И потом где-то в комнате, в незнакомом месте, где вечный мрак, вечный мрак. Нет больше солнца, нет больше света, ни здесь, нигде. Где-то внизу голоса людей. Вот женщина — быть может, сестра? Но ведь она далеко… навсегда. Она читает ему книгу… Книгу? Разве сам он не писал книг? Кто-то ласково отвечает ему. Но он уже не понимает слов. Тот, в чьей душе отшумел такой ураган, навеки глух для человеческой речи. Тот, кто так глубоко заглянул в глаза демону, ослеплен навеки.
Начавшийся отход от понимания реального мира привел Ницше к дерзкому плану объединения всех европейских стран в единую антигерманскую лигу, чтобы надеть на рейх смирительную рубашку или спровоцировать его на заведомо безнадежную войну против объединенной Европы.
Наброски столь фантастического проекта производят тягостное впечатление потому, что где-то посреди этих строчек пролегла страшная грань между разумом и безумием:
«Я возвещаю войну. Не между народами: у меня нет слов, чтобы выразить презрение к проклятой политике европейских династий, разжигающей эгоизм и высокомерие между народами. Не между сословиями. Ведь у нас нет высших сословий, следовательно, нет и низших.
Я возвещаю войну в области духа и оружием духа. Понятие политики поглощено войной духа, все великие державы взлетят в воздух — будут войны, каких еще никогда не было на Земле…
В ранге того, кем я должен быть, — не человеком, а роком, я хочу покончить с этими преступными кретинами, которые больше столетия провозглашали большие слова, великие слова. Со дней вора Фридриха Великого они ничего не делали, только крали и лгали; единственное исключение — незабвенный Фридрих III… Сегодня, когда у власти находится постыдная партия, когда христианская банда сеет между народами проклятое драконово семя национализма и из любви к рабам хочет „освободить“ отечественную чернь, мы привлекаем к всемирно-историческому суду ложь…
Их орудие — князь Бисмарк, идиот, равного которому нет среди всех государственных мужей, — никогда, ни на йоту не мыслил шире Гогенцоллернов… Чтобы властвовала династия глупцов и преступников, Европа платит теперь ежегодно 12 млрд разверзаются пропасти между возникающими нациями, ведутся самые сумасбродные войны из всех, которые велись когда-либо: князь Бисмарк уничтожил своей династической политикой все предпосылки для великих задач, для всемирно-исторических целей, для благородной и прекрасной духовности… Я хочу стать судьей и навсегда, на тысячелетия, покончить с преступным безумием династии и попов… Я никогда не соглашусь, чтобы всякая каналья из Гогенцоллернов могла кому-то приказывать совершать преступления. Нет права повиноваться, если приказывают Гогенцоллерны… Да и сам рейх — ложь: ни один Гогенцоллерн, ни один Бисмарк — никогда не думали о Германии».
И в конце такая фраза: «Последнее соображение… Тем, что я уничтожу тебя, Гогенцоллерн, я уничтожу ложь».
На этом последняя в жизни Ницше запись обрывается.
Был ли душевный надлом Ницше неожиданным? Или признаки его начали проявляться гораздо раньше? Изменилось ли что-либо в характере и поведении Ницше в последние годы и месяцы перед трагедией? Ответить на это могут только небольшое число людей, знавших Ницше на протяжении многих лет, прежде всего Франц Овербек. Но он не замечал в друге никаких тревожных признаков и обеспокоился лишь в декабре 1888 г., когда Ницше начал проявлять некоторые странности в отношениях с издателем, постоянно требуя назад свои рукописи для внесения в них бесконечных исправлений. Ничего особенно настораживающего не увидел и Петер Гаст, которого даже не встревожила посланная ему 4 января 1889 г. открытка Ницше: «Спой мне новую песню: мир просветлен и небеса ликуют. Распятый».
Трагический надлом в психике Ницше произошел между 3 и 6 января 1889 г. Быстрое помрачение разума привело к смешению всех понятий. Он забыл, что живет в Турине: ему казалось, будто он находится в Риме и готовит созыв конгресса европейских держав, чтобы объединить их против ненавистной Пруссо-Германии. Ницше клеймит позором вступление Италии в союз с Германией и Австро-Венгрией в 1882 г. и в письме итальянскому королю требует его немедленного разрыва.
Помрачение рассудка Ницше видно по его запискам между 3 и 5 января. Так, 3 января он написал давней знакомой Мете фон Салис: «Мир преображен, Бог вновь на Земле. Вы не видите, как радуются небеса? Я вступил во владение моей империей, я брошу папу римского в тюрьму и прикажу расстрелять Вильгельма, Бисмарка и Штёккера».
6 января Я. Буркхардт получит от Ницше письмо, из которого явствует, что бывший коллега сошел с ума:
Я Фердинанд Лессепс, я Прадо, я Chambige[14], я был погребен в течение осени два раза…
Я. Буркхардт немедленно встретился с другом Ницше Овербеком, который вскоре получил аналогичное послание. Он выехал в Италию, предварительно договорившись с профессором Вилле о помещении в его клинику больного друга.
