Подобная бредовая идея почти одновременно возникла у Альфреда Шулера, мюнхенского мистагога, близкого к кругу поэта С. Георге. Спекулируя на «танце» Заратустры, этот «космик» предложил посетить больного в лечебнице и исполнить перед ним корибантскую пляску, которая просветлит мыслителя. Жалкая затея сорвалась по причине отсутствия средств на приобретение танцевального реквизита — доспехов, которым отводилась важная роль в излечении…
Лангбен и Шулер вписали свои имена в списки предтеч и духовных отцов гитлеризма, а Шулер, по ряду сведений, оказал и непосредственное личное влияние на слушавшего в 1922 г. его лекции Гитлера. Появление этих фигур в самом преддверии культурной канонизации ницшевского наследия глубоко символично; здесь, пожалуй, и следовало бы искать камертон, по которому настраивалась печальной памяти деятельность «Архива Ницше», этого центра едва ли не всех последующих фальсификаций ницшевской философии… Руководство «Архивом» взяла на себя Элизабет Фёрстер-Ницше, сестра философа.
В августе 1896 года завладевшая архивом брата Элизабет Фёрстер перебралась в Веймар и принялась за беззастенчивую фальсификацию — подготовку к печати несуществующей книги «Воля к власти», о чем речь впереди. Параллельно она работала над биографией Фридриха Ницше, ставшего к этому времени знаменитым. Сам брат, погруженный в прострацию, не заметил ни переезда семьи в Веймар, ни смерти матери, скончавшейся в апреле 1897 года.
В конце августа 1900 года Фридрих Ницше заболел воспалением легких. Он тихо скончался в полдень 26 августа последнего года века[16]. Ушел философ и поэт, возвестивший новые пути человеческого духа, человек трагической судьбы, чье творческое наследие стало предметом множества фальсификаций. Загнанный в угол при жизни, он был извращен и оболган после смерти. Судьба оказалась немилосердной не только к нему самому, но и к его творчеству.
Первое немецкое издание собрания сочинений Ф. Ницше, завершившееся в 1899 году, несет на себе демоническую тень Э. Фёрстер-Ницше. Карлу Шлехте и особенно Джорджо Колли и Маццино Монтинари пришлось проделать титаническую работу открытия подлинного Ницше — восстановления текстов философа в их первоначальном виде. Гневные филиппики великого немецкого философа в адрес соотечественников оказались пророческими: немцы опомнились от чада фальшивок лишь тогда, когда в 1964-м в Италии появились первые тома издания Колли — Монтинари. Карл Лёвит первый осознал скандальность ситуации, уговорив издательство Walter de Gruyter выкупить право «на опубликование нового критического [исправленного] Полного собрания сочинений немецкого философа Фридриха Ницше на языке оригинала у французского издательства Gallimard и итальянского издательства Adelphi».
Похоже, Ницше провидел и это: «Пусть же немцы еще раз бессмертно ошибутся во мне и увековечат! Для этого как раз есть еще время! — Достигнуто ли это? — Восхитительно, господа германцы! Поздравляю вас…»
Личность
Говорят, что боги преследуют за гордыню тех, кто возжаждал воплотить в жизнь свои возвышенные мечты. Боги всегда были на стороне посредственностей. Лишь те любезны им, кто покорно, как домашний скот, следует за своей судьбой.
Я прекрасен, безобразен, Груб и нежен, чист и грязен, Мудр и глуп, хитер и прост. Я — в своем единстве — разен: Крылья у меня — и хвост!
Феномен ницше
Да, я знаю, знаю, кто я: Я, как пламя, чужд покоя. Жгу, сгорая и спеша. Охвачу — сверканье чуда. Отпущу — и пепла груда. Пламя — вот моя душа.
Трудно оспорить главный аргумент ницшефобии — разрушительность гения, ниспровержение им всего общепринятого, общеобязательного, соборного. Ницше действительно великий разрушитель, но чего? Все разрушители, по самому большому счету, делятся на две группы — вандалов, варваров, способных к «чистому разрушению», и гениев-матерей, сокрушающих общую веру ради более глубокой новой. За каждой новой парадигмой стоит такой «разрушитель», будь то Ницше, Достоевский, Фрейд, Эйнштейн. В этом ряду Ницше отличается лишь тем, что притязал ни много ни мало — на тотальность, на переоценку всех ценностей, на пересмотр всего общеобязательного и общепринятого. Никто не утверждает, что столь глобальная задача удалась ему полностью, но то, что удалось многое, сомнению не подлежит — свидетельство тому громкость и продолжительность лая Верных Русланов, не ослабевшего вплоть до нашего времени.
Феномен Ницше — это разрушение традиционных ценностей, достигнутое за счет cаморазрушения, за счет попытки отделить тварь от творца: «Будем по крайней мере помнить, что философия Фридриха Ницше — это уникальный и всей жизнью осуществленный эксперимент саморазрушения „твари“ в человеке для самосозидания в нем „творца“, названного „сверхчеловеком“».
