неприсущего моей натуре. Не присущ мне идеализм: заглавие говорит: «Где вы видите идеальные вещи, там вижу я — человеческое, ах, только слишком человеческое!..» Я лучше знаю человека… Ни в каком ином смысле не должно быть понято здесь слово «свободный ум»: освободившийся ум, который снова овладел самим собою. Тон, звук голоса совершенно изменились: книгу найдут умной, холодной, при обстоятельствах даже жестокой и насмешливой. Кажется, будто известная духовность аристократического вкуса постоянно одерживает верх над страстным стремлением, скрывающимся на дне. В этом сочетании есть тот смысл, что именно столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание этой книги в 1878 году. Ибо Вольтер, в противоположность всем, кто писал после него, есть прежде всего grandseigneur духа: так же, как и я. — Имя Вольтера на моем сочинении — это был действительно шаг вперед — ко мне…
Ницше уподоблял себя Вольтеру, но в этот период видел в себе еще и Сократа, овода, осмеятеля, воина…
Это война, но война без пороха и дыма, без воинственных побед, пафоса и вывихнутых членов — всё это было бы еще идеализмом, одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал не опровергается — он замерзает. Здесь, например, замерзает «гений», немного дальше замерзает «святой», под толстым слоем льда замерзает «герой», в конце замерзает «вера», так называемое «убеждение», даже «сострадание» значительно остывает — почти всюду замерзает «вещь сама по себе».
Книга произвела впечатление взрыва, а вагнерианцами была воспринята как проявление психической болезни. Козима Вагнер весной 1879-го писала Элизабет Ницше:
Книга твоего брата опечалила меня; я знаю, он был болен, когда сочинял все эти в интеллектуальном отношении столь ничтожные, а в моральном столь прискорбные афоризмы, когда он, человек глубокого ума, трактовал поверхностно все серьезное и говорил о вещах, ему неизвестных; хоть бы Небо дало ему тогда настолько здоровья, чтобы, по крайней мере, не публиковать этого печального свидетельства своей болезни!..
Появление «книги для свободных умов», а проще говоря, бомбы, в клочья разорвавшей все связи человека, «увеличившего независимость в мире», объясняют двумя причинами: пагубным еврейским влиянием Пауля Рэ и завистью неудачливого ученика к знаменитому учителю. Мол, несостоявшийся музыкант воспылал злобой к Вагнеру, однажды пренебрежительно отозвавшемуся об одной музыкальной композиции Ницше. Что до влияния на Ницше молодого Рэ, то охлаждение к вагнерианству началось у него задолго до знакомства с автором «Происхождения моральных чувств» — книги, вышедшей за год до «Человеческого, слишком человеческого» и подаренной Ницше с автографом: «Отцу этой книги с благодарностью от ее матери».
Реализм «Человеческого, слишком человеческого», навеянный идеями Пауля Рэ, понуждает автора во многом идти против самого себя: место Диониса здесь вновь занимает охранитель храма новой истины, Сократ; мудрое бесстрастие возвышается над вакхическим бурлением страсти; даже наука оказывается «дальнейшим развитием художественного», художник же — «отсталым существом»…
Чувство не последнее, не коренное в человеке, за чувствами стоят суждения и оценки, которые уже переходят к нам по наследству в форме чувств.
Ницше временно жертвует даже культом гения, уступающим «степени разума и силы». Даже презираемой массе он отдает долги. Даже вожди оказываются «людьми упадка».
Теперь даже истинное величие кажется ему роковым, потому что оно стремится «подавить собой много более слабых сил и зародышей», между тем как более справедливо и желательно, чтобы жили не только великие натуры, но чтобы и более «слабым и нежным было бы достаточно воздуха и света». «Предпочтение величия — истинный предрассудок. Люди преувеличивают все большое и выдающееся. Крайности обращают на себя слишком много внимания, а между тем преклонение перед ними — признак более низкой культуры».
Конечно же, появление удивительной, парадоксальной книги Ницше никак не связано с чьим-то влиянием или местью — просто он наконец открыл себя, «освободился от всего неприсущего своей натуре».
Ф. Ницше:
То, что тогда у меня решилось, был не только разрыв с Вагнером — я понял общее заблуждение своего инстинкта, отдельные промахи которого, называйся они Вагнером или базельской профессурой, были лишь знамением. Нетерпение к себе охватило меня; я понял, что настала пора сознать себя. Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было потрачено — как бесполезно, как произвольно было для моей задачи все мое существование филолога. Я стыдился этой ложной скромности… Десять лет за плечами, когда питание моего духа было совершенно приостановлено, когда я не научился ничему годному, когда я безумно многое забыл, корпя над хламом пыльной учености. Тщательно, с больными глазами пробираться среди античных стихотворцев — вот до чего я дошел! — С сожалением видел я себя вконец исхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не было в моем знании, а «идеальности» ни черта не стоили! — Поистине, жгучая жажда охватила меня: с этих пор я действительно не занимался ничем другим, кроме физиологии, медицины и естественных наук… «Человеческое, слишком человеческое», — этот памятник суровой самодисциплины, с помощью которой я внезапно положил конец всему привнесенному в меня «мошенничеству высшего порядка», «идеализму», «прекрасному чувству», «Богу» и прочим женственностям, — было во всем существенном написано в Сорренто.
