Ницше восстал против грубых попыток христианской церкви извратить смысл и цели истинного христианства, которое «не связано ни с одной из наглых догм, щеголяющих его именем». Ложь и обман то, что мы считаем себя христианами, а живем той жизнью, освобождение от которой проповедовал Христос.
Христианство навязывает жизни воображаемый смысл, препятствуя тем самым выявлению смысла истинного и заменяя реальные цели идеальными. В мире же, в котором «Бог мертв» и не существует более моральной тирании, человек остается одиноким и свободным. Но одновременно он становится и ответственным за все существующее, ибо, по Ницше, разум находит полное освобождение, лишь руководствуясь осознанным выбором, лишь взваливая на себя определенные обязательства. И если необходимости невозможно избежать, то истинная свобода и заключается в ее полном принятии. Принять мир земной и не тешить себя иллюзиями о мире потустороннем — это означает господствовать над всем земным. Ницше потому и отвергал христианство, что оно отрицает свободу духа, самостоятельность и ответственность человека, превращает несвободу в идеал, а смирение — в добродетель.
Но Ницше не дал ответа на вопрос: а будет ли тюрьма разума лучше разрушенной им тюрьмы Бога? Во всяком случае, он категорически предрекал, что переход к свободному обществу невозможно совершить насильственным уничтожением общества нынешнего, ведь насилие способно породить только новое насилие. Единственный, по Ницше, путь — возродить идеал свободной сильной личности, превыше всего поставить ее суверенитет, попранный религией.
22 сентября 1888-го был опубликован памфлет «Случай Вагнер» — первая книга Ницше, вызвавшая реакцию прессы. Комментарии привели Ницше в отчаяние. Кроме Карла Шпиттелера, критика не только не поняла Ницше, но продемонстрировала свое полное неведение в отношении всех его предыдущих работ. Якоб Буркхардт даже не поблагодарил Ницше за присылку новой книги, его молчание красноречиво свидетельствовало об отношении к ней. Добрый гений Ницше, Мальвида фон Мейзенбуг, прислала ему суровое, возмущенное письмо. Она надеялась, что Ницше никогда не решится на публикацию памфлета, смахивающего на пасквиль. Ницше отвечал ей: «Что Вагнеру удалось заставить поверить в себя, это без сомнения доказывает его гениальность, но лживую гениальность… А я имею честь быть совсем другим, гением истины…».
Письма Ницше из Турина пропитаны эйфорией, но сквозь радостное возбуждение уже проглядывает трагедия — гипербореец сам несколько раз употребляет это слово. Смертельно раненный святой, со свойственной ему проницательностью, предчувствует два события — приближение столь желанной славы и помрачение сознания. Именно в таком состоянии трагического ожидания он работает над последним своим творением, «Ессе Ноmо». Об этом свидетельствует и название книги, явная реминисценция на тему Христа, и ее эпатирующее содержание, и подведение итогов, и сами заголовки: «Почему я так мудр?», «Почему я пишу такие хорошие книги?», «Почему я являюсь роком?», «Слава и вечность».
Нет книги, которая была бы написана с такой жаждой, с таким болезненно-судорожным, лихорадочным ожиданием ответа, как последние монументальные памфлеты Ницше: подобно Ксерксу, повелевшему бичевать непокорное бездушное море, он в своем безумном вызове пытается разбудить тупое равнодушие скорпионов своих книг. Ужасный страх, что он не успеет снять жатву, демоническое нетерпение сквозит в этой жажде ответа. И после каждого взмаха бичом он медлит мгновение, изгибается в нестерпимом напряжении, чтобы услышать вопль своих жертв. Но ни звука вокруг. Не слышно отклика в мире «лазурного» одиночества. Словно железный обруч, стискивает молчание его горло, и самый ужасный вопль, какой раздавался на земле, не в силах его сломить. И он чувствует: нет Бога, который мог бы вывести его из темницы последнего одиночества.
Ницше, считавший самого себя роком, всю жизнь испытывал на себе всю трагичность человеческой судьбы, последняя издевка которой дала себя знать на пороге безумия. Рок, никогда не щадивший честолюбия этого великого человека, не дал ему насладиться славой: безумие поразило гиперборейца именно тогда, когда эта ветреница стояла на пороге… Георг Брандес уже собирался издать свои лекции о творчестве Ницше, Август Стриндберг прислал ему теплое письмо («В первый раз я получил отклик мировой и исторический», — написал он П. Гасту), в Париже Ипполит Тэн нашел ему редактора и издателя Бурдо, в Петербурге собирались переводить его книгу о Вагнере, один из старых друзей передал ему 2000 франков от неизвестного поклонника, пожелавшего подписаться на издание его книг. С той же целью тысячу франков прислала Ницше одна из старых приятельниц…
Может быть, на пороге ночи он все-таки ощутил сладкое счастье, о котором так мечтал?..
