– Но если это правда, то нападение на Айви было совершенно бессмысленным, – возражает Брок, едва сдерживая ярость, и встает. – Зачем им убивать ее? Она не нужна им мертвой. Она скорее понадобилась бы им живой и здоровой.
Я колеблюсь.
– Может быть, она отказалась им помогать. Возможно… это не та работа, за которую кто-то возьмется добровольно. Если только… – мое дыхание прерывается, – если только они ее недооценили.
Она была для их настолько же полезной, насколько и опасной.
– Возможно, они перехватили ее по дороге, когда она ехала одна, чтобы затащить в повозку и увезти в шахты.
Взгляд Брока становится ясным и пристальным. Он достает крошечный осколок стекла.
– Но она сопротивлялась.
Якоб беззвучно выдыхает ругательство.
Это легко могло стать мотивом для убийства любого шахтера, угрожающего разоблачить деяния фальсификаторов. Любого. Например, моего отца.
Это могло бы объяснить, почему мой отец хотел, чтобы король занялся расследованием происходящего.
Это могло бы объяснить, почему Айви смертельно ранили и последними, кто видел ее живой, были Вестергарды.
Сердце неистово колотится у меня в груди. Неужели это та тайна, которую десять лет назад отец пожелал завещать нам? Неужели мы наткнулись на огромную секретную аферу, которая начинается прямо здесь, в доме Вестергардов, и эхом раздается по всей Дании?
– Так что нам делать дальше? – шепчет Лильян. Ее глаза сверкают в темноте, словно драгоценные камни. – Как мы вообще сможем доказать все это?
– Нам нужен камень, который однозначно происходит из копей Вестергардов, – говорю я. – Хелена вообще не носит драгоценностей. Единственный камень, который мы действительно можем заполучить, – тот, который носит на руке Филипп. А Якоб сможет определить, стекло это или нет.
Неожиданно мне в голову приходит мысль, что, возможно, именно поэтому отец оставил для меня камень в банковском хранилище. Он дал мне настоящий самоцвет, вполне вероятно, один из немногих подлинных в Дании, чтобы нам было с чем сравнивать фальшивку.
Может быть, именно этот камень пытались найти те люди в ночь смерти Ингрид.
Я закрываю глаза.
– Но как нам подменить кольцо на руке Филиппа так, чтобы он не проснулся и не застукал нас? – спрашивает Лильян.
– Не знаю, – колеблюсь я.
– Мы можем опоить его, – одновременно со мной произносит Брок, и Якоб морщится.
– Ладно… погодите… минуту, – говорит он, с силой дергая себя за волосы. – Если то, о чем говорит Марит, окажется правдой, то это ужасно, возможно, даже преступно, и Филипп заслуживает того, что с ним случится. Но я должен заботиться о нем. Он может оказаться невиновным. И опаивать и грабить его кажется мне некоторым… нарушением врачебного кодекса.
– Так зажми уши и смотри в другую сторону, – говорит Брок. – Дорит подсыплет снотворное в его еду, – он громко щелкает костяшками пальцев. – С удовольствием.
Помедлив, я все-таки решаюсь сказать:
– Я заберу у него кольцо. Тебе не придется нарушать кодекс.
– А я могу вырастить любое растение для снотворного. Ты окажешь ему услугу, если посоветуешь мне что-нибудь. Иначе я буду действовать наугад, – добавляет Брок, и лицо его мрачнеет все сильнее, – но у меня вполне может получиться яд.
Хотя моя догадка стучит у меня в висках, словно барабан, я все же ощущаю укол беспокойства. То, что мы сделаем после этого, может повредить Вестергардам. И Еве. Это может уничтожить будущее каждого из нас, отнять у нас работу и средства к существованию. Это может разгневать многих людей.
Могущественных и опасных людей, которым есть что терять. Людей, которые и прежде совершали убийства.
А если Ева уже считает, что я ее предала, сможет ли она когда-нибудь простить мне мое участие в этом?
Облако сомнений слегка рассеивается, когда я вспоминаю виденные мною записи, строчки и строчки в графе доходов. Доходов, которые в последние десять лет принесли Вестергардам эти камни. Сколько стекольной магии потребовалось, чтобы сделать так много самоцветов, в конце концов?
Определенно намного больше, чем есть у одного человека.
Магия десяти человек?
Двадцати?
Больше?
И… действуют ли они по собственной воле, как мы, живущие в этом доме?
Или же в этих шахтах происходит нечто куда худшее?
– Если они убили Айви, – говорит Брок, проводя пальцами по выщербленному краю своей фарфоровой чашки, – то лучше бы им со мной вообще не встречаться.
Наши свечи бросают на стены мерцающие отблески, когда мы ускользаем обратно в наши комнаты по темным коридорам, которые, подобно кровеносным сосудам, пронизывают весь дом. Если афера действительно начинается здесь, в этом доме, с участием живущих здесь людей, то конец ей придет оттуда, откуда эти люди совсем не ожидают.
Изнутри этих самых стен.
Глава двадцать пятая
Весь дом кипит от бурной деятельности. Время салона приближается, и королевское семейство должно приехать менее чем через четыре недели. Я говорю Нине, что мы с Броком обговариваем, как украсить сцену драпировками и цветами, но вместо этого вместе с Лильян и Якобом сбегаем на чердак и строим свои планы.
