Но Ницше был и профессиональным поэтом, конгениальным Гёльдерлину: Гёльдерлин ушел в 1843-м, Ницше пришел в 1844-м — переселение душ… Во всяком случае в «Дионисийских дифирамбах» явно различимы гёльдерлиновские обертоны — гимничность, лексика, метрика, поэтический жест, тематика…
День моей жизни!
Садится солнце.
И уже позолочен
ровный поток.
Дышит скала теплом:
верно, в полдень на ней
счастье вкушало свой сон полдневный?
Вон оно еще брезжит
зеленью отсветов над бурой бездной.
Ницшевское: «День моей жизни! Садится солнце…» — воспринимается как эхо знаменитой прощальной песни Гёльдерлина «Половина жизни» («Горе мне, где возьму я, если придет зима, где возьму я цветы, где возьму солнечный свет и теплые тени земли?»).
Поэтическое творчество Ницше предшествовало филологическому — он начал писать стихи в юности. Следуя романтической традиции, он включал собственные стихи в свои произведения: скажем, «Ода к „мистралю“» вошла в «Веселую науку», «Дионисийские дифирамбы» — в «Заратустру». Ницше начал и кончил свое творчество лирикой: последние «Дифирамбы» написаны в августе 1888-го, за несколько месяцев до смерти духа, в них уже есть слово «безумие»…
И вот этот-то голос, это второе «я» Заратустры, вершит над ним последний суд (в заключительном дифирамбе троекратно повторенное «Смолкните!» звучит как «Встаньте!»). Ты жаждал быть выше всех, говорит этот голос, а оказался лишь всех бедней и несчастней; ты устремлялся к высям, а оказался на краю бездны; ты хотел быть за пределами добра и зла, а теперь, на этой вершине, в этой пустыне остался лицом к лицу с простыми истинами, тобою отринутыми и осмеянными, но тебя все равно не покинувшими: «Сам себя познавший! Сам себя казнивший!.. И земля твоя бедна любовью… Надо стать тебе беднее, если хочешь, чтоб тебя любили… Любят лишь тех, кто страдает… Себя раздари, Заратустра!».
В часы, когда убывает свет,
когда роса утешеньем
расстилается по земле,
невидима и, ступая неслышно —
ибо обута в мягкое,
как все поспешающие с утешеньем, —
вспоминаешь ли ты тогда, вспоминаешь ли,
раскаленное сердце,
как встарь ты стремилось
к слезам и росам Небесным,
устало и исступленно,
покуда на желтых осенних тропах
злые взоры вечернего солнца
сквозь черные ветви дерев к тебе
спускались, слепящие и смертоносные?
«Взыскующий истины — ты? — Насмешники!
Всего лишь пиита!
Зверь, хитрый, хищный, крадущийся,
на ложь обреченный,
на заведомую неизбывную ложь,
добычи алчущий,
личину носящий,
с личиной сроднившийся,
добычею ставший,
не это ли значит —
взыскующий истины?
Глупец! Пиита!»
Пестро глаголящий,
в шутовском обличье пестро глаголящий,
по лукавым виадукам словес восходящий,
по лживым радугам
меж поддельными небесами
крадущийся и шныряющий —
глупец! Пиита!
Взыскующий истины?..
Небольшое по объему поэтическое наследие Ницше (мы исключаем из него юношескую лирику) поражает как разнообразием поэтических образов, так и четко ограниченным, на первый взгляд, даже узким кругом переживаний, фундаментальных поэтических состояний. Ницше знал особенности своего поэтического дарования и поэтому в зрелые годы не стремился захватить для себя сферы форм, где полностью царствовали великие поэты Гёте, Шиллер, Гёльдерлин, Гейне. Баллады, написанные в юности, попытки создать крупные поэтические формы в целом неудачны. Но там, где в поэзии дышит дух его философии, — там всегда совершенство.
Таков великолепный автопортрет, первый «Ессе Ноmо», с его гераклитовским пламенем, символизирующим мысль, слово и неутолимую жажду жизни, которая мыслится как горение.
Чисто условно в поэзии Ницше можно выделить две манеры: первая — трансформация, разработка традиционных форм, сохраняющих рифму, использование уже испытанных в первоначальных опытах размеров (в основном это хореи и ямбы). Это прежде всего относится к лирике семидесятых годов, а также к зингшпилю «Шутка, хитрость и месть», «Песням принца Фогельфрай», «Изречениям» («Sinnsprüche», 1881–1885). Здесь мы находим чрезвычайно широкий диапазон от чистой лирики, с такими шедеврами, как «Одиночество» (1884), «Таинственный челн», «Мое счастье», «К новым морям», «Музыка юга» (1885), до колких, написанных в эпиграмматическом стиле стихов, пародий, стихов травестийного характера.