Это признание — один из ключей к разгадке не только «Человеческого, слишком человеческого», но и последующих сочинений философа, осознавшего, что только собственный путь и глубина самовыражения гарантируют человеку вечность.
Книга действительно удивительна и парадоксальна: упреждая «переоценку ценностей», он опровергает все то, что защищал ранее, науку ставит выше поэзии, Сократа, развенчанного ранее, — выше Эсхила. И главное, — низвергает с воздвигнутых им же пьедесталов двух собственных кумиров — Шопенгауэра и Вагнера.
Еще в начале 1877 года Ницше получил от Вагнера «Парсифаля» и еще сильнее ощутил пропасть, что их разделила.
Ф. Ницше — барону фон Зейдлицу:
Первое впечатление от поэмы — больше похоже на Листа, чем на Вагнера, веет духом контрреформации; для меня, слишком привыкшего к греческой атмосфере, все это кажется лишь крайне ограниченным христианством; психология крайне фантастична; нет плоти, но слишком много крови (очевидно, Тайная Вечеря слишком для меня кровава); я не люблю истерических горничных… Сам язык кажется мне переводом с иностранного.
Ницше понимал, что Вагнер ждет его реакции на поэму, но что он мог ему сказать?.. Два месяца он молчал. Книга «Человеческое, слишком человеческое» была уже отпечатана, но он просил издателя задержать обнародование. Ницше сознавал, какой взрыв негодования вызовет его книга у байрёйтских «святош», приученных к низкопоклонству. Видимо, он страшился содеянного, испугался собственного эпатажа, начал строить фантастические планы. Книга выйдет анонимно, никто, кроме самого Вагнера, не узнает имени автора, только ему, поруганному, он откроет свое авторство. Сохранился проект письма, адресованного, но, видимо, так и не отосланного в Байрёйт:
Я посылаю Вам эту книгу [ «Человеческое, слишком человеческое»] и открываю Вам и Вашей достойной жене с полной откровенностью мою тайну, но она должна быть также и Вашей. Автор этой книги — я… Я нахожусь сейчас в положении офицера, взявшего редут; он ранен, но взобрался на верхушку вала и размахивает знаменем. В душе моей, несмотря на весь ужас окружающего, больше радости, гораздо больше радости, чем горя. Я Вам уже говорил, что не знаю решительно никого, кто был бы действительно согласен с моей философией. Тем не менее я льщу себя надеждой, что я мыслил не как отдельный индивид, но как представитель взглядов определенной группы; своеобразное ощущение синтеза, личного и общественного… Самый быстрый герольд [именно герольдом ощущает себя Ницше!] не знает в точности, мчится ли за ним кавалерия и существует ли она в действительности…
Я полагаю, слабость «анонима» была минутной. К тому же издатель категорически отказался выпускать книгу анонимно.
Наконец он решился; в мае 1878 года Европа собиралась праздновать сотую годовщину смерти Вольтера. Ницше решил, что книга его выйдет именно в момент этого торжества и что он посвятит ее памяти великого памфлетиста.
Легко можно себе представить реакцию Вагнера на «Человеческое, слишком человеческое», если даже неупоминание его имени в памфлете «О вреде и пользе изучения истории» вызвало гнев семьи и деликатный выговор Козимы.
Мосты были сожжены. Наступила зловещая тишина, какая случается перед сражением или бурей. Оторопевшие «соратники» маэстро онемели от ярости. Сам Вагнер злорадствовал над тем, что книга не имеет успеха и не расходится среди публики. «Вот видите, — подтрунивал он над издателем, — Фридриха Ницше читают лишь тогда, когда он защищает наши идеи, в противном случае им никто не интересуется».
В августе 1878 года Вагнер, не выдержав молчания и не дождавшись поддержки «королевской рати», разразился агрессивной статьей «Публика и популярность». Не называя имени «первого ученика», но явно подразумевая именно его, он расценил книгу как следствие болезни, а афоризмы — интеллектуально ничтожными и морально прискорбными.
Каждый немецкий профессор должен хоть раз в жизни написать книгу для того, чтобы достигнуть некоторой степени известности; но так как не каждому удается отыскать истину, то он — для достижения желанного эффекта — доказывает полную бессмыслицу взглядов своего предшественника. Эффект тем больший, чем значительнее поносимый им мыслитель.