Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы в глубь истории и в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и идет за героями.
Но как же найти этот драгоценный ключ? Весьма мало надежды разыскать его при помощи прямого анализа условий, среди которых совершилось то или другое массовое движение с решительно подражательным характером или случай столь же резко выраженного одиночного подражания. Можно, правда, найти этим путем некоторые весьма ценные указания, что отчасти и сделано историками, психологами и психиатрами. Но все подобные указания имеют отрывочный характер, прилагаются только к одной какой-нибудь группе фактов и не дают формулы настолько общей и многообъемлющей, чтобы под нее могла быть подведена вся громадная совокупность явлений бессознательного подражания. Оно и понятно: всякий случай одиночной подражательности, а тем паче массового увлечения обставлен такими сложными и запутанными условиями, из которых необыкновенно трудно выделить специальные причины подражательности, ибо они самым тесным и сложным образом переплетаются с разными другими жизненными течениями.
Возьмем случай, относительно простой и вместе с тем яркий – подражательную хорею, которую д-р Кашин наблюдал в восточной Сибири. Физиолог или психиатр, без сомнения, может рассказать это явление на языке своей науки, то есть описать, каким образом зрительное или слуховое впечатление, не доходя до центральной сферы сознания и воли, разрешается в рефлекторное движение, более или менее точно копирующее тот предмет, которым дано впечатление.
Но речь его станет далеко уже не столь определенной и уверенной, когда дело дойдет до причин явления и сам собой возникнет вопрос: что же общего между условиями жизни современной якутки или забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе послушно отплясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс получает именно подражательный характер, а не какой-нибудь другой?
В ответ мы получим или простой итог: «имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической природы, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма» (Кандинский. Общепонятные психологические этюды). Или же нам предложат отдельные отрывочные объяснения того, как крупное общественное несчастье вроде труса, глада или нашествия иноплеменников парализировало сознание и волю современников; как в том или другом случае внимание человека или целой группы людей до такой степени поглощено одним каким-нибудь предметом или идеей, что вне этого предмета или идеи для них в данную минуту ничего не существует. Все это очень справедливо, но не удовлетворяет нашего ума, не дает, так сказать, физиономии, резких определенных черт явлению, представляющему в действительности нечто очень резкое.
Понятное дело, что при этом остается еще очень много недоразумений. Мы видели, например, что г-н Кандинский, в противоположность мнению Герберта Спенсера, прямо говорит: «наклонность к инстинктивной имитации уменьшается с развитием ума». Между тем, говоря о быстром распространении спиритизма, г-н Кандинский вынужден признать, что «и при высокой степени умственного и нравственного развития человек никогда вполне не избежит действия нервно-психического контагия». Положим, что г-н Кандинский подчеркивает слово вполне и тем ослабляет впечатление своего горького вывода. Но некоторая неопределенность все-таки остается. А затем она даже усиливается мотивировкой: «Главнейшие источники душевных эпидемий – религиозное чувство, мистические стремления, страсть к таинственному и необычайному – во всяком случае не скоро иссякнут». А ведь нам только что сказали, что «имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической природы, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма».
Мимоходом сказать, часто упоминаемая книжка г-на Кандинского представляет любопытный пример того, как часто люди науки сами себя обворовывают, если позволительно так выразиться при полном уважении к автору. Вторая часть этой книжки, озаглавленная «Нервно-психический контагий и душевные эпидемии», целиком посвящена занимающему нас здесь предмету, как показывает и самое заглавие. Это очень интересный этюд. Но любопытно, что г-н Кандинский ни единым словом не касается мимичности и происхождения покровительственно-подражательных органических форм; это для него в некотором роде «чиновник совершенно постороннего ведомства». О явлениях стигматизации упомянуто вскользь, в двух словах. Но самое любопытное – это отношение автора к гипнотизму. Гипнотические опыты, по-видимому, особенно дороги г-ну Кандинскому в качестве полемического орудия против «чудес спиритизма».
Г-н Кандинский, совершенно справедливо негодуя против податливости и легковерия не только «публики», а и ученых людей, насколько они увлечены «эпидемией спиритизма», стремится главным образом опровергнуть чудесность спиритизма при помощи разъяснения гипнотических опытов. Похвальная цель, конечно. Но удивительно все-таки, что в трактате, специально посвященном подражательности, едва-едва упоминается о той громадной роли, которую подражание играет в самом составе гипнотических сеансов. Между тем здесь-то, может быть, и лежит ключ к уразумению всей тайны «героев и толпы».
Явления гипнотизма всем известны благодаря представлениям Ганзена, наделавшим столько шуму. Для нас самое интересное в этих явлениях есть наклонность гипнотиков к подражанию: они повторяют с большой точностью все проделываемые перед ними движения. Гипнотизированный субъект покорно идет за «магнетизером», сжимает кулак, когда тот сжимает свой перед его глазами, открывает и закрывает, по примеру магнетизера, рот и т. п. При известных условиях он столь же автоматически повторяет слышимые им звуки, будет ли то звук камертона или человеческая членораздельная речь. Один из самых поразительных фокусов Ганзена называется «нянька с ребенком» и состоит в следующем: Ганзен придает телу гипнотизированного положение няньки, держащей ребенка на руках горизонтально, и кладет ему на руки куклу. Затем сам магнетизер становится перед этим живым автоматом и покачивается из стороны в сторону, подражая няньке, укачивающей ребенка: гипнотизированный с большой точностью повторяет эти движения, как бы укачивая куклу. Вообще гипнотизированный может быть поставлен в самые нелепые положения и затем повторять с правильностью зеркала все, что перед ним будет проделываться. Для объяснения этих явлений мы возьмем в руководство Гейденгайна, который специально занялся фокусами Ганзена, сам их повторил и дополнил и на авторитет которого положиться можно (Так называемый животный магнетизм. СПб., 1880).
Гипнотическое состояние достигается постоянными, однообразными, слабыми раздражениями кожных нервов лица или слуховых или зрительных нервов. Пристально прислушиваясь к однообразному тиканию часов, к простому напеву колыбельной песни, пристально смотря на блестящий неподвижный предмет, вроде гранатового стеклянного шарика или, пожалуй, глаз магнетизера; подвергаясь медленным, однообразным поглаживаниям по лицу непосредственно или на известном расстоянии; словом – подвергаясь всякого рода однообразным, слабым и равномерно повторяющимся раздражениям, человек впадает в то бессознательное состояние, которое называется гипнозом. В этом состоянии, говорит Гейденгайн, движение, бессознательно воспринятое, но не развившееся в сознательное представление, не перешедшее за порог сознания, вызывает подражание.
Гипнотизированный субъект является, таким образом, подражательным автоматом, повторяющим те из движений, которые связаны для него со зрительным или слуховым бессознательным впечатлением. Материальное изменение, вызываемое в центральных органах чувственным раздражением, обусловливает движения с характером произвольности, но которые тем не менее непроизвольны. «Подобные подражательные движения происходят и в обыденной жизни», – замечает Гейденгайн и ссылается на автоматическую зевоту при виде зевающего и на «страсть» детей к подражанию. Дело в том, что у гипнотиков, вместе с омрачением сознания, сильно повышается рефлекторная раздражительность, именно потому, что подавляется деятельность известных отделов головного мозга – коркового слоя полушарий.
Подробное выяснение этого обстоятельства не входит в нашу задачу, и мы можем ограничиться окончательным выводом, к которому пришел Гейденгайн относительно причин гипнотизма вообще и автоматической подражательности гипнотиков в частности. Причина эта заключается в «подавлении ганглиозных ячеек коркового вещества, вызванном слабым, постоянным раздражением кожных нервов лица или слуховых или зрительных нервов».
Что в данном случае дело заключается именно в этой скудости раздражений, доказывается отчасти и встречным опытом: все очарование гипноза исчезает, как только гипнотик подвергается сильным или измененным влияниям на органы чувств. Если в противоположность тем слабым и однообразным влияниям, которыми обусловливается гипнотическое состояние, ударить загипнотизированного по руке, крикнуть над ухом, обдать холодом, то он просыпается.
Тот же самый результат часто получается, если вместо экспериментатора, усыпившего гипнотика своим упорным «магнетическим» взглядом, встанет другое лицо. До этого момента «просияния своего ума» гипнотизированный находится в полной власти магнетизера, который может играть им до последних пределов унижения человеческого достоинства. Это достигается тем удобнее, что характеристическими признаками гипнотического состояния являются, между прочим, анестезия и аналгезия, то есть потеря чувствительности и потеря чувства боли: гипнотика можно колоть, резать, жечь – он не чувствует боли.
Интересны, между прочим, гипнотические опыты над лошадьми. Еще в 1828 году венгерец Баласса представил «способ ковки лошадей без употребления насилия: „Посредством неподвижного взгляда лошадь заставляют пятиться, поднять голову и неподвижно держать шею, и ею можно завладеть до такой степени, что многие лошади не двинутся, если даже вблизи их выстрелить. Крестообразное поглаживание по лбу и по глазам также представляет отличное вспомогательное средство, с помощью которого можно успокоить и усмирить самую боязливую, а также самую горячую и злую лошадь до такой степени, что она опустит голову и как бы заснет… Это гипнотизирование (балассирование) лошадей в Австрии предписано даже военным законом. Целая система поглаживания от головы по всему телу еще раньше указана одним американским укротителем лошадей“» (Бенедикт. Каталепсия и месменизм. СПб., 1880, с. 33).