Я собираюсь узнать точный распорядок дня Филиппа и выработать стратегию.
Якоб должен понять, какое снотворное Броку следует вырастить.
Лильян сделает поддельный камень, использовав стекло от папье-маше Айви. Якоб находит указания о том, как резать и гранить стекло при помощи точильных брусков, каменной крошки и масел вместо современных инструментов, которые мы достать не можем.
Брок намерен использовать знакомства среди слуг в домах по соседству и в мастерских и лавках в Копенгагене, оставляя вопросы, точно приманку, чтобы они, как капельки росы, скользили, собирая информацию. Во время нашего визита в Копенгаген Ханна из стекольной мастерской сказала, что пропало несколько слуг. Если мы правы, должна существовать некоторая закономерность касательно того, кем были эти слуги: людьми, наделенными магией стекла, магией цвета, металла, золота – всем, что можно использовать для создания самоцветов, похожих на подлинные.
Однако Филипп выздоравливает и даже ходит по дому. Я видела его сквозь цветочную завесу в вестибюле, когда он, опираясь на трость, пытался подняться вверх по лестнице в свою комнату; лицо его отражало неимоверные усилия, которые ему для этого требовались.
Стеклянная банка так и стоит у меня на подоконнике. Всякий раз, глядя, как сахарная сосулька растет, кристаллик за кристалликом, я думаю о Еве.
Потому что именно такими и были наши отношения: они росли со временем, каждый момент, каждое воспоминание наслаивалось на предыдущие. Моя ложь разбила это все, словно удар молотом по чему-то хрупкому и драгоценному.
Это вызывает у меня желание снова завоевать ее доверие.
Я наблюдаю за ней в бальной зале, превращенной в импровизированную студию, где паркетный пол сверкает в лучах зимнего солнца. Ева танцует рядом со смуглой девушкой постарше, которая говорит по-итальянски и учит ее смотреть в одну точку, чтобы во время оборотов у нее не закружилась голова. Хелена использует все связи, какие у нее есть. Балетные персоны, с которыми она познакомилась за время своей карьеры, приезжают с визитами и остаются на четыре-пять дней, и нередко эти визиты накладываются друг на друга. Они учат Еву фуэте, говоря с легким акцентом, и их идеи о том, каким должен быть балет, сталкиваясь в воздухе, поднимаются к потолку и падают, смешиваясь при этом и переплетаясь, словно музыка. Но Ева по-прежнему держится со мной отстраненно, когда я примеряю на нее будущий танцевальный наряд. Ее благодарности звучат формально, а взгляд устремлен мне на лоб, а не в глаза.
Дорит полностью погрузилась в составление меню для салонного приема, словно пытаясь перенаправить свою скорбь во что-то красивое и приятное. В течение двух недель она позволяет всем нам пробовать то, что остается от готовки блюд, одобренных Хеленой: съедобные цветы, ромовый заварной крем и лимонные тартинки, которые буквально тают на языке. Филей, фаршированный перцем и украшенный кусочками золотой фольги, пироги с золотисто-коричневой корочкой с настоящими засахаренными фиалками в качестве украшения. Многослойный крансекаке, на этот раз пропитанный соком манго и кокоса. И ведь все эти блюда она готовила даже без магии!
– Я становлюсь слишком старой, чтобы применять магию в работе, – говорит она, украшая слои торта полосками сиропа и ягодами, пока я расшиваю корсеты и туфельки бисером, стеклярусом и самоцветами. – Приберегу ее на день королевского визита.
Каждый день после обеда я прохожу под голыми балками бывшего глициниевого коридора, подмечая, когда шторы на окне в комнате Филиппа бывают задернуты, а когда – открыты; так я могу понять, в какое время он отдыхает. Бросаю взгляд и на Евино окно, вспоминая, как в одиннадцать лет, в «Мельнице», я вручную вышила портрет своей семьи, на котором изобразила Ингрид в цветочной короне, а папу – с книгой в руках. И всю эту работу я проделала без малейшей капли магии. Я очень гордилась ею, пока Сара как-то раз не вытащила эту вышивку из моих вещей и не заявила, будто лица на ней выглядят, словно вареные яйца в париках. После этого я уже не могла по-другому смотреть на свою вышивку и выбросила ее в мусор, но Ева достала ее и оставила у себя.
Я не знала об этом, пока более года спустя не нашла ее спрятанной у нее в наволочке.
Тонкая снежная корочка хрустит у меня под ногами, и я вздрагиваю, неожиданно осознав, как сильно одиночество похоже на холод. Ты словно гадаешь: суждено ли тебе когда-нибудь снова почувствовать тепло?
Я скучаю по ней.
Бросаюсь обратно в свою рабочую комнату и начинаю оставлять послания на всем, что мои руки сделали для Евы. Должен быть способ показать ей, что все это было подлинным. Что я буду сражаться за нее и за наши отношения, которые я невольно разбила, сколько бы времени ни понадобилось на их восстановление, как бы трудно ни было снова собрать воедино все осколки. Я начинаю покрывать словами ее платья, танцевальные наряды, туфли. Не предупреждениями об опасности, а словами любви.