В истоке кризиса современной эпохи — стремление к тотальной нивелировке и общественная ложь. Рабочему внушают пагубную идею, будто он — соль земли, будто рабы должны стать господами, тем самым к физической эксплуатации добавляют эксплуатацию духовную, приучают его к самообману, рабство объявляют господством.
Неистовые ученики Диониса
Учение Ницше всегда рассматривалось как сейсмограф духовного климата Европы.
В «Родословной сверхчеловека» перечислены предтечи, теперь пришел черед последователей, новообращенных, прозелитов, диадох. Характерная черта культуры нигилизма: отсутствие пророков в своем отечестве. Поэтому все проходят один путь: презрение, травля, осквернение, замалчивание при жизни, открытие после смерти. Второе пришествие…
Уйдя, он приобрел просто-таки мистическую способность находить поклонников, которых ему так недоставало при жизни. Трудно назвать другого Понтифика философии — разве что Мавра, — у которого было бы столько эпигонов, исказителей, интерпретаторов, продолжателей, низвергателей, хулителей, апологетов. Фашисты, гуманисты, гении, невежды, мистики, теологи, пацифисты, поджигатели войны: от фабианства до хипстризма, замешанного на насилии, инцесте и сексуальных извращениях.
Не слишком ли много? Не слишком ли широко?
«Если Ницше и Маркс — симптомы болезни, то, должно быть, эта болезнь очень широко распространена в мире» — в этой фразе Б. Рассела ключ — к нему и к нам.
Ницше — наряду с Киркегором, Фрейдом, Юнгом, Сантаяной, Дильтеем, Зиммелем — оказал определяющее влияние на культуру XX века. Его воздействие на мировидение интеллектуалов нашего времени может быть сравнимо с влиянием Джойса на современную литературу. Влияния Ницше не смогли избежать даже мыслители, весьма далекие по своему складу мышления и религиозно-этическим исканиям от Ницше. Например, Тейяр де Шарден, скорее противостоящий духу ницшеанства, чем идущий в фарватере этой философии, создал концепцию «сверхжизни», во многих своих чертах близкую к идее «сверхчеловека». В «Феномене человека» он писал:
…Уже недостаточно сказать, что, обретя внутри нас свое самосознание, эволюции нужно лишь смотреть в зеркало, чтобы видеть и расшифровывать себя до самых глубин. Она, кроме того, приобретает свободу располагать собой — продолжать себя или отвергнуть. Мы не только читаем секрет ее действий в наших малейших поступках. Но, будучи ответственными за ее прошлое перед ее будущим как действующие индивиды, мы держим ее в наших руках.
Величие или рабство?
Всё решает проблема действия.
Даже оппозиционные ему по духу писатели (И. Бехер, Г. Зудерман, Р. Хух) не избежали обаяния ницшевского стиля, даже наши (Горький, Луначарский), я не говорю уж о Минском, Ропшине, Винниченко, Каменском, не прошли мимо комплекса его идей.
Первые неофиты Ницше вербовались среди широкого круга интеллектуалов, завороженных внешними красотами его речи и идейным вызовом. Ныне уже ни у кого из серьезных исследователей нет сомнения в глубине и онтологической ценности философии и гносеологии Ницше, скрытой за пышными формами и красотами стиля.
Влияние гения на культуру не подлежит оценке в терминах добра и зла, плюса и минуса — влияние либо есть, либо его нет. По влиянию на культуру первой трети XX века с Ницше никто не может сравниться. Как писал Анри Альбер, его влияние на нашу молодую литературу было и раньше значительным, но будет возрастать с каждым днем. Благотворное? Пагубное? Не все ли равно! Оно дает нам новый материал для размышлений, новые побуждения для того, чтобы жить.
Лу Саломе:
Отдельные его идеи, вырванные из общей связи и допускающие вследствие этого самые разнообразные толкования, превратились в девизы для разных идейных направлений и раздаются среди борьбы убеждений, в словах различных партий, совершенно ему чуждых. Конечно, этому обстоятельству он обязан своей быстрой славой, внезапным шумом, поднятым вокруг его мирного имени, — но то истинно высокое, истинно самобытное и несравненное, что в нем таится, благодаря этому же самому осталось незамеченным, непознанным, быть может, даже отошло в еще более глубокую тень, чем прежде.
После того как Ницше открыл в «духе трагедии» вечное, вневременно психологическое содержание внутренней жизни человека и тем самым обнажил драму современной души, миф — Камю, О’Нила, Кокто, Жироду, Ануя — перестал быть пеплом истории, став зеркалом человеческой души.
А разве творчество Оскара Уайльда (впрочем, как и его личная жизнь) не было иллюстрацией к «Заратустре»? «Не дайте совратить себя на стезю добродетели» — разве это не Ницше в обработке Уайльда?
У Ницше и Уайльда много пересечений, у обоих апофеоз персонального человеческого начала, интеллектуальный дендизм, стремление к парадоксам и переоценкам конформистских доктрин. У Ницше, например, искусство «освящает ложь», у Уайльда ложь — изящное искусство…
Август Стриндберг не только пристально следил за творчеством и судьбой Ницше, но в почтовых открытках, рассылаемых «по всему миру», категорически требовал: «Carthago est delenda, читайте Ницше».
В Индии поклонником «Заратустры» стал Мухаммед Икбал, толковавший сверхчеловека как идеал «Совершенного Человека».
