Это означало перемену в философском мышлении Ницше, смену маски; свободный дух входил в соприкосновение с искусством, свободным как от метафизики, так и от рабской привязанности к реальности, с музыкой юга, а также с рыцарской, возвышенной моралью. Философия понимается здесь как веселая наука, смеющаяся над позитивистской верой в эмпирическую данность, в факт как единственную основу знания о жизни, она — озорство духа, благословляющего себя и изготавливающегося к долгим и страшным решениям, веселость отбрасывает в сторону незыблемую уверенность науки и морали в непротиворечивости своих оснований; философия приближается к любящей маску игре, освобождающей знание от онтологизации и открывающей мыслящему уму игру самой жизни, а вместе с ней и новые горизонты жизни, скрытые для педантичного ума.
Апология жизни, игры, «веселой науки» (жизненного знания) противопоставлены здесь рациональному самоугнетению, серьезности, хмурости «воли к знанию». Рассудочности противопоставляется инстинктивность, дискурсии — жизненность. Свобода созидания несовместима с самоограничением или авторитетом, ибо последние свидетельствуют лишь об ослаблении инстинкта жизни. Жизнь расточительна, изобильна, могущественна. Эти ее качества и необходимо использовать творцам «веселой науки».
К. А. Свасьян считает, что «Веселой науке» принадлежит исключительное место в творчестве Ницше, «как самой открытой и вместе с тем самой секретной из всех книг Ницше, к тому же самой срединной („средиземноморской“), так как соединяющей в себе период тактической подготовки (первые четыре книги) с периодом бесповоротно перейденного Рубикона (пятая книга, открывающаяся эпиграфом из маршала Тюренна)». Здесь имеется в виду переход от первого боя Ницше («Рождение трагедии») к тотальной войне, объявленной прошлой культуре в конце жизни («По ту сторону добра и зла», «К генеалогии морали», «Сумерки кумиров», «Антихрист», «Ессе Ноmо» и др.)
«Веселая наука» — дальнейшая радикализация философии Ницше. Она перебрасывает мост от эпикурейского сада «Человеческого, слишком человеческого» к нонконформизму и катастрофизму последних книг:
Говоря символически: если в «Человеческом, слишком человеческом» речь шла о своего рода психоаналитическом разоблачении юношеского идеализма с предоставлением роли главного консультанта Вольтеру, то здесь уже ревизии подвергается сам Вольтер. Иначе: Вольтер, взятый в союзники против испорченной вагнерианством «грандиозной греческой проблемы», и Вольтер в роли сделавшего свое дело мавра… речь шла о задачах, «которые и не мерещились Вольтеру».
Эта алхимия внутренних превращений приходится как раз на период создания «Веселой науки». Ницше называл ее комментарием к «Заратустре», написанным до текста; таков, можно сказать, ее «реалистический» аспект (ante rem), но позволительно учесть и «номиналистический» (post rem), где она оказывается своего рода комментарием к уже написанному тексту, собственно к «Человеческому, слишком человеческому», символически — все к тому же вольтерьянскому оскалу, сюрреалистически прорезавшемуся сквозь «лица необщее выражение» недавнего Зигфрида и вагнеровского «верного Личарды».
Модуляция и тональность «Веселой науки» прокидывала уже мост от подобной подглядывающей оптики «человеческого, слишком человеческого» к провидческой оптике «сверхчеловеческого», в идеале — «слишком сверхчеловеческого»; сама раздвоенность книги безошибочно фиксирует перевал, существенный для всего ницшевского мировоззрения: от «человеческого, слишком человеческого» к «сверхчеловеческому, слишком сверхчеловеческому» — в сущности, от вольтерьянски-сент-бёвской парадигмы первого «слишком» к крестным мукам второго.
В «Веселой науке» бытие впервые истолковывается Ницше как «вечное возвращение того же самого»: «Песочные часы бытия, отмеряющие вечность, будут переворачиваться снова и снова, и ты вместе с ними, мелкая песчинка, едва отличимая от других!»
Во фрагменте «Безумный человек» впервые возникает тема «смерти Бога». Ставя диагноз глубинной ситуации эпохи, покинутой Богом, Ницше выражает уверенность, что ныне человеку представляется возможность вступить в пору совершеннолетия. На место авторитета Бога и церкви приходит авторитет разума и совести. Сверхчувственный мир идей должен уступить свободной человеческой деятельности. Эпоха Платона кончилась, начинается эпоха «веселой науки», «ужасных истин», которые предстоит мужественно открыть человеку.
Пятая книга «Веселой науки» написана уже после создания «Заратустры». Соответственно меняется и тематика — преодоление кризиса европейской цивилизации, дальнейшее развитие идей воли к могуществу и вечного возвращения. Это — прелюдия к последним работам философа, посвященным проблеме всех ценностей, созданных европейской культурой.
