ит трагик-художник кубок этой сладчайшей жестокости».
Однако искусство, будучи образом воли к власти, все же является волей к видимости и не притязает на большее. Но воля к власти, которую искусство показало как образ сущего, — это все же стремление — ens realissimum, наиреальнейшая сущность, и она обнаруживается прежде всего в деянии, в поступке, в историчности человека. Для Ницше важно интерпретировать мир как волю к власти и вечное возвращение того же самого, и здесь нигилизм становится своего рода помощником и предусловием для взгляда в будущее и прошлое, на которые спроецировано настоящее.
Воспитанный на классических образцах, Ницше преклонялся перед мифологическим искусством, считал древнегреческую трагедию выражением высшей природности человеческих творений. Современная культура — свидетельство деградации, упадка, вырождения творчества, болезнь духа. Признаки болезни налицо: утрачена мифологичность, чувство стиля, величие подлинной красоты и полноты жизни, повсюду — усреднение людей и оскудение их духовного потенциала и жизненных сил. Культура безжизненна, повсюду царит декаданс, утрачена внутренняя движущая сила, ощущение трагичности существования.
Величие античности — именно в полноте жизни, в мощи трагического начала, в безусловном принятии темных сторон бытия. Миф не разделяет, не анализирует, не взвешивает на весах, не отделяет зло от добра. Где начинается анализ, кончается жизнь. Древнее мифологическое искусство служило жизни, современное, рациональное — умерщвляет живое античность подобна ликующему детству, современность — брюзжащей старости. Красота — фонтанирующая жизнь, уродство — жизненный упадок:
В самом деле, что такое красота, как не замеченное нами отражение необыкновенной радости природы, радости, вызванной тем, что открыта новая плодотворная возможность жизни? И что такое безобразие, как не печаль природы по себе самой?..
Подлинному, трагическому искусству ничего не страшно в земной жизни — все ее уродства, тяготы и издержки трагическое искусство способно переплавить в мифологию, образы прекрасной фантазии. Даже обман искусства благостен, ибо совершается во имя утверждения полноты жизни. Искусство необходимо человеку как способ обратить «вызывающие отвращения мысли об ужасе и нелепости существования в представления, с которыми еще можно жить». Иными словами, искусство помогает человеку принять жизнь такой, какова она есть, учит его утверждению жизни во всей ее полноте.
…Трагическое искусство — единственно подлинное искусство: оно не только не противопоставляет одни стороны жизни другим, но стремится все их возвысить. Вслед за мифологией трагическое искусство стирает грань между реальностью и вымыслом, утверждая трезво и мужественно: все есть вымысел. После Канта и Шопенгауэра всем стало ясно, что наш эмпирический мир суть наши представления, т. е. призрак. Трагический художник в этом чужом и непонятном мире испытывает муки и создает свой мир, свой призрак, который является призраком в призраке. Все остальные люди отличаются от художников не тем, что живут в реальном мире, а тем, что их «призрак в призраке» деперсонифицирован. Вывод Ницше соответствует рассуждениям: если все есть вымысел — другой альтернативы просто не существует, — то следует выбирать возвышающие жизнь человека вымыслы. Таковыми в первую очередь являются мифология и трагическое искусство.
Величие античного искусства — не в светлой радости и лучезарном оптимизме, мощи аполлоновского начала, но в трагической мощи, полноте и цельности мифологического восприятия, в животворности страдания. «Это я открыл трагическое», — писал Ницше, подразумевая необходимость опасности, зла, боли, смерти для торжества жизни. Именно в момент смертельной опасности к человеку «приходит искусство, как спасающий, врачующий чародей, только одно оно может претворить это отвращение ко всему ужасному и бессмысленному в существовании в идеальные образы, дающие возможность жить».
Античная трагедия со своим дионисийством явила человечеству ту жизненную истину, что все сущее пребывает в вечном состоянии движения, борьбы, взлетов и падений, рождений и смертей, бурь и штилей океана жизни. Пафос трагического возник из цельности, из внутренней неотделимости жизни и смерти, красоты и боли, торжества и горя, из вечного противоборства дионисийского и аполлоновского начал.
Противопоставление радости и страдания принижает жизнь, считал Ницше. Хуже того, вызывает необходимость ее оправдания или искупления. Но трагическое мироощущение не оставляет места искуплению, благости, купленному спасению. Трагическое в жизни не только не лишает ее силы, но жизненно необходимо, наполняет жизнь смыслом.
Ницше не идеализирует жизнь античных народов: она была дикой, жестокой, суровою, мрачной, но она не была искусственной, убогой, рассчитанной и продуманной до мелочей. Она была — жизнью, полнотой жизни, целостностью жизни, опасностью жизни, напряжением жизни — всем тем, что утрачено ныне.
Мироощущение древних греков отвечало торжеству и полноте жизни, мироощущение современных народов — ее деградации, упадку, декадансу. Мы предпочитаем механическое биологическому, рассудочное чувственному, научное художественному, аналитическое мифологическому, мы все взвешиваем, препарируем на части, убиваем сокровенность жизни. Все это гасит духовность, носителем которой является жизнь, убивает жизнерадостность, свойственную целостному мироощущению.
В основе искусства — глубина и мудрость мифа, легенды. Трагедия — квинтэссенция мудрости народа, гений — выразитель его задушевных стремлений и чувств. Мифотворец — подлинный вождь и воспитатель народа. Дионисийский гений — трагичен, как трагична жизнь. И, как жизнь, необуздан.
Как изменится вдруг мрачная чаша нашей усталой культуры, когда прикоснутся к ней чары Диониса! Вихрь схватывает все отжившее, гнилое, разбитое, захиревшее, крутясь, покрывает его красным облаком пыли и, словно коршун, уносит в вышину. Смущенно ищут наши взоры исчезнувшее, ибо то, что они видят, словно из могилы восстало к золотому свету, в такой полноте и зелени, столь роскошно жизненно, в безмерности стремлений! Трагедия восседает среди этого избытка жизни, страданий и радости («Leben, Leid und Lust») в возвышенном восторге: она прислушивается к далекому печальному напеву — он говорит о матерях бытия, которым имя: Мечта, Воля, Скорбь («Wahn, Wille, Wehe»). Да, друзья мои, поверьте вместе со мною в дионисиевскую жизнь и возрождение трагедии. Время сократического человека прошло: увенчайте себя плющом, возьмите в руку тирс и не дивитесь, если тигр и пантера, ласкаясь, лягут к вашим ногам. Имейте теперь лишь мужество быть трагическими людьми, ибо вам суждено искупление. Вы должны сопровождать торжественное шествие Диониса от Индии до Греции. Вооружитесь на жестокую борьбу, но верьте в чудеса вашего бога!
Великая, трагическая красота — это отречение от сострадания и страха, великие и тяжкие испытания. «Рождение трагедии» кончается словами престарелого афинянина, «бросившего возвышенный взор Эсхила»:
Но скажи и то, странный чужеземец, что должен был выстрадать этот народ, дабы иметь возможность стать таким прекрасным! А теперь следуй за мной к трагедии и принеси со мной жертву в храме обоих богов!
Г. Рачинский:
Бог Ницше — это творец-эстетик, играющий формами им созданного мира; жрецы его — это художники-гении, создающие себя по образу его и подобию и старающиеся воспитать и народы в этом культе трагической силы и красоты.
Искусство для Ницше — «великое стимулирующее средство жизни, мир — рождающее само себя творение искусства. Искусство — высшая ценность, намного превышающее ценность истины: „Искусство ценнее истины“». «У нас искусство — для того, чтобы мы не погибали от истины».
Правда, это положение о метафизическом сущностном соотношении искусства и истины мы не должны понимать в соответствии с нашими обыденными представлениями об истине и искусстве. Ибо если мы все же поступим так, то все обратится в банальность, мы же — и вот в чем настоящая роковая беда — лишимся возможности попробовать вступить в существенный спор с утаенной позицией завершающейся метафизики целой мировой эпохи — ради того, чтобы освободить нашу собственную историческую сущность от затуманивающих ее внешней истории и мировоззрений.
В только что приведенной формуле основного тезиса метафизики воли к власти искусство и истина мыслятся как два первых облика господства роли к власти в соотнесенности с человеком. От нашего мышления еще скрыто, как вообще надлежит мыслить сущностную сопряженность истины сущего, как такового, с сущностью человека в рамках метафизики сообразно ее сущности. Такой вопрос почти не ставился, а вследствие преобладания философской антропологии он безбожно запутан. Во всяком случае, было бы ошибочно считать ницшевскую формулу свидетельством того, что Ницше философствует экзистенциально. Такого не бывало. Однако он мыслил метафизически. Мы еще не дозрели до такой строгости мысли, как в следующей записи, предназначавшейся для запланированного Ницше главного труда его жизни:
«Вокруг героя все становится трагедией, вокруг полубога — все сатировой драмой; а вокруг Бога все становится — чем? быть может, „миром“?»
В «Рождении трагедии» искусство — эквивалент мистики, новая религия, дающая познание божества-красоты и избавляющая от страха перед страданием и смертью. Художник — демиург, эстетический логос, но лучше сказать — мифос. Познание истины дается ему частично в созерцании, но вполне — в экстазе. «И как Бог для христианских мистиков мог открываться в мгновения экстаза именно ввиду отсутствия в экстатическом состоянии даже малейших признаков конкретного видения, несовместимого с природой божества, так и у Ницше человек-художник познает абсолют лишь постольку, поскольку он весь музыка без звуков».