Разыскав квартиру Ницше в Турине, Овербек — по одной версии — застал опекаемого хозяевами философа за роялем, играющим, локтем руки и громко распевавшим гимны Дионису, а — по другой — лежащим на кушетке и что-то читающим. Ницше узнал Овербека, обнял его и разрыдался. Затем в ужасных конвульсиях рухнул на пол.
Больного напоили водой с бромом, он несколько успокоился и внезапно заговорил о намеченном грандиозном приеме, устраиваемом им вечером. Ни о каком поездке в Базель не могло быть и речи — Ницше категорически отказывался покинуть кушетку. Овербеку пришлось пойти на хитрость, объяснить другу, что им пора отправляться на этот прием. «Ницше согласился одеться и поехать на вокзал. Он явно не понимал, что происходит вокруг».
10 января Овербек и его больной друг прибыли в Базель и прямо с вокзала направились в лечебницу. Ницше явно не отдавал отчета в происходящем. Он поздоровался с профессором, вспомнив, что некогда они беседовали на тему о причинах религиозного фанатизма и безумия. Ницше явно не сознавал, что он доставлен в клинику профессора Билле в качестве пациента.
Но в дальнейшем болезнь протекала более бурно. Ницше страдал постоянной бессонницей, днем и ночью распевал неаполитанские песни или выкрикивал бессвязные слова, испытывал постоянное возбуждение и отличался чудовищным аппетитом.
Через три дня в Базель приехала убитая горем Франциска Ницше. Она не могла поверить в безумие сына и надеялась любовью и молитвами вернуть его в разумное состояние.
Увы, ее надеждам не суждено было сбыться. Мать хотела забрать Фридриха в Наумбург, но врачи категорически настояли на постоянном медицинском наблюдении. Тогда было решено перевезти больного поближе к дому, в йенскую клинику.
Первая встреча матери с сыном носила драматический характер. Ницше сразу узнал мать, быстро подошел и обнял ее со словами: «Ах, моя добрая, любимая мама, как я рад тебя видеть!» Он спокойно и почти осмысленно беседовал с ней о семейных делах и наумбургских знакомых. Но внезапно черты его лица исказились и раздался звериный крик: «Ты видишь перед собой туринского тирана!» После этого речь Ницше стала совершенно бессвязной, он все больше возбуждался, и свидание пришлось прекратить.
Вечером 17 января Ницше вместе с матерью, врачом и санитаром отправился в Йену, в клинику профессора О. Бинсвангера. Провожая их, Овербек окончательно уверился в том, что с Ницше как с мыслителем покончено навсегда.
Нам еще предстоит убедиться, что Ницше принадлежит множество пророчеств. Ему удалось лучше других разглядеть лик самого трагического века в человеческой истории и рассказать «историю грядущего». Уже в заглавии первой книги он предугадал также и свою страшную судьбу — рождение трагедии (безумия) из духа музыки, этой последней его связи с жизнью и культурой. Как бы следуя собственному принципу «вечного возврата», певец жизненной мощи сам обратился в беспомощного ребенка…
Вот как описал Карл Бернулли визиты матери Ницше с больным сыном к друзьям:
Когда г-жа Ницше посещала Гельцеров, она по обыкновению приходила вместе со своим сыном, который следовал за нею, как дитя. Чтобы избежать беспокойств, она вела его в гостиную и усаживала возле двери. Потом она подходила к роялю и брала несколько аккордов, отчего он, набравшись мужества, потихоньку приближался к инструменту сам и начинал играть, поначалу стоя, а после на стульчике, куда его усаживала мать. Так он «импровизировал» часами, в то время как г-жа Ницше в соседней комнате могла оставлять своего сына без присмотра и быть спокойной за него ровно столько времени, сколько продолжалась игра на рояле.
А. Белый:
Последние годы жизни Ницше тихо молчал. Музыка вызывала улыбку на его измученных устах… пятнадцать лет[15] просидел Ницше — изобретатель взрывчатых веществ — на балконе тихой виллы, с разорванным мозгом. И теперь проезжающим показывают то место на балконе, где часы просиживал сумасшедший Ницше.
Куда он шел? Кто скажет?
Одно лишь ясно: гибель он нашел.
Звезда погасла в местности пустынной:
пустынной стала местность…
Еще при жизни пациента базельской и йенской лечебниц для душевнобольных вокруг философа вместе с зарождающейся славой возникла подозрительная, дурно пахнущая возня, трагически завершившаяся канонизацией великого мыслителя нацистской церковью сатаны.
Началось с абсурдных проектов излечения автора «Заратустры». Первым спасителем «прометеевской души» стал Юлиус Лангбен, автор библии германского шовинизма. Сумасбродная затея этого «психиатра» состояла в том, чтобы внушить несчастному философу, будто он германский принц, которого надлежит отвезти в Дрезден и создать вокруг него «королевский двор», главным министром которого должен был стать сам Лангбен. Идея оказалась достаточно «безумной», чтобы получить поддержку, и только решительным вмешательством Франца Овербека удалось пресечь это глумление.