Д. Алеви:
Мы не знаем о том, как прошли его последние дни. Он жил в меблированной комнате, в семье небогатых людей, у которых, по его желанию, столовался. Он редактировал «Ессе Ноmо», дописал к основному тексту post scriptum, потом дифирамбическую поэму. В это же время он работал над новым памфлетом «Nietzsche contra Wagner». «Прежде чем выпустить в свет первый том моей большой работы, — писал он своему издателю, — надо приготовить публику, надо привлечь ее внимание, или ее постигнет та же судьба, что и Заратустру…» 8 декабря он пишет Петеру Гасту: «Я перечитал „Ессе Ноmо“, я взвесил каждое слово на вес золота, книга буквально делит историю человечества на две части. — Это самый страшный динамит». 29-го декабря он пишет своему издателю: «Я присоединяюсь к Вашему мнению: не будем издавать „Ессе Ноmо“ в количестве тысячи экземпляров; неблагоразумно издавать в Германии тысячу экземпляров книги, написанной столь высоким стилем. Во Франции, я вам говорю серьезно, я допускаю 80 000–40 000 экземпляров». 2‑го января он снова пишет письмо (буквы большие и бесформенные): «Возвратите мне поэму — вперед с Ессе»!
Явные признаки сумасшествия появились в конце 1888 года. Ему начали мерещиться кошмары, исходящие от военной мощи Германской империи. В последних своих книгах он бросал вызов династии Гогенцоллернов, Бисмарку, германским шовинистам и антисемитам, церкви — теперь его ждет неминуемая месть, кара. Как бы упреждая угрозу, он пишет — уже оттуда — Бисмарку и Вильгельму II:
Его светлости князю Бисмарку. Я оказываю честь первому государственному мужу эпохи, оповещая его о моей вражде пересылкой первого экземпляра «Ессе Ноmо». Прилагаю второй экземпляр: вручить сей молодому кайзеру было бы единственной просьбой, которую я когда-либо вознамерился бы поднести князю Бисмарку.
Сим я оказываю кайзеру немцев великую честь, которая может выпасть на его долю, — я пересылаю ему первый экземпляр сочинения, в котором решается судьба человечества. Здесь начинается мгновение глубочайшего самоосмысления — последствия будут невероятными, они будут просто ужасными; в настоящий же момент установлен паритет всех сил. К счастью также великое решение, новый путь, знание цели…
Подписи под другими письмами — Цезарь, Феникс, Антихрист, Дионис, Распятый…
Ф. Ницше — Г. Брандесу:
После того как ты открыл меня, невелико было искусство найти меня: трудность теперь заключается в том, чтобы потерять меня.
Ф. Ницше — П. Гасту:
Спой мне новую песнь: мир просветлен, и небеса ликуют.
Ф. Ницше — Я. Буркхардту:
С Вильгельмом, Бисмарком и всеми антисемитами покончено.
С. Цвейг:
Как Наполеон в пылающей Москве, среди бесконечной русской зимы, видя лишь жалкие обломки великой армии, все еще издает монументальные, грозные манифесты (величественные до грани смешного), так Ницше, запертый в пылающем Кремле своего мозга, обессиленный, собирая рассеянные отряды своих мыслей, пишет самые убийственные памфлеты: он приказывает германскому императору явиться в Рим, чтобы расстрелять его; он требует от европейских держав вооруженного выступления против Германии, на которую он хочет надеть железную смирительную рубашку. Никогда столь апокалиптическая ярость не свирепствовала так буйно в пустом пространстве, никогда столь величественная гордыня не уносила человеческий дух так далеко за пределы всего земного. Будто удары молота, разбивают его слова все мироздание: он требует, чтобы летоисчисление начиналось не с рождества Христова, а с появления Антихриста, свое изображение он ставит над образами всех времен, — даже болезненный бред у Ницше величественнее, чем у других ослепленных духом; и здесь, как во всем, царит у него великолепная, смертельная чрезмерность.
А. И. Патрушев:
Тесная комната в четвертом этаже на Via Alberto начинает звучать, сферы парят и сияют, небеса объяты светом… О, какая музыка! Слезы текут по его усам, теплые, горячие слезы… о, божественная нежность! о, изумрудная радость!.. А теперь… какие светлые краски!.. И внизу, на улице, все улыбаются ему… все кланяются… как они приветствуют его!.. и эта разносчица — она ищет для него лучшие яблоки в своей корзине… всё склоняется перед ним, богоубийцей, все ликует… но почему?.. Да, да, он знает: Антихрист пришел в мир, и они возглашают «Осанна!.. осанна!»… всё гремит, мир гремит в ликованьи и в музыке… И вдруг — тишина… Что-то упало… Это он… он сам упал перед дверью своего дома… Его несут наверх… вот он уж в комнате… как долго он спал! какая тьма вокруг!.. вот рояль… музыка! музыка!.. И вдруг — в комнате люди… ведь это Овербек!.. нет, нет, он в Базеле… а сам он, сам он… где?.. Он не знает… Почему они смотрят так странно, так озабоченно?.. Потом — вагон, вагон… как грохочут колеса!.. как странно грохочут, — как будто вот-вот запоют… и вот поют… поют его «Баркаролу», и он поет с ними в тон… поет в беспредельной тьме…