Феномен «Ницше» — это глубоко осознанная вереница отказов и самоотказов, квалифицируемая как «эксцентричность», само-судьба, само-неидентичность. В письме, адресованном П. Дёйссену (1888 г.), Ницше признается, что его судьба — изолироваться от собственного прошлого и порвать связывающую с ним пуповину.
Я так много пережил, так много желал и, возможно, достиг, что ничто не в силах вынудить меня к тому, чтобы снова вернуть далекое и утраченное. Резкий перепад внутренних колебаний был чудовищен; насколько безопасно видеть его издалека, открывается мне из этих постоянных epithetis ornatibus, которыми меня награждает со своей стороны немецкая критика («эксцентричный», «патологичный», «психиатричный» et hoc genus omne). Этим господам, которые не имеют никакого понятия о моем центре и той великой страсти, ради которой я живу, трудно понять, где я прежде действительно был вне моего центра, где я действительно был «эксцентричен».
Задаваясь вопросом: «Почему я (есть) судьба?» — Ницше как бы констатирует парадоксальный факт, что он является судьбой для самого себя. На самом деле каждый человек является одновременно объектом и субъектом судьбы, случайность при этом как бы вторична, ибо сама генетика во многом определяет жизненный путь. Утверждая «я есть судьба», Ницше мог иметь в виду и свою обреченность на то, что он есть, и множество своих добровольно одетых масок, и внутреннюю склонность к двойничеству, точнее — к многоликости, и самоотчужденность, и протеизм, и склонность к провокации и эпатажу, в конце концов — осужденность на безумие, на самоотождествление с «каждым именем истории».
Не буду оспаривать, что у Ницше немало бравады, фронды, болезненного крика, эпатажа. Он часто напускал на себя вид человека, играющего святынями. Но за всем этим скрывалась не жестокость или мизантропия, а, как писал Томас Манн, трогательное лирическое страдание, сокровенное любовное чувство, горькая жажда любви, которой ему самому досталось так мало…
Понять Ницше — это значит снять с него маски, которые он носил, осознать право мыслителя на провокацию, эпатаж, вызов, игру, дурачество и гримасничанье… Карл Ясперс не без оснований характеризовал Ницше как лицедея, буффона, скомороха, носящего маску циника.
Совершенно уникальные неожиданности по этой части ожидают читателя в «Веселой науке», этой, может быть, самой моцартовской книге в мире, написанной «на языке весеннего ветра», без всякого сомнения, и на «птичьем языке», — книге, редчайшим образом сочетающей в себе глубоко народную, местами даже мужицкую соль с истонченной delicatezza едва уловимых намеков и дуновений, как если бы именно на свирельном фоне пейзажей Клода Лоррена пришлось загулять волынке брейгелевских свадеб. Философу, воспитанному в строгих традициях теоретико-познавательной дисциплины, и в самом дурном сне не приснилось бы, что можно употребить в познании — дурачества и гримасничанье, стало быть, дурачась и гримасничая, — познавать, и причем познавать ту именно микрофизику проблем, которая, как оказалось, и не могла быть познана иначе.
Ницше не скрывал необходимости маскировки, более того, видел в ней способ существования «высокого ума», внутреннюю потребность гения в смене личин:
Всякий глубокий ум нуждается в маске: скажу более — у каждого высокого ума постоянно образуется маска.
— …Дай мне, прошу тебя!
— Что? Что? Назови!
— Еще одну маску!
Идея масок очень импонировала позднему Мифотворцу: различные этапы и «противоречия» своего мировидения он стал выдавать не за выражение идей, но за «аполлонические образы», скрывающие его вакхическую сущность.
Есть еще одно объяснение «масок», данное самим Ницше: «Мне нужно обвести оградой свои слова и свое учение, чтобы в них не ворвались свиньи». Увы, последнее как раз ему не удалось: маскировка не уберегла его ни от фашистов, ни от наших… Похоже, ограды от свиней вообще не существует — свидетельство тому наши 70 лет…
Пьер Клоссовски даже безумие Ницше объяснял доведенным до предела «гистрионизмом», бессознательной игрой в маски, страстью к профанации. Возможно, он действительно примеривал на себя самую страшную маску — безумия, но мне представляется, в его жизни не было ничего, что могло бы испугать его больше, чем утрата собственного «я». Во всяком случае, покушения на самоубийство — уж никак не игра в такого рода маскировку…
Маски сыграли с Мифотворцем злую шутку: многочисленность метаморфоз была расширена интерпретаторами до непозволительных пределов — так возник «психопат» Нордау, одуевский «предтеча нацизма» и «адвокат империализма» с соответствующими этим образам интерпретациями его творчества…
Каким же был Ницше на самом деле? Каков его подлинный облик? Что скрывалось под масками?
Эдуард Шюре рисует нам портрет Ницше: широкий лоб, короткие, остриженные под гребенку волосы, славянские выдающиеся скулы.