Ницше не довольствуется сказанным и, посылая г-же Мейзенбуг «Случай Вагнер», произведение, которое может причинить ей только боль, не довольствуется содеянным, но, чуть ли не с издевкой, просит осведомиться у зятя, мужа ее приемной дочери Ольги Герцен, Габриэля Моно, кто бы мог издать памфлет во Франции. Но терпение его приятельницы безгранично: она отвечает с прежней вежливостью, уклоняясь, однако, от ответа на просьбу Ницше. Тут-то и происходит нечто невозможное для прежнего философа-поэта. Одно за другим он посылает подруге два оскорбительных письма: «Эти сегодняшние людишки с их жалким выродившимся инстинктом должны быть счастливы, имея того, кто в неясных случаях говорит им правду в глаза». Они нуждаются «в гении лжи. Я же имею честь быть антиподом — гением истины». Во втором письме читаем:
В своей жизни Вы разочаровывались почти в каждом, немало несчастий, в том числе и в моей жизни, идет отсюда… Наконец Вы осмелились встать между Вагнером и Ницше! Когда я пишу это, мне стыдно ставить свое имя в таком соседстве. Итак, Вы даже и не поняли, с каким отвращением я 10 лет назад отвернулся от Вагнера… Разве Вы не заметили, что я более 10 лет являюсь голосом совести для немецкой музыки, что я постоянно насаждал честность, истинный вкус, глубочайшую ненависть к отвратительной сексуальности вагнеровской музыки? Вы не поняли ни единого моего слова; ничто не поможет в этом, и мы должны внести ясность в наши отношения — в этом смысле «Случай Вагнер» для меня счастливый случай.
Ницше явно сжигает мосты, связывающие его с прошлым. В это время он пишет еще одно письмо — директору берлинской филармонии Гансу фон Бюлову, вовремя не отозвавшемуся на его просьбу о покровительстве П. Гасту в постановке на гамбургской сцене оперы «Венецианские львы»:
Вы не ответили на мое письмо. Обещаю Вам, что отныне навсегда оставляю Вас в покое. Я думаю, Вы понимаете, что это пожелание выразил Вам лучший ум века.
Ницше ощущал свою мегаломанию как наступление звездного часа. В письме к Августу Стриндбергу он писал: «Я достаточно силен для того, чтобы расколоть историю человечества на две части». Но — с присущей ему скептичностью — сомневался, признает ли мир когда-либо его гениальные пророчества, его переоценку всех ценностей. Словно в лихорадке, в кратчайшее время он пишет «Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом» — памфлет, который должен привлечь к нему умы и приготовить их к главному творению его жизни. «Сумерки кумиров», одна из самых полемических книг Ницше, охватывает большинство тем его философии, главная из которых — воля к могуществу как сущность бытия. «Кумиры в ее заглавии — это попросту все то, что до сих пор называли истиной, „Сумерки кумиров“ — старым истинам приходит конец…» Это — памфлет, направленный уже не против одного конкретного человека, но против всех идей, когда-либо изобретенных людьми для оправдания их поступков.
Нет мира метафизического, и рационалисты только мечтатели, нет и мира морального, и моралисты только предаются мечтаниям. Что же остается? «Мир видимостей, может быть? Нет. С миром истины мы разрушили мир видимостей».
Существует и реальна только непрерывно обновляемая энергия: «Incipiet Zaratoustra»[12].
«Сумерки кумиров» — последнее произведение, опубликованное самим Ницше. Характеризуя его в письме Георгу Брандесу, он писал: «Это сочинение — моя философия in nuce: радикальное до преступления». Лучше не скажешь: это действительно самая дерзкая и бескомпромиссная книга, объявляющая войну всем укоренившимся ценностям, «идолам-истинам». Поскольку за каждой такой истиной скрывается «кумир», то разрушение идолов-истин есть также свержение с постаментов этих кумиров, Сократа, Платона, Руссо, Канта, Гегеля, Шопенгауэра, творцов научных и социалистических идей, еще — разрушение вековой прикованности европейского сознания к декадентам и их идеалам, определяющей кризис европейской культуры.
Величайший порок культуры — консервация истины, авторитаризм типа: «Я, Платон, есмь истина». Древнейшее из заблуждений — само существование «истинного мира», тормозящего развитие. Упразднение «истинного мира» и его апологетов-кумиров — это возвращение человеку его достоинства, права на новое строительство, обретение человеком ответственности перед миром. Не кумиры и «истинный мир», но свобода выбора, не метафизическая мораль, а полнота жизни и воля к могуществу.
