только она надевает его.
Мы с Лильян молча созерцаем выступление, пока сам воздух не приходит в движение. Крошечные кусочки бумаги падают со стропил, создавая настоящую метель. Бумажный снег сугробами заваливает сцену, и сквозь эту пургу в идеальной гармонии движется строй танцовщиц в туфельках из серебристого атласа. Зрители ахают от восторга и аплодируют. Просто крошечные кусочки бумаги, обычные люди в одежде из обычной ткани, но, когда я смотрю на это, моя кожа покрывается мурашками, а волосы на затылке шевелятся. Я дрожу от восхищения перед чистой, неземной красотой, которая разворачивается прямо у меня на глазах.
– Ты это чувствуешь? – шепчет Лильян, и я понимаю, что острый холодок удовольствия ощущается точно так же, как в те первые моменты, когда я взываю к своей магии. Лильян обводит взглядом зрителей, их завороженные лица обращены к сцене, точно цветы к солнцу.
– Даже люди, не владеющие магией, могут чувствовать это. Когда что-то настолько жутко-прекрасно, – шепчет она мне на ухо, – когда кто-то берет идеальную ноту или танцует так невероятно, или играет музыку, от которой у тебя дрожь по всему телу…
– Да, – бормочу я в ответ. – При этом ты чувствуешь магию всей кожей.
Я поворачиваюсь и смотрю на Еву, ее темные глаза отражают свет. Но в следующий раз, когда поднимаю взгляд на ложу, то замечаю, что Филипп смотрит на меня. Я привлекла его внимание тем, что слишком часто оглядывалась на них, поэтому отворачиваюсь так быстро, как только могу, и пригибаюсь, стараясь стать незаметной. В течение всего остального вечера я не осмеливаюсь обратить взор в ту сторону. Но во время того, последнего взгляда, брошенного мною вверх, я видела выражение лиц Хелены и Евы. Обе они смотрели на сцену с жаждой. Хелена – потому что видела свое прошлое. Ева – потому что видела будущее.
После того как занавес опускается, аплодисменты взмывают к самым потолочным балкам, словно птицы, бьющие крыльями, а в открытые двери проникает холодный воздух.
– Идем, – говорит Лильян, и я осмеливаюсь бросить еще один взгляд в сторону верхних лож. Филипп больше не смотрит на меня. Он беседует с человеком, сидящим рядом с ним и сжимающим в длинных худых пальцах шляпу-цилиндр. У него впалые щеки, высокий лоб и длинный нос, а волосы кольцами завиваются вокруг ушей.
В голове у меня эхом отдается предупреждение Якоба: «Будь осторожна». Я сглатываю и следую за Лильян, неожиданно радуясь тому, что она здесь, вместе со мной.
– Кто этот человек, который разговаривает с Филиппом Вестергардом? – спрашиваю я, когда мы пробиваемся навстречу людскому потоку, стремящемуся вниз по лестнице. Кругом раздаются восторженные голоса и смех.
– Это Ганс Кристиан Андерсен, – отвечает Лильян. – Писатель-сказочник.
Я словно опять слышу голос отца, читающий нам «Новые сказки». «Папа, – думаю я со сжимающимся сердцем, – вот человек, чьи слова ты доносил до нас, и теперь тебя нет, а он здесь, рядом».
Гвардейцы в высоких медвежьих шапках и синих мундирах приглядываются к нам с Лильян, когда мы подходим ближе к ложе, где находится королевское семейство. Сердце мое замирает, когда я окидываю взглядом всех этих людей. Филипп и Хелена Вестергарды. Ганс Кристиан Андерсен. Правящее семейство Дании. Хелена восстала из пепла сиротства, забрала Еву из «Мельницы» и поместила ее сюда, рядом с королевой. Хелена – словно невероятная игла, ведущая Еву – и меня тоже – сквозь ткань сословий, которую та ни за что не смогла бы пронизать сама. Хелена сшивает нас, таких разных, воедино.
– Мы подождем здесь, – шепчет Лильян, утаскивая меня в темный уголок.
– В Париже есть более выдающиеся танцовщицы, чем у нас, больше декораций и невероятных эффектов, подчеркивающих танец, но подобное богатство истинно поэтической балетной композиции, которое дарит нам Бурнонвиль, есть только в Копенгагене, – рассуждает вслух господин Андерсен, указывая на сидящего рядом мужчину. Видимо, это Август Бурнонвиль, балетмейстер и хореограф. У него весьма выдающийся нос, а темные волосы зачесаны на косой пробор.
– Это задача искусства: обострять разум, возвышать мысли и освежать чувства, – говорит господин Бурнонвиль.
Оба машинально поворачиваются к королеве Луизе, когда та произносит:
– Вы должны снова прийти и почитать детям ваши «Истории», господин Андерсен.
На голове у нее сверкающая диадема, атласное платье переливается всеми оттенками перламутра, а в декольте покачиваются нити сияющего жемчуга. Но, несмотря на роскошь своего облачения, королевская чета не поехала в Санкт-Петербург на свадьбу своей дочери. Сегодня утром я подслушала, как Нина пересказывала Дорит сплетню о том, что у них на это просто нет денег.
– Я прошу вас дать нам возможность преподнести вам скромный дар как знак нашего уважения и служения вашей семье, – говорит Филипп, кивая стражу, который держит в руках прямоугольный бархатный футляр. На этом человеке не синий королевский мундир, а черная форма с молотом и киркой Вестергардов, вышитыми золотой нитью. – Для принцессы Дагмары, – поясняет Филипп королеве Луизе. – С наилучшими пожеланиями долгого и счастливого брака.
Королева заглядывает в футляр, и я улавливаю блеск красных камней. Она поднимает брови, и диадема, словно капли росы, сияет у нее в волосах, когда она замечает:
– Как щедро с вашей стороны! Мы весьма признательны Вестергардам.