«Утреннюю зарю» принял один Пауль Рэ, среди публики успеха она не имела. Немецкая публика не привыкла к книге фрагментов, воспринимаемых приученными к логике буршами как нагромождение, хаос. Впрочем, холодный прием, к которому Ницше уже привык, не обескуражил его. Он воспротивился даже приезду лучшего друга, выразившего желание лично выразить свой восторг, потому что был одержим новой идеей и не мог терять даром ни одной минуты. Этой идеей стала мысль о вечном возвращении. Это случилось летом — 1881-го. Он давно предчувствовал близость откровения, которое пришло к нему во время прогулки в окрестностях Сильс-Марии. Он присел отдохнуть у подножья скалы, и тут-то его осенило…
Я еще подробнее остановлюсь на идее «вечного возвращения» — «откровении» Ницше, которое многим может показаться тривиальным. Я должен признаться, что сам не уловил полноту и оригинальность этой идеи, пережитой самим Ницше как высшее откровение, когда-либо данное человеку:
Пусть все беспрерывно возвращается, это и есть высшая ступень сближения между будущим и существующим миром: в этом вечном возврате заключается высшая точка мышления.
Что виделось Ницше в тот августовский день в Сильс-Марии на высоте 6500 футов над уровнем моря? Прорыв сквозь время? Соединение времен? Ключ к истории? Принцип философии? Мистический мировой круг?
В продолжение нескольких недель Ницше находился в состоянии тоски и восхищения. Подобные переживания, без сомнения, знакомы мистикам, и их словоупотребление как нельзя лучше подходит к данному случаю. Он испытал какое-то чувство священной гордости и — одновременно — страх. Вся душа его дрожала от ужаса, подобно тому как израильские пророки трепетали пред Богом, отправляясь по Его приказу проповедовать людям. Несчастный, раненный жизнью человек с невыразимым ужасом смотрел в глаза «Вечному возврату». Он весь превратился в напряженное ожидание, ставшее пыткой, но он возлюбил эту пытку и отдался своей новой мысли, как аскет обрекает себя на мучение.
Ф. Ницше — П. Гасту:
На моем умственном горизонте появились новые мысли, и какие мысли! Я никогда даже не подозревал в себе возможности появления таких мыслей. Большего я тебе не скажу, ибо не хочу нарушать своего внутреннего спокойствия. Увы, мой друг, предчувствия иногда не дают мне покоя. Мне кажется, что жизнь, которую я веду, вредно отзывается на моем здоровье, так как моя внутренняя организация — это машина, которая может легко взлететь на воздух! Эти глубоко проникшие в меня мысли и чувства вызывают у меня и стоны, и смех. Уже дважды я был вынужден по нескольку дней не выходить из моей комнаты — почему? Причина покажется тебе смешной; на прогулках я слишком много плакал — не сентиментальными, а радостными слезами, я пел и говорил безумные вещи оттого, что весь переполнился новой идеей, которую обязан изложить человечеству.
Это «переполнение идеей», этот внутренний духовный восторг, эти слезы и это безумие незнакомы людям, не пережившим озарения. Существует трепет посвящения, данный только посвященным, — для всех остальных это, в лучшем случае, «только слова»…
Ницше обрел новую жизненную цель: все, созданное прежде, только преамбула, попытка, проба — ныне ему предстоит создать нечто подлинно великое, вечное, новое, ему предстоит «потрясти мир». Он еще не знает, как лучше это сделать — в философской или художественной форме, стать новым Эмпедоклом или Лукрецием, Платоном или Данте? Однажды он вспоминает о существовании персидского апостола, мистагога огня, чье имя — Заратустра:
Я сидел в ожидании, я не ждал ничего.
Я не размышлял о добре или зле, а лишь радовался
Игре света и тени; я находился под обаянием
Дня, озера, яркого солнца, жизни без цели.
И в этот миг внезапно стало нас двое —
Мимо прошел Заратустра.
Торопливо он записал начало поэмы:
Заратустра родился на берегу озера Урми. Когда ему исполнилось тридцать лет, он покинул отечество, родное озеро и удалился в горы. Здесь наслаждался он духом своим и одиночеством и не утомлялся счастьем этим целых десять лет.
Период рождения идеи вечного возврата был кратким, зато вызванный этим кризис — затяжным и тяжелым. «Я вновь пережил дни базельских мучений, — писал он Гасту, — за моим плечом стоит смерть и смотрит на меня».
По некоторым данным, в период сентября-октября 1882 года Ницше трижды покушался на самоубийство. Нет, он желал не столько избавиться от страданий, сколько предупредить сумасшествие, равное для него смерти.
Результатом кризиса стало решение оставить писательскую деятельность на десять лет. Молчание казалось ему необходимым для излечения и нирваны. Еще — для проверки новой, близкой к мистицизму философии, вестником которой он мечтал выступить по окончании обета. Однако он не выполнил своего решения: именно в восьмидесятые годы написал свои главные произведения, прежде чем замолкнуть навсегда по причине реально настигшего его безумия.
В 1882 году Ницше стоял на пороге очередного поворота, после которого ему предстоят высший расцвет, а потом окончательный крах. Он был тяжело болен. Врачи и историки до сих пор не сумели определить диагноз. Одни считают, что это был сифилис, другие (как одесский врач И. К. Хмелевский, посвятивший этому специальное исследование) утверждали, что прогрессивный паралич может иметь и иное, несифилитическое происхождение.