Что прельстило в эйфории дионисийского упоения жизнью, во взвинченной восторженности Ницше таких великих художников, как Брандес, Томас Манн, Андре Жид, Мальро, Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Гофмансталь, Гальбе, Лондон, Синклер, Цвейг, Д’Аннуцио, Чапек, Гауптман, Рильке, Валери, Шоу, Гессе, Жионо, Музиль, Бенн, Георге, Демель, Шёнберг, Веберн, Бёклин, Викленд, Клингер? Что нашел «в белокурой бестии» символизм (Бальмонт, Иванов), футуризм (Маринетти)? Что вдохновило Рихарда Штрауса на симфоническую поэму «Жизнь героя» или Малера на «Ночную тень»? Что возродило новый — пусть националистически окрашенный — романтизм Арндта, Йозефа Герреса, Юнгера (ведь, «белокурая бестия» космополитична)? За что «зацепились» такие ученые, философы, политологи, как Юнг, Бахофен, Крейцер, Мюллер, Веблен, Бернхем, Кайзерлинг, Циглер, Лессинг, Файхингер, Риль, Гаммахер, или такие гуманисты, как Швейцер и Тейяр де Шарден? Чем Ницше покорил экспрессионистов? И наконец, было ли заложено в сверхчеловеке то, что нашли в нем мыслители всех мастей и оттенков — экзистенциалисты, интуитивисты, томисты, философы жизни — Бергсон, Сантаяна, Ортега, Дильтей, Зиммель, Вебер, Ринтелен, Лёвит, Финк, Ясперс, Хайдеггер, Больнов, Клагес, Шпенглер, Марсель?
Восстание против разума? Жизненный разум? Противящийся омассовлению индивидуализм? Всплеск экзистенции? Поэзию жизненности? Новый мистицизм? Вдохновенную, изощренную, набоковскую ненависть к звериному в человеке?
Или же до Ницше — Раскольниковым, а после Ницше — Андреа Верре, Аннезой, маркизом Роккавердиной, Лафкадио Влуики, Даниэлем Нотгафтом, Робером Грелу, Антоном Зейлером, Азеведо, Терезой Дескейру, Жаном Пелуэйром — Достоевский, Деледда, Капуана, Андре Жид, Я. Вассерман, Б. Франк, Мориак, Бурже, Д’Аннуцио доказывали опасность подпольного феномена?
Развернутый ответ можно найти в «Докторе Фаустусе», «Игре в бисер», «Степном волке», «Жизни и творчестве композитора Фолтына». Но есть и множество кратких. Вот один из них:
Если тарантулы будут иметь успех, это отобьет вкус к жизни.
Томас Манн, чье отношение к Ницше после Второй мировой войны стало амбивалентным, тем не менее признавался в ошеломленности, испытанной при знакомстве с будоражащими книгами Ницше: «Они разверзли передо мной глубины, о которых я и не подозревал». Леверкюн Т. Манна — это Ницше, изуродованный ужасами фашистской действительности, соединенный с тем, что с Ницше несоединимо.
Герман Гессе в «Возвращении 3аратустры», обращенном к немецкому юношеству, определял ницшеанство как способность человека овладеть собственной судьбой: «Для кого судьба приходит извне, того она поражает, как стрела поражает дичь. Для кого судьба приходит изнутри и из глубины его собственного духа, того она усиливает и делает богом».
Ваше будущее не деньги и власть, не достижения в науке и технике, ваше будущее и ваш тяжкий опасный путь другой: стать зрелыми и обрести бога в самих себе… Всегда искали вы бога, но никогда в самих себе… Он нигде кроме. Нет другого бога, как тот, который в вас самих.
Тейяровский «Феномен человека» — это, в сущности, тоже ответ на вопросы: в чем привлекательность этих циничных и грубых («зоологических») теорий, в которых, однако, зачастую бьется благородная страсть, и почему тот или иной из этих призывов к торжеству силы находит иногда отзвук в глубине нас самих. Вот суть этого ответа: учение философа «героического реализма» есть доктрина прогресса путем обособления: обеспечения полноты жизни за счет одиночества. Сверхжизнь? В шовианском «Мафусаиле» мы находим прекрасный художественный образ этого обособления и этой сверхжизни…
Другой религиозный мыслитель, пытаясь вернуть жизни утрачиваемую ею духовность, попытался слить воедино несовместимое: ницшеанство и христианство. Что получилось? Воля к могуществу обернулась волей к совершенству, мораль господ — ответственностью, абсолютным господством над страстями.
Вернувшийся после мировой бойни Заратустра Германа Гессе проповедовал не агрессивный нигилизм, а уединение, сосредоточенное осмысление, самоопределение и автономию личности.
С философа героического реализма начинается второй Ренессанс — глубинное Возрождение мифологического сознания, именуемое декадансом: постижение неизменных, антиисторических, иррациональных начал жизни. Взамен эволюции — цикличность и повторяемость, взамен прогресса — вечный возврат, взамен легкости преобразования — констатация неизменности первооснов — все компоненты древнего мифа, но уже не бессознательного, а осознанного, а потому активного, творческого, преобразующего.
Новый виток борьбы: теперь уже со стадностью, омассовлением, нивелировкой. После Ницше большая плеяда мудрецов — крупнейшая с античных времен — увидит свое призвание в том, чтобы «изобразить ужасное порабощение индивидуальности мстительным, ревнивым и властным мышлением массы, страшное, смертельное напряжение, необходим