Одержимый пафосом «свержения» кумиров, Ницше низвергает носителей «современных идей», выстраивая ряд современников — Ренан, Сент-Бёв, Джорж Элиот, Жорж Санд, братья Гонкуры, Карлейль, Дарвин… Хотя хлесткие характеристики Ницше не всегда справедливы, порой болезненны, может быть, объяснимы болезнью, ход мысли вполне понятен: за масками современности все они так или иначе скрывают иезуитское нутро, трусость и нерешительность, псевдообъективность, мстительность, внутреннюю испорченность…
Особо нетерпим Ницше к Джону Стюарту Миллю, считавшему долгом человека добиваться победы добра и исчезновения зла. «Я ненавижу вульгарность этого человека, когда он говорит: „Что правильно для одного человека, то правильно и для другого“». Основываясь на этих принципах, охотно установили бы все человеческие отношения на взаимных услугах, так что каждое действие являлось бы платой наличными за что-то, сделанное для нас. Эта гипотеза низка до последней степени. Здесь принимается не требующим доказательства, что имеется некоторый род равенства ценности моих и твоих действий.
Особую ненависть вызывают у Ницше современники, тяготеющие к социализму. Декларируя на словах идеалы равенства и свободы, они прячут за ними свою «волю к отрицанию жизни». Социализм, пишет Ницше, «до конца продуманная тирания ничтожнейших и глупейших, то есть поверхностных, завистливых, на три четверти актеров». Социализм — это внутренний анархизм, отсутствие чувства ответственности перед собой, болезнь, ищущая выхода в «благородном негодовании», дающая простор извращенному чувству власти. Это концентрация мести, страстное желание сделать такими же несчастными всех окружающих: «„Если я каналья, то и ты должен ею стать“ — с такой логикой совершают все революции».
Возвращаясь в «Сумерках кумиров» к проблеме трагического, к определению дионисийства, Ницше писал:
Подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни, ликующая в жертве своими высшими типами собственной неисчерпаемости — вот что назвал я дионисовским, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы очиститься от опасного аффекта бурным его разряжением — так понимал это Аристотель, — а для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, быть самому вечной радостью становления — той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения…
Пессимистической мудрости Ницше противопоставляет трагическую, жизнеутверждающую, становящуюся:
Та новая партия жизни, которая возьмет в свои руки величайшую из всех задач, — более высокое воспитание человечества и в том числе беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического, сделает возможным на земле тот переизбыток жизни, из которого должно снова вырасти дионисовское состояние.
Едва завершив в спешке «Сумерки кумиров», он решает наконец взяться за «Опыт переоценки всех ценностей». Он придумывает новые названия: «Мы имморалисты», «Мы гиперборейцы». Менее чем за месяц он пишет первую часть, «Антихриста», и одновременно завершает работу над «Дионисийскими поэмами». Работа несет на себе следы той спешки, которая может быть объяснена уже явными предчувствиями близкого конца, о котором он говорит сам:
Солнце садится! Скоро, мое сожженное сердце, ты уже не будешь болеть! В воздухе чувствуется прохлада, я ощущаю дыхание неведомых уст, надвигается сильный холод…
Эта ночь, не бросила ли она на меня тайного соблазнительного взгляда? Сердце мое, крепись! Не спрашивай зачем! Вечер моей жизни настал!.. Солнце зашло.
В «Антихристе» христианским ценностям противопоставляются обретенные самим Ницше: Христу — Дионис, «спасению» — «вечное возвращение», состраданию — страдание, христианскому «обожению» — сверхчеловек. В основание собственной философии, как следует из «Антихриста», Ницше кладет:
— новую онтологию — учение о становлении и «воле к могуществу»;
— новую гносеологию — «перспективизм»;
— новую этику — «иммораль», «переоценку всех ценностей», «сверхчеловека».
Теологическим представлениям о грядущем противопоставляется миф о «вечном возвращении».
Ницше вновь одержим маниакально-утопической идеей — издать «Антихриста» одновременно на семи европейских языках тиражом по одному миллиону на каждом. Книга была опубликована небольшим тиражом только в 1895 году с многочисленными купюрами.
[В «Антихристе»] Ницше подверг резкой критике христианские церкви[13] и тех людей, которые называли себя христианами, на самом деле не являясь ими. Он противопоставил жизнь Иисуса трем синоптическим евангелиям, в которых, по его словам, предприняты первые попытки по созданию системы догм христианства в вопросе негативного отношения к миру.
Иисус же, по мнению Ницше, вовсе не отвергал мира, но истолковывал его лишь как преддверие лучшей потусторонней жизни. Только позднейшее искажение его взглядов последователями и апостолами, особенно Павлом, превратило его учение в отрицание сего мира. Он не был героем, как считал крупнейший французский исследователь Библии Эрнест Ренан, но был, по утверждению Ницше, идиотом. Причем Ницше употреблял этот термин в его древнегреческом значении idiotes, что означает святость как нахождение в своем собственном мире. Поэтому вряд ли допустимо толковать понятие «идиот» у Ницше в современном значении «безумец».