Другая манера, непосредственно связанная с появлением философской поэмы «Так говорил Заратустра», — это, как ее называл Ницше, стиль дифирамба. Для нее характерны отказ от рифмы, постоянное варьирование элементарных символов…
«Дионисийские дифирамбы» — это песнь о самом себе, нищета богатейшего — это подведение итогов собственной жизни, как легко убедиться из самого текста:
Смолкните!
Истина моя глаголет!
Горе тебе, Заратустра!
На кого похож ты?
Словно золота наглотался!
Тебе еще вспорют брюхо!..
Ты уж слишком богат —
ты, стольких погубитель!
Слишком многим ты внушаешь зависть,
слишком многих ввергаешь в бедность…
Мне самой в тени твоего света
стало зябко. Уходи, Заратустра,
уходи, богач, со своего солнца!..
Жаждешь дарить, раздарить свои излишки —
но сам ты из всех самый лишний!
Будь умным, богач!
Себя раздари, Заратустра!
Десять долгих лет —
и ни капли с небес?
Ни влажного ветра, ни росинки любви?
Но кому тебя любить,
о богач сверх меры?
Твое счастье все окрест иссушает,
и земля твоя бедна любовью —
земля, где неведом дождь…
Уж никто не говорит тебе спасибо,
а ты благодаришь всякого,
кто берет от тебя;
то твоя для меня примета,
о богач сверх меры,
самый нищий из всех богатых!
Ты собою жертвуешь, мучишься своим
богатством,
раздаешь себя,
не щадишь себя и не любишь,
терзаем великой мукой:
переполнены твои амбары,
переполнено твое сердце —
но никто тебе не скажет спасибо…
Юношеские стихи Ницше, которые он сам считал детскими шалостями и говорил о них не без иронии, тем не менее отличаются музыкальностью и почти все могут быть положены на музыку. Они еще отмечены романтическими переживаниями, меланхолией и чувством тоски…
В стихотворении «Вдали» впервые у Ницше появляется образ «ладьи Харона». Настроение тоски соединяется здесь с мыслью о привязанности жизни к смерти и о безнадежности попытки звуками «струн золотой лиры» связать распавшееся время. Тема смерти занимает большое место в стихотворениях юного Ницше («Могила», «Могила отца» и др.). В одном из стихотворений колокольный звон, возвещающий приход Нового года, начало его празднования, не несет с собой радости новой жизни, он — напоминание о смерти и могиле, уготованных не только старому году, но и самому поэту.
При всем ученичестве лирика воспитанника Пфорты уже выдает в нем будущего автора философско-поэтических шедевров «Веселой науки»:
Пусть только посмеет кто-то
Спросить, откуда я родом,
Где кров мой, и родина — где:
Я не был еще ни разу
Пространством и временем связан,
Паря, как орел, в высоте.
Этот поэтический опус 14-летнего поэта привлекает не только самобытностью, но — констатацией свободы, предвосхищением кредо зрелого философа.
Принято считать, что Ницше обрел самостоятельный поэтический голос в наиболее кризисные для него годы (1876–1877 гг.). Отличительная особенность стихов этого периода — соединение образности с философичностью, наличие глубинного подтекста:
Шагает путник в поздний час
Средь тишины.
И лес, и склон в глуби души
Отражены.
Как хороши
И тьма, и тишь! Он ширит шаг,
Невесть куда бредя сквозь мрак.
Трель птицы слышится в ночи…
«Не надо, птица, замолчи!
Зачем ты мой смущаешь слух?
Я не могу быть к зову глух,
Но верный путь — один; меж двух
Блуждая, заплутал мой дух,
Маяк потух!»
Расцвет поэтического творчества Ницше приходится на последние годы творчества (1882–1888 гг.) Философские произведения этих лет насыщены собственной лирикой. К этому времени относятся «Дионисийские дифирамбы», стихотворные партии «По ту сторону добра и зла», зингшпиль «Смех, месть и хитрость», открывающий «Веселую науку», наконец, «Так говорил Заратустра»…
При сравнительно небольшом объеме лирики, она отличается огромным тематическим и стилистическим разнообразием: от дифирамба до пародии и травестии, от классических хорея и ямба до верлибра. Поэтическое мастерство Ницше выражается в свободной игре формой, стилевой и семантической обильности, игровом характере стиха.
Покуда я прелестна,
Ты, Боже, мой жених.
Ты любишь, как известно,
Красоток из простых.
И ты простишь монашка
От собственных щедрот,
Что он меня, монашку,
Пощиплет и помнет.
Монашку молодому —
Не старому козлу.
Ведь был бы сам такому
Ты рад рукомеслу.
Ты, старцев прибирая,
Суров, но справедлив.
О том не забывая,
Монашек мой ретив.
Прелаты только с виду
Тверды, как глыбы льда.