(Несколько ассоциаций. Первая: так это же наш портрет буржуя, кулака, капиталиста! Вторая: вот что значит паранойя идеи — блажен, кто верует в ту ли, в эту… Третья: бедный Ницше! Каким коротким оказался путь от его благородства до людоедства четырех Г. Четвертая: не таков ли путь многих Великих Идей от высот духа до всеобщего уничтожения?)
Когда слишком далеко забегаешь вперед, растет шанс оказаться далеко позади. Флаке прав: сверхчеловек, на которого Ницше возлагал столько надежд, в фашистском его варианте оказался возвращением к предчеловеку. Тот, кого Ницше видел впереди, стал выходцем из пещер. «Сверхчеловек есть суррогат, идол, схема, но если его наполнить кровью, то на сцене появляется тиран».
Человек не может нести ответственность за то, кто и как распорядится его наследством. Будь так, Достоевского пришлось бы обвинить в озверении человека, что наши, впрочем, и сделали на своем I съезде инженеров человеческих душ…
Максим горький о Фёдоре Достоевском
Достоевскому приписывается роль искателя истины. Если он ее искал — он нашел в зверином, животном начале человека и нашел не для того, чтобы опровергнуть, а чтобы оправдать… Как личность, как «судью мира и людей» его очень легко представить в роли средневекового инквизитора.
Если бы гении продумывали свою мысль до конца со всеми возможными последствиями этой мысли, не было бы ни мыслей, ни гениев.
Никакая философия не может заранее гарантировать свою безобидность или безопасность. Великая идея велика тем, что насыщенна — черпай, кто и что хочет. Приписывать Мавру или Ницше ужасы коммунизма или фашизма — значит не понимать сущности власти. Она может прикрываться философией, но главное орудие тоталитарной власти — кнут.
Нет, Ницше не причастен к фашизму. Национал-социализм имеет иные корни. Его причина не в злокачественном перерождении идей, а в естественном состоянии массы людей — в темной, привыкшей властвовать и подчиняться, ненавидящей и жаждущей власти в глубине своих душ. Трагедия культуры не в гениях-экстремистах, а в почве, что их порождает. Почва эта не чернозем — чернь. До тех пор, пока наши души не очистятся от нее, угроза тирании не исчезнет. Ибо фашизм приходит не из Ницше — из темных глубин нашего существа.
Тоталитаризм может вырасти из любого учения, необходим лишь избыток рвения и недостаток ума. Можно и по-другому: политическое учение, проведенное до логического конца, есть фашизм. Западный либерализм, посаженный в восточную почву, наверняка подтвердил бы не Менделя, а Лысенко. К тому же время — само по себе, почти без вмешательства извне — великий преобразователь идей. Оправданный вчера клич к национальному единству сегодня легко превращается в оправдание шовинизма и ксенофобии, а влетающие в рот жареные рябчики Кокейна — в перманентную, не имеющую решений продовольственную программу.
Между прочим, Ницше восхищался Буркхардтом, а Буркхардт поддерживал шлоссеровское: власть сама по себе есть зло. Да и у самого Ницше находим: «Более сильный далеко не лучший». И еще: «Слишком дорого приходится платить за силу; сила оглупляет».
Кто как не Ницше рисует в «Несвоевременных размышлениях» язвительную картину прусской действительности, бесчувственной ко всему значительному, превозносящей поверхностность и безвкусицу, скрывающей за демонстрируемым энтузиазмом свое безразличие ко всему?
Разве в «Слишком человеческом» не говорится о несовместимости насилия с высокой культурой? А у какого другого моралиста после апостола Петра столь часто фигурирует это атавистическое понятие — совесть?
Ницше называл себя Дон Жуаном познания, никогда не довольствующимся «одной». Концентрация внимания на насилии, воле к власти — умышленное извращение его идей. Итог его жизни — не фальсифицированная Е. Фёрстер-Ницше «Воля к власти», но «Eссе Hоmo», рисующее трагический путь поэта и утверждающее подлинные ценности жизни.
И сверхчеловек — не разнузданность инстинктов, а как раз наоборот — воля к обузданию. И «высшая раса» — вовсе не раса приказчиков и богемных неудачников, но стимул мельчающему обществу, протест против застоя, школа энергии и кипения жизни. Проще будет сказать, писал Андре Жид, что всякий великий творец, кто утверждает жизнь, и есть тот, кого мы называем ницшеанцем.
Ницше культивировал личность, а не рабство. Хотя в его книгах часто встречается слово «раб», его не следует понимать буквально. Рабы для Ницше — не-личности, а поскольку личность для него святыня, то рабы — осквернители святынь. Только так я интерпретирую его антитезу «господин — раб»: личность — нелюдь.
В получивших распространение классических стандартах гуманизма Ницше претила созерцательно-бесстрастная наблюдательность. Но нельзя быть гуманистом, признавая, что все действительное разумно. Философия риска гуманна хотя бы как заслон филистерству и стадности. Да и может ли быть антигуманной — жизнь? Антигуманна ли правдивость ребенка? Антигуманен ли мудрец, принимающий жизнь, «как она есть»?
Гуманизм Ницше — тоска по цельному, гармоничному человеку, не скованному предрассудками прописей, не подавляющему свою человечность. Отсутствие такой цельности, апатия, покорность, растерзанность вызывали в нем страх. Ведь жизнь велика не прописями, а тем, что — Жизнь! Морально не то, что противостоит природе и натуре, но то, что укрепляет жизнь.
Слышал ли кто когда-нибудь, чтобы мать хотела быть вознагражденной за свою любовь?.. Пусть ваша добродетель будет вашим существом, а не чем-то чужим, не кожею, не одеянием. Так говорил Заратустра.
Хотя фашизм и коммунизм прикрывались именами Гегеля, Ницше или Маркса, убивали все же не безответственные речи, не слова, а палачи, кстати, вербуемые именно среди тех, кто не способен понять, о чем они вещали. Если уж говорить об ответственности речей и слов, то — тех, которые способны понять люмпены, а это отнюдь не речи и слова философов — кличи фюреров и вождей, продажной прессы, потерявших совесть учителей и беспринципных наставников.
Несомненно, что не эвримену история обязана своими взлетами, но все равно, если взять все вместе, гениальность и глупость, героизм и безволие, она есть история миллионов стимулов и противодействий, свойств, решений, установлений, страстей, знаний и заблуждений, которые он, средний человек, получает со всех сторон и раздает во все стороны. В нем и в ней смешаны одни и те же элементы; и потому она, в любом случае, представляет собой историю среднего уровня или, в зависимости от того, как посмотреть, средний уровень миллионов историй, и даже если ей суждено вечно колебаться вокруг посредственного, что может быть нелепее, чем обижаться на средний уровень за его среднесть!
Утопия Ницше состояла в его вере в возможность преодоления этой исключительной стабильности среднего, в гипертрофии влияния ярких вспышек сверхновых на слабое свечение небес. В сущности своей влияние гения на историю и культуру ограничено, ибо, чтобы влиять, надо иметь широкую область влияния, а не узкую ε-окрестность, медленно расширяющуюся со временем. В том причудливом хаосе случайности, который представляет собой история, выбросы остаются только редкими флуктуациями, крайними значениями, мало влияющими на статистику, и это является глубинной причиной непрочности всех односторонних построений, опирающихся на непомерные требования. Ницше был прав, будь большинство гениями, но будь все гениями, были бы правы и все другие утописты, реакцией на которых стало ницшеанство.
Артист языка
Стиль должен доказывать, что веришь в свои мысли и не только мыслишь их, но и ощущаешь.
Ф. Ницше — Э. Роде:
Я хочу тебе, как homo litteratus, сделать следующее признание: у меня есть предположение, что своим Заратустрой я в высшей степени улучшил немецкую речь. После Лютера и Гёте оставался еще третий шаг; обрати внимание, мой старый, милый товарищ, было ли когда-нибудь в нашем языке такое соединение силы, гибкости и красоты звука…
Мой стиль похож на танец; я свободно играю всевозможными симметриями, я играю ими даже в моем выборе гласных букв.
Ф. Ницше, «Ессе Ноmо»:
Вместе с тем я делаю еще общее замечание о моем искусстве стиля. Поделиться состоянием, внутренней напряженностью пафоса путем знаков, включая сюда и темп этих знаков, — в этом состоит смысл всякого стиля; и, ввиду того, что множество внутренних состояний является моей исключительностью, у меня есть много возможностей для стиля — самое многообразное искусство стиля вообще, каким когда-либо наделен был человек. Хорош всякий стиль, который действительно передает внутреннее состояние, который не ошибается в знаках, в темпе знаков, в жестах — все законы периода суть искусство жеста…
Ощущая себя реформатором немецкого языка, сравнимым с Лютером, Ницше всегда стремился к преодолению языковых границ — к латинскому периоду, ясности французских лингвистических конструкций, ритмической эйфонии, языковым преобразованиям, расширяющим жизненное пространство речи и углубляющим сознание в сторону бессознательного, невыразимого, несказанного.
Стихия Ницше — метафора, символ, царство Аргуса, напластование смыслов, множественность перспектив: «Видеть для Ницше — это значит видеть многими глазами, усиливать, расширять пределы и возможности видения, полагать мир в бесконечном горизонте конкурирующих перспектив».
Языковая чистота и множество перспектив — характеристики в такой же мере стиля Ницше, в какой — его физической жизни. Отсюда — любовь к Энгадину, горным пейзажам и ясным дням. Сильс-Мария, эйфория горного ландшафта и голубого неба — в такой же мере относятся к земным странствиям Ницше, в какой — к его стилю, ритму, языку.
Свою жизнь и свое творчество Ницше воспринимал как набор высоты, подъем, очищение